Сводные. Нарушая границы

Почему? Что между нами произошло?

Я не могла найти внятный ответ в своей голове, и уж тем более в глазах Ганса. Когда я завернула за угол, то остановилась и вздрогнула. Он уже стоял у аудитории 307 – Ганс, прислонившийся к стене так же, как в пятнадцать лет прислонялся к косяку моей комнаты, когда просил помочь с алгеброй. Его пальцы нервно перебирали страницы конспекта.

Те же пальцы, что впивались мне в спину в субботу.

Я замерла, чувствуя, как жар поднимается от шеи к щекам. Он поднял взгляд – и мир сузился до трещины стены позади него, до капли пота на виске, до того едва заметного шрама над бровью, оставшегося после нашей детской драки на заднем дворе…

Ноги сами понесли меня к Гансу, хотя я больше всего хотела развернуться и убежать прочь, скрывая стыдливость того дня.

Ганс вёл себя как обычно – отстранённо и сдержанно. Но теперь я видела в его взгляде нечто, похожее на мольбу о помощи, отчего сердце внутри странно ёкало.

Но этот взгляд… Ганс смотрел так, будто бы пытался испепелить внутри меня дыру.

– Ганс… – сорвалось с моих уст прежде, чем я успела подумать.

– Да?

Я не могла выразить ничего внятного, только мычала и запиналась. Слова не хотели вырваться наружу, словно боялись, что меня осудят. Но кто? Ганс сам поцеловал меня. Я до сих пор нахожусь в необъяснимых мне чувствах к нему, и к себе, и ко всему миру.

Что же тогда произошло?

– Лу! – Финн появился словно из-под земли, обвивая мою талию рукой. Его ладонь жгла кожу сквозь свитер. – Ты же не забыла, мы сегодня с тобой…

Он не договорил. Заметил, как я смотрю на Ганса.

– О, братец присоединится? – Финн фальшиво улыбнулся, сжимая мой бок так, что сперло дыхание. – Или вы опять в тихую играете в «сводные секретики»?

Ганс резко выпрямился. Конспекты рассыпались по полу, белые листы захлопали, как раненые чайки.

– Тебя это не касается, – прорычал он, но Финн уже был раззадорен.

– Фин, не надо, – пробормотала я, но не спускала взгляда с Ганса. Он уже злился. Я знала это, и мне меньше всего хотелось, чтобы эта злость вылилась наружу.

– А что касается? – Он шагнул ближе, прижимая меня к себе. – То, как ты пялишься на Лу? Или то, что ты всегда был папиным разочарованием, а теперь ещё и сестрёнку приста…

Ганс двинулся вперёда, как пружина.

Кулак врезался Финну в солнечное сплетение с глухим хлюпом. Тот захрипел, отпустив меня, но уже через секунду рванулся в ответ.

Они сцепились, как голодные псы: Ганс молча, с лицом, искажённым яростью, Финн – с хриплым смешком, будто это игра.

– Прекратите! – крик вырвался из горла сам, хриплый и чужой. Я втиснулась между ними, ладони упёрлись в грудь Ганса.

Его сердце билось сквозь рубашку, как сумасшедшее.

– Вы оба идиоты!

Финн отступил, вытирая кровь с разбитой губы. Его взгляд скользнул по мне, вдруг осознавший что-то:

– Ты… Ты переживаешь за него? – Он фыркнул, но в голосе зазвучала сталь. – Ну конечно. Ведь он же особенный, да?

Ганс вздрогнул, будто его ударили ножом. Это слово – «особенный» – отец всегда произносил с ядом, когда Ганс проигрывал школьные олимпиады. И теперь при любом случае, когда это слово произоноссится в момет его злости – Ганс может съехать с катушеке.

Финн это прекрасно понимал, а еще он знал, как довести Ганса. И Теодор знал. И я знала, но… Не хотела, чтобы Ганс теперь чувствовал себя ущемленным и чужим.

Между нами треснула стена, и я хочу разобрать ее по кирпичикам, чтобы достучаться до него.

– Финн, хватит! – я прошипела, но было поздно.

– Особенный, потому что мамочка сдохла, когда ты…

Удар Ганса пришёлся в челюсть. Финн рухнул на пол, опрокинув урну с мусором. Ганс стоял над ним, трясясь, с окровавленными костяшками.

В его глазах я увидела того мальчика, который в двенадцать лет разбил зеркало в приступе ярости – после того, как отец назвал его «никчёмным».

– Ганс, остановись! – я схватила его за руку.

Его кожа горела.

Он резко дёрнулся, вырвался, и вдруг его взгляд упал на мою шею. Там, под свитером, прятался кулон-дракон – парный к его.

В моем списке он тоже значился, как:

Пункт 14: «Выбросить символы прошлого». Не выполнено.

– Извини, – выдохнул он, подбирая конспекты. Его пальцы дрожали.

Финн поднялся, сплёвывая кровь.

– Schwanzlutscher (очень плохое ругательство – х….с), – проворчал он, но в его ухмылке появилась трещина. – Лу, пошли.

Я осталась стоять, разрываясь между ними. Ганс уже уходил, сутулясь, будто нёс на спине все наши невысказанные слова.

– Лу! – Финн дёрнул меня за локоть.

Я застыла, смотря в его глаза.

– Du hast Spaß, ja? (Тебе весело?)

– Was ist wie? (Что?)

Я сощурилась. Не могла понять, почему Финн решил, что может вот так вот с ничего взять и обидеть Ганса. Хотя где-то глубоко внутри себя я понимала, что ничем не отличалась от Финна, до субботы.

– Warum hast du das getan? (Зачем ты это сделал?)

– Он этого заслужил!

Я хотела влепить смачную пощечину Финну, но сдержалась. Вместо этого подавила в себе приступ тревоги и грусти и, выдохнув, сказала:

– Иди без меня, – вырвалась я, не узнавая собственный голос, и пошла в сторону Ганса.

Но Финн не отступал. Он крепко схватил меня за запястье и я не знаю, что со мной произошло, но я с размаху все-таки влепила ему пощечину.

– Du bist genauso schlecht wie Hans jetzt, Finn. (Ты ничем не лучше Ганса сейчас, Финн.)

Этими словами я выстроила между нами с Финном новую стену недоверия. Я даже сбилась со счету, сколько раз так было, когда он, или я, вновь выстраивали эти стены, чтобы потом сломать и вновь быть рядом.

Но сейчас это ощущалось по-другому. Не дожидаясь ответа, я ушла прочь, в сторону, куда пошел Ганс.

Дошла, нет, добежала до шкафчиков и, открыв свой, взяла учебник для следующей пары, как на пол упала записка. Я быстро подняла ее, но руки дрожали, когда я зашуршала бумагой.

Среди формул по квантовой физике чьей-то рукой было выведено: «Прости».

Внутри все скукожилось от холодной дрожи. Это был почерк Ганса. Я машинально потянулась за своим гребанным списком и вписала в самый низ две строчки:

«Перестать врать Финну.»

«Перестать врать себе».

***

Финн не звонил. Его молчание висело в доме тяжелее, чем запах старой плесени в ванной. Я сидела на подоконнике, прижав колени к груди, и смотрела, как дождь выписывает на стекле узоры, похожие на ребра Ганса – те самые, что проступали сквозь рубашку, когда он наклонялся поднять разлетевшиеся листки после драки. В горле застрял ком – не слезы, а нечто острее, словно я проглотила осколок хрустальной вазы, которую мы с Гансом разбили в семь лет, играя в мяч.

Телефон завибрировал, заставив меня вздрогнуть. Лия. Ее имя светилось на экране, как маяк в кромешной тьме, но я боялась поднести трубку к уху – вдруг она услышит, как внутри меня все трещит по швам?

– Halo! – ее голос прорвался в тишину, яркий, как вспышка фотоаппарата. Я зажмурилась.

– Привет, – выдавила я, чувствуя, как ноготь впивается в ладонь.

Тишина на другом конце была красноречивее слов. Лия всегда знала, когда я лгу.

– Ты как? – наконец спросила она, и в этом «как» прозвучало все: университетская драка, Финн, Ганс, тот поцелуй в субботу, о котором, кажется, уже шепчутся стены.

– Не знаю, – мой голос сорвался в фальцет. Я встала с подоконника и плюхнулась на кровать, откинувшись на подушки, будто они могли впитать ложь. – Всё сложно…

– Ганс подрался с Финном? – она выстрелила вопросом, как снайпер.

– Nein, – фыркнула я, представляя, как Ганс стоит в коридоре с окровавленными костяшками. Его взгляд тогда… Будто я была той самой вазой, которую он пытается склеить. – Это Финн подрался с Гансом.

Гул в трубке. Лия переваривала информацию, щелкая жвачкой – привычка, которая всегда меня бесила.

– Почему?

Воздух в легких внезапно стал густым, как сироп. Я представила, как говорю правду: «Потому что Финн назвал его "особенным". Потому что я не оттолкнула Ганса тогда. Потому что мы оба сломаны, как эти дурацкие кулоны-драконы, которые храмин до сих пор». Но вместо этого выдохнула:

– Я не знаю.

На заднем плане засмеялся Теодор. Звонко, беззаботно, будто его мир крутится вокруг оси из конфет и розовых облаков.

– Не переживай, – Лия перешла на шепот, словно мотая фразу, как клубок ниток. – Вы помиритесь с Финном.

Я прикрыла глаза, и под веками всплыл образ: Финн, вытирающий кровь с губ. Его пальцы дрожали тогда – впервые за столько лет отношений.

– В который раз? – спросила я, подняв палец вверх и проводя по воображаемым узорам, которых не было на потолке. За окном дождь сливал небо и землю в серую массу, похожую на мои мысли.

Лия вздохнула так, будто ей пришлось перетащить этот звук через Альпы.

– Ну, вам же не привыкать…

Я рассмеялась. Горько, как полынь. Наша "любовь" с Финном давно превратилась в безысходность: ссора – молчание – его букет роз – мои извинения за то, что «спровоцировала». Но теперь…

Теперь между нами стоял Ганс. Его тень была длиннее, чем коридор в доме отца, где мы когда-то прятались играя в прятки.

– Мне кажется, это конечная, – голос мой звучал чужим, будто его вырезали из старой магнитофонной ленты. – Мы больше не сойдемся.

Лия засопела, и я представила, как она ёжится на диване Теодора, укутанная в его гигантский свитер. Они – как два кусочка пазла, идеально подогнанные. А я… Я будто потеряла половину деталей где-то между поцелуем Ганса и этим проклятым списком дел.

– Лу, ты… – она запнулась, и я поняла – хочет спросить о Гансе. О том, почему его имя теперь звучит в моих сообщениях чаще, чем имя парня. Но вместо этого сказала: – Выспись. Завтра всё покажется проще.

Когда звонок оборвался, я еще долго лежала на кровати, стараясь отключить голову. Лишние мысли, как рой ос в голове, лишь делали мне больнее. А потом встала и достала список из сумки, уселась на кровать и перечитала его вновь.

Чернила пятого пункта – «Перестать бояться» – расплылись, будто бумага плакала.

Я прижала листок к груди, ощущая, как его края впиваются в кожу. За окном дождь стихал, оставляя после себя лужи-зеркала. В одной из них, искаженная рябью, отражалась я – с распущенными волосами, в растянутом свитере Ганса, который стащила тогда из его комнаты. На шее тускло поблескивал дракон.

“Завтра,” – прошептала я, прекрасно понимая, что это всего лишь самообман. Завтра мне предстоит сделать выбор, который изменит всё:продолжать ломать себя ради Финна или…или наконец-то прислушаться к своему израненному сердцу.

Внезапный свет от телефона разрезал темноту комнаты.

Сообщение от Ганса:

Придурок, 20:51

“Ты права. Это больше не повторится.”

Я зажмурилась, пытаясь представить его именно сейчас: как он сидит на краю своей кровати, держа в дрожащих пальцах окровавленный платок, и набирает эти слова, которые, как он думает, принесут облегчение. Но разве можно что-то исправить несколькими предложениями, когда между нами столько недосказанного?

Тишина в комнате густая, тягучая, как смола. Я лежу, уставившись в потолок, где трещины рисуют карту забытых миров – вот здесь, над кроватью, извилистая река страхов, там, у люстры, горный хребет невысказанных слов. Лунный свет пробивается сквозь жалюзи, рассекая темноту на полосы – тюремные решетки для моих мыслей.

Список лежит на тумбочке.

Он не просто лежит – он смотрит. Бумага, помятая в десятках карманов, пожелтевшая от прикосновений, будто впитала весь мой пот, все слезы. Я протягиваю руку, и пальцы натыкаются на холодный край рамки с фото – мы с Гансом в двенадцать лет, стоим у озера, оба в дурацких соломенных шляпах. Он держит лягушку, я корчу гримасу.

Тогда мы еще смеялись.

Тогда слово «сводные» не жгло язык как раскаленный гвоздь.

– Трус, – шепчу я в темноту, перекатываясь на бок. Простыня пахнет порошком, которым мать стирает все вещи – едкий, чужой. Но свитер Ганса, прижатый к животу, источает другой запах: древесный дым костра, что мы разводили прошлым летом, кисловатая нота его пота, сладковатый шлейф дешевого одеколона «Тайфун», который он упорно покупает, хоть я тысячу раз говорила, что пахнет он, как разорившийся ковбой.

Где-то за стеной скрипнула труба – долгий, протяжный стон, будто дом скулит от непрожитого горя. Я натягиваю свитер через голову. Слишком большой, он съезжает с плеча, обнажая шрам от ожога – тот самый, что я получила, выхватывая у Ганса чашку с кипятком, когда он в девятом классе пытался варить кофе для мачехи. Ткань грубая, колючая, но я вжимаюсь в нее лицом, вдыхая до головокружения.

Список.

Он шелестит, когда я разворачиваю его дрожащими руками. Чернила пятого пункта расплылись от капель, упавших тогда, в субботу.

«1. Хочу помириться с Гансом, ведь я всегда была сукой с ним.»

– Не просто сука, – бормочу я, проводя пальцем по буквам. – Ты лгунья. Трусиха.

Потому что могла сказать ему все в тот вечер, когда дождь стучал по крыше, а мы сидели под лестницей, плечом к плечу.

Могла не отдергивать руку, когда он поправлял мне волосы.

Могла…

Внезапно вскакиваю, спотыкаясь о разбросанные книги. Ноги сами несут к окну – распахнуть, вдохнуть ночь, выбросить эту проклятую бумагу в черную пасть улицы. Но пальцы сжимают подоконник так, что белеют костяшки.

Внизу, в луже под фонарем, отражается луна – кривая, разбитая, как моя решимость.

– Нет, – выдыхаю, прижимая список к груди. Бумага хрустит, словно смеется.

Возвращаюсь в постель, включаю настольную лампу. Свет желтый, больной, как кожа наркомана. Тени пляшут на стене – два профиля: один мой, второй… Его. Я щелкаю выключателем.

Темнота возвращается, но теперь она полна призраков: вот Ганс в четырнадцать, бьет кулаком в стену после ссоры с отцом. Вот он в шестнадцать, крадущийся ко мне в комнату с пакетом льда для моего распухшего глаза (подралась с девченкой в первый и последний раз).

– Черт, черт, черт! – бью кулаком в подушку. Перья взлетают, как снег в шаре-сувенире, что он подарил мне на шестнадцатилетие.

«Чтобы ты всегда могла устроить бурю, когда захочешь», – сказал тогда.

Идиот.

Достаю телефон. Экран слепит.

3:47.

В переписке с Гансом последнее сообщение:

«Это больше не повторится».

Я тыкаю в ответное поле:

«Почему ты всегда убегаешь?»

Стираю.

«Я ненавижу тебя»

Стираю.

«Останься»…

Палец замер над отправкой.

Внезапно вибрация – сердце прыгает в горло. Но это всего лишь уведомление о разряде батареи.

– Трусиха, – снова шиплю себе, швыряя телефон в угол. Он ударяется о стену с глухим стуком.

Список.

Всегда возвращаюсь к нему. Перечитываю пункты, как заклинание:

«3. Не забывать поздравлять Ганса с днем рождения.»

А я «забыла» в прошлом году. Специально.

«7. Если наладятся отношения, подарить Гансу то, что он давно хотел.»

Он хотел книгу о звездах. Ту самую, с картами созвездий, что мы рассматривали в детстве, прижавшись головами к холодному полу библиотеки. Я купила её год назад. Она до сих пор лежит под кроватью в оберточной бумаге с единорогами – глупых, розовых, как наши невысказанные мечты.

«13. Не бояться раскрыть перед всеми правду, что мы сводные.»

А я боялась. Всегда. Боялась, что осудят, боялась, что не найду объяснений тому, почему так произошло. Не хотела, чтобы в меня тыкали пальцами, не хотела всеобщего внимания…

Слезы капают на пункт 17:

«Перестать врать себе».

Чернила расплываются, превращая «врать» в синее пятно.

– Хватит, – вдруг говорю вслух, вставая так резко, что кружится голова. – Хватит.

Рву с полки блокнот – тот самый, с кожаной обложкой, что Ганс подарил на последний день рождения, который мы «отметили» молчанием за одним семейным столом. Вырываю страницу и пишу с нажимом, царапая бумагу:

«Новый список. Для Марии-Луизы, которая больше не боится.»

Вернуть книгу о звёздах.

Извиниться за все захлопнутые двери.

Сказать Финну правду.

Перестать красть Гансовы свитера.

…

Ручка замирает. Пятый пункт дрожит в воздухе, нерешительный, как мое дыхание. За окном пролетает сова – черный силуэт на фоне луны.

– Жить, – выдыхаю и вписываю:

«5. Научиться дышать без ощущения, что грудь перетянута колючей проволокой».

И дальше по списку переписываю то, что правду хотела бы сделать. То, что дорого моему сердцу.

Ложусь, прижимая новый список к лицу. Бумага пахнет надеждой. Глупой, хрупкой, но – надеждой.

***

Я проснулась от того, что кто-то бил молотком по моим вискам. Нет, это был не молоток – просто пульс, яростный и тяжёлый, будто сердце пыталось вырваться из грудной клетки. Я лежала, уставившись в потолок, и чувствовала, как каждая клеточка моего тела кричит от боли. Трещины на потолке плыли перед глазами, складываясь в причудливые узоры – словно кто-то нарисовал карту всех моих ошибок, и теперь она смотрела на меня с укоризной.

Моя рука потянулась к тумбочке в поисках спасительного облегчения, но наткнулась лишь на пустую бутылку вина – вчерашнего «успокоительного». Она с грохотом упала на пол, эхом отразившись от стен моей одинокой комнаты.

– Чёрт… – вырвалось хриплое, словно я действительно кричала всю ночь. Может, и кричала – во сне, в тех самых кошмарах, которые преследовали меня последние месяцы.

С трудом сев на кровати, я почувствовала, как мир накренился, словно пьяный матрос после долгого плавания. В зеркале напротив отразилось моё лицо – бледное, опухшее, с синяками под глазами, будто меня избили. В каком-то смысле так и было. Просто кулаки были невидимыми, но от этого не менее болезненными.

Мой взгляд упал на разорванный список, который я нашла на полу. «Список дел, который я, Мария-Луиза, должна сделать до смерти» – гласила надпись на нём. Я подняла его дрожащими пальцами, разгладила ладонью, словно это была карта сокровищ, а не список моих несостоявшихся обещаний самой себе.

– А я, похоже, уже умерла, – прошептала я и рассмеялась. Смех получился горьким, превратившись в надрывный кашель, который, казалось, хотел вытрясти из меня последние остатки души.

Кофе. Мне срочно нужен был кофе. Но когда я открыла холодильник, там лежала только пустая коробка из-под пиццы и банка маринованных огурцов с прошлого года. Я хлопнула дверцей, и холодильник взвыл, словно обиделся на моё разочарование.

– Ладно, ладно… – пробормотала я, натягивая первое, что попалось под руку: чёрные джинсы, свитер подаренный Гансом, который я любила (опять его свитер, чёрт возьми, но кажется, это была единственная вещь, которую я очень сильно дорожила), и куртку, которая всё ещё хранила запах дыма и прошлой зимы.

Я чувствовала себя призраком, бродящим по квартире, которая когда-то была полна жизни. Каждый предмет напоминал о том, что я потеряла: фотографии на полке, книги, которые мы читали вместе, чашка с трещиной, которую я так и не смогла выбросить.

В голове крутились мысли о том, что нужно что-то менять, но сил на это не было. Я чувствовала себя как старая пластинка, которая заела на одной и той же трещине, снова и снова проигрывая одну и ту же больную мелодию.

Может быть, это и есть моя смерть – не физическая, а духовная. Может быть, я действительно умерла там, внутри, когда впервые позволила невидимым кулакам бить себя, когда впервые решила, что бутылка вина – это лучшее решение всех проблем.

Но что-то внутри меня ещё сопротивлялось. Что-то шептало, что нужно встать, выйти на улицу, начать жить заново. И хотя это было похоже на попытку сдвинуть гору голыми руками, я знала, что должна попытаться.

На улице становилось холоднее с каждым днем.

Мотор заурчал со второго поворота ключа, словно недовольный ранний подъём коснулся и его. Выруливая на пустынные улицы, я наблюдала, как город медленно пробуждается, а свет фонарей причудливо переплетается с первыми лучами рассвета, рождая унылое грязно-жёлтое марево.

Моё движение было нарочито медленным, будто резкий нажим на педаль газа мог заставить меня рассыпаться на мельчайшие осколки. В голове царил сумбур из разрозненных мыслей, словно кто-то перемешал колоду карт с моими воспоминаниями:

Ганс. Его холодное сообщение:

«Это больше не повторится».

Список.

Пункт 17: «Перестать врать себе».

Я свернула на старую дорогу, где движение было редким. Здесь всё дышало запустением: разбитые тротуары, покосившиеся заборы, заброшенная колонка с оторванным краном – словно памятник чьему-то забытому прошлому.

И тут я увидела его.

Ганс стоял посреди этой заброшенной дороги, словно ждал меня. А рядом с ним два подозрительных типа.

Но мои глаза были прикованы к Гансу. Его фигура была словно вырезана из тени, а лицо выражало ту же пустоту, что я недавно видела в глазах Финна. В этот момент я поняла, что все мои попытки убежать, спрятаться, солгать – были напрасны.

Он знал.

И теперь я должна была посмотреть правде в глаза, как бы больно это ни было. Потому что пункт 17 моего списка больше не был просто словами на бумаге – он стал моим приговором и шансом на спасение одновременно.

Он стоял у колонки, курил, зажав сигарету в зубах. Рядом с ним – двое парней, которых я никогда не видела в универе: один лысый, с татуировкой змеи на шее, второй – тощий, в косухе, с лицом, будто высеченным из камня. Они о чем-то спорили, Ганс что-то резко сказал, и лысый засмеялся, но недобро.

Я резко нажала на тормоз. Машина дернулась, колеса взвизгнули.

– Что за черт…

Я не планировала останавливаться. Но ноги уже выносили меня из машины, прежде чем мозг успел протестовать.

– Ганс!

Он обернулся. Его лицо сначала выразило удивление, потом – раздражение.

– Лу? Ты чего здесь?

– Я могла бы спросить тебя то же самое, – я подошла ближе, чувствуя, как земля уходит из-под ног. Эти двое смотрели на меня, как на диковинку.

– Дела, – буркнул Ганс, отводя взгляд.

– Какие дела? – я посмотрела на лысого. – Вы кто вообще?

Тот ухмыльнулся, показал золотой зуб.

– Друзья твоего… парня?

Слово «парня» он произнес с такой язвительностью, что у меня сжались кулаки.

– Ганс, – я повернулась к нему. – Ты в курсе, что тебя хотят отчислить?

Лысый засмеялся.

– О, серьезно? Ну тогда нам точно пора, – он хлопнул Ганса по плечу. – Без обид, братан.

Они сели в ржавую машину, и та, словно древний зверь, заурчала, выпуская клубы сизого дыма. Мотор натужно взвыл, колеса заскрежетали по асфальту, и они уехали, оставив после себя лишь запах горелой резины и тишину.

Тишина опустилась на нас как тяжелое одеяло. Она давила на виски, звенела в ушах, делала каждый вздох тяжелее предыдущего.

Ганс затянулся, и дым от его сигареты поднялся в небо причудливыми кольцами – словно маленькие призраки наших проблем пытались улететь прочь. Его профиль был напряжен, желчный свет раннего утра придавал коже землистый оттенок.

– Ну и зачем ты это сделала? – его голос звучал глухо, почти безэмоционально, но я чувствовала в нем затаенную ярость.

– Что? – мой голос дрогнул, предательски выдавая волнение.

– Опять влезла. – каждое слово падало как камень в воду, создавая круги напряжения между нами.

– Потому что ты… – я сглотнула ком в горле, чувствуя, как страх и тревога скручивают внутренности в тугой узел. – Ты что, опять связался с какими-то отбросами? – вопрос вырвался сам собой, острый и болезненный, как осколок стекла.

В этот момент я увидела в его глазах что-то новое – нечто темное и холодное, чего раньше там не было. Это был взгляд человека, который уже не тот, кого я знала, и эта мысль пронзила меня как удар молнии.

Воздух между нами наэлектризовался, словно перед грозой. Я чувствовала, как каждая клеточка моего тела кричит от тревоги, как пульс отбивает бешеный ритм в висках. Что-то в этой сцене было неправильным, опасным – как будто мы стояли на краю пропасти, и один неверный шаг мог сбросить нас в бездну.

– Ага, конечно, – он фыркнул, и в его голосе я услышала столько презрения, что оно, казалось, могло разрезать воздух. – Лу, великий судья, решающий, кто отброс, а кто нет.

– Ганс! – мой голос дрогнул, но я старалась сохранить остатки спокойствия.

– Что?! – он резко бросил сигарету, с такой силой раздавив её ботинком, будто хотел стереть весь мир в порошок. – Ты приехала, вломилась, спугнула их, и теперь что? Ты довольна? – каждое его слово било меня как пощёчина.

– Ты хочешь, чтобы тебя выгнали? – я старалась говорить ровно, но внутри всё клокотало от беспокойства.

– А тебе какая разница?! – его крик взорвал утреннюю тишину, эхом отразился от пустых стен заброшенной колонки. – Ты же все равно не можешь выполнить ни одного пункта из своего списка! Даже татуировку сделать, черт возьми! А хочешь мной командовать, как мама! – в этих словах была такая боль, такая горечь, что у меня перехватило дыхание.