Ошибка берегини

Он утерся полотенцем, которое купил накануне поздно вечером в ближайшем хозяйственном магазине. Полотенце пахло чем-то тухлым, поэтому Макс, немного подумав, пшикнул на него разок своей туалетной водой с нотками табака, кожи и перца. Неприятный, тяжелый запах с полотенца, впрочем, никуда не делся.

Вернувшись из ванной, Макс достал из ячейки сейфа ноутбук и, открыв электронную почту, набрал письмо маме. Все равно ведь обещал написать, как приедет, чтобы не волновалась. Сообщил, что добрался благополучно, устроился неплохо, к работе приступит сегодня. Кстати, на новом месте приснилась мертвая кузина, предупреждала о близкой смерти и очень настойчиво просила ее проводить на мост. Дал ей монет, но все равно как-то не по себе. Может, что посоветуешь, чтобы она больше не снилась?

Макс перечитал написанное трижды. С каждым новым прочтением все больше убеждаясь, что такого мнительного придурка, как он, еще попробуй найди.

Вот и зачем маме об этом знать?

Она начнет беспокоиться, писать, звонить, настаивать – и о работе придется забыть. Ну что она может посоветовать такого, чего бы он сам не знал? Обвешаться амулетами и на каждом шаге позвякивать, как Вечная ёлка? Так он уже. Разве помог ему амулет в виде громового молота отогнать навь, когда Макс уснул на новом месте? Ага, десять раз. Браслет, может, с красными нитями – шерстяной и хлопковой – оградил от дурного глаза?

Кстати про дурной глаз…

Макс с сомнением побарабанил пальцами по пластику мотив прилипчивой песенки про переменчивое женское сердце. Вариант обвинить в сглазе прекрасную девушку, придумавшую дурацкое имя, лишь бы отвязаться поскорее, был соблазнительно простым. Но обвинить Атку в подобном казалось кощунственным. Да кто угодно другой мог сглазить! Чего далеко ходить, если тут даже ночной портье носит навью маску! И ладно бы только маску, это можно списать на провинциальные причуды. Он и про шторы с затемнением наврал и смотрел еще так хитро, на Максовы амулеты внимание обратил, мол, столичный шик. И сразу после этого приснилась эдакая дрянь, ну!

Макс усмехнулся тому, как легко подбиваются аргументы под мистическую версию. Разве не об этом предупреждали его коллеги, отправляя в командировку в легендарный древний Восаград?

«Нет никакого смысла искать виноватых, лучше потратить это время на поиск решения проблемы», – часто говорила шефиня Элана Горьянова. Вряд ли она хоть раз имела в виду что-то подобное тому, что происходит в Восаграде, но Макс ухватился за эту мысль и стал раскручивать.

Если он отправит это письмо, мама тут же ответит: бросай все и приезжай. Жизнь важнее, мертвая кузина просто так не приснится, тем более не позовет за собой, а работа – что работа… работу новую найдешь. Да, вот именно так она и напишет. И, может, опять прозрачно намекнет, чтобы он заканчивал искать себя в коммерческой фотосъемке и пробивался в какой-нибудь театр из тех, с директорами которых она выпивала по бутылочке настоящей крепленой альбарисы. Настоящую альбарису для этих дел регулярно поставлял ее первый муж Хосе из своей знаменитой провинции у Срединного моря. Муж был мужем от силы полгода, но другом остался на всю жизнь, а лояльная к пересылке алкоголя почтовая служба обоих государств укрепила эту связь.

Работу новую Макс искать все же не хотел, потому что впервые ступил на шаткую карьерную стремянку, на вершине которой маячили заманчивые перспективы и даже какая-никакая, но все же известность среди настоящих профи. Театральный же фотограф десятилетиями будет ходить в один и тот же театр и снимать одни и те же лица. И мама будет ревниво следить, чтобы главными героями на снимках были не столько актеришки – да кому вообще есть до них дело? – сколько ее бесподобные костюмы, ее великолепные кружева, ее кропотливая вышивка.

Макс со вздохом стер все, что написал про Терезу, и отправил маме бодрый отчет о своем успешном заселении в пристойный восаградский хостел.

Маму все эти вещие сны, в особенности те, что снятся на новом месте, а тем более с мертвецами в главной роли, всегда волновали гораздо сильнее, чем Макса. Все-таки человек другого времени, можно и понять, и простить.

Подумаешь, мертвая кузина приснилась… С кем не бывает…

Захлопнув крышку от ноутбука, Макс натянул, наконец, светлые хлопковые брюки и летнюю рубашку, подхватил ремень сумки с камерой, и спустился с третьего этажа. Он надеялся, что увидит того же ночного портье в маске псоглавца, но вместо него за стойкой с ключами скучала полная кудрявая девица в модных прямоугольных очках. Модные очки подчеркивали овал ее лица и делали похожей на добродушную учительницу начальных классов, что странным образом очень даже ей шло. Макс положил брелок с ключом от комнаты на синий глянцевый пластик стойки.

– В номере нет горячей воды, – спокойно сказал он. Запланированный скандал с псоглавцем пришлось отложить до лучших времен: без виновника у Макса не хватило запала. Не с девушкой же ругаться. Он ее впервые видит, и она ему никаких штор блэкаут не продавала накануне.

Девушка подняла глаза от книги, которую читала. Посмотрела на наручные часы.

– Вы рано встаете, – зевнула она и заложила плетеной фенечкой ту страницу, на которой читала. Встала, потягиваясь, и сняла очки. – Давайте я покажу вам, как включить воду на этаже.

– Вас как зовут, драгоценная?

– Инга.

– Не думаю, Инга, что этим должен заниматься именно я, – терпеливо проговорил Макс, глядя на девушку сверху вниз.

– Я думала, вы хотите принять душ.

На ее щеках обозначились очаровательные ямочки. А еще оказалось, что у нее за очками прятались невероятно длинные и пушистые ресницы. В другое время Макс пропал бы, не сходя с места, но сегодня ему снилась мертвая кузина, и он не был расположен флиртовать.

– Спасибо, я уже. Но если вечером у меня в номере не появится горячая вода, а еще приличная подушка с одеялом, то вы меня больше здесь не увидите. И отзыв напишу, сами понимаете.

Инга перестала улыбаться. Она взяла ручку и открыла блокнот.

– Понимаю. А вы в какой комнате остановились?

– В тридцать шестой, – бросил Макс и развернулся, готовясь уйти. С его точки зрения, обсуждать больше нечего было. И вообще, понаберут, понимаешь, по объявлению. На брелоке ведь номер комнаты есть, зачем лишний уточнять?

– Простите, тридцать шестая не сдается, – удивилась Инга.

Макс остановился. Обернулся.

– Почему?

– По… по техническим причинам.

– Меня вчера парень заселил. В маске такой. – Макс зачем-то движением руки перед носом изобразил вытянутую морду собачьей маски. И хмыкнул: – Псоглавец.

Инга тем временем поглядывала то в блокнот, то на него. Потом потянулась к клавиатуре и с озадаченным видом уставилась на монитор компьютера.

– А как вас зовут?

– Послушайте, Инга, мне пора на работу.

– Оставьте мне хотя бы ваше удостоверение, – несчастным голосом попросила портье, безостановочно клацая мышкой. – Я постараюсь все решить, пока вы работаете. Вы и деньги этому… в маске отдали?

– Разумеется.

Поколебавшись, Макс достал из бумажника водительскую лицензию и положил на стойку регистрации. Инга тут же накрыла пластиковую карту ладошкой и утянула к себе. Незряче нашарила очки на столешнице и водрузила на нос, не отрываясь от своего занятия.

– Сколько?

– За три ночи вперед внес, барышня. Какие-то проблемы?

Инга посмотрела на Макса поверх очков. Синий экран отражался и двоился в выпуклых стеклах.

– Ну кто же дает такие деньги человеку в маске, сударь? – вздохнула она. – Тем более ночью…

– Я встретил его прямо тут, на вашем месте. Это был ночной портье. И маска у него всего-то на шее болталась. Я же не идиот, – нахмурился Макс. Несмотря на то, что он сказал, у него все равно неприятно засосало под ложечкой. Кажется, он все-таки хоть немного, да идиот. То-то эта Инга так смотрит. Сочувственно.

– Вы, главное, не пугайтесь. Я позвоню хозяину, и он все уладит.

– Скажите наконец, в чем дело? Я отдал свои деньги какому-то постояльцу или что?

– Вы верите в Навь, господин Запольский?

Глава 4. Атка слушает кикимору

Марка мурлыкала себе под нос песенку о милой Катрин, которая ждет у фонаря, и варила кофе на горячем песке. Большой мешок с песком обитал рядом с газовой плитой, из него торчала кованая ручка черпака, который был как минимум втрое старше дома. А сковорода для песка, наоборот, была почти новая. Ее Атка подарила прошлой зимой, и ленивая пряха еще не успела до конца уничтожить посудину своей небрежностью. Над медной джезвой поднимался ароматный пар. Марка рассеянно возила ее туда-сюда по песку и припоминала забытые строчки старинной песни, которую, по слухам, пели даже каратели Третьей империи во время последней всемирной войны – до того она была прилипчивой.

Атка строчки третьего куплета помнила гораздо лучше, чем Марка, но подсказывать не собиралась. Она сидела на круглом трехногом табурете из дуба и, примостив на уголок кухонного стола свой ноутбук, проверяла отклики читателей на всех сайтах, где были опубликованы ее книги. Думать о книгах и читателях было проще, чем гадать, что там с Максом, но все равно толком не получалось.

Кофе поднялся шапкой, и Марка разлила его по белым чашкам. Поставила на стол рядом с ноутбуком и мельком заглянула берегине через плечо.

– Благодарят?

Ее острый носик едва ли не шевелился, как у лисы, когда та пытается учуять мышку. При этом полные губы юной кикиморки пытались изобразить хладнокровную незаинтересованность, а получилось что получилось. Марка выглядела точь-в-точь как человек с несварением желудка.

– Нет, не благодарят, – вздохнула Атка, раздумывая, стоит ли отвечать на новый комментарий с вопросом «когда прода?» – Я уже и не знаю, как и что писать, чтобы благодарили.

Марка убрала со второго табурета хлебницу и заняла ее место. Пригубила кофе, с удовольствием зажмурилась и сделала глубокий вдох.

– За тысячу зим светлая берегиня так и не поняла, что и как писать, чтобы люди благодарили? – фыркнула кикимора, обращаясь к своему зонтику, с которым не разлучалась даже на кухне.

Атка захлопнула крышку ноутбука. Отвечать на комментарий читателя в таком растрепанном настроении не хотелось. Еще, чего доброго, скажет какую-нибудь резкость, а другие посмотрят да и подумают, что лучше обходить стороной такого автора.

– Я пишу не тысячу зим, это первое. Людям в разное время нужно разное, и речь идет даже не о декадах, представь себе, а о считанных годах – это второе. Течения человеческого интереса переменчивы, как осенний ветер. И третье: я пишу не для всех людей вообще, а для очень конкретных людей.

Марка взяла из креманки кусочек тростникового сахара и, обмакнув в кофе, положила в рот. Расплылась в улыбке.

– Зима сменяет зиму, а берегиня все еще ищет своего читателя. Эта шутка мне никогда не надоест, да?

Кикимора была неплохо осведомлена о том, что тревожило берегиню, и это открывало ей предостаточно возможностей для точных уколов. Кто-то другой мог бы обвинить Атку в легкомыслии, и она не стала бы спорить. Острая на язычок Марка жалила так же, как золотая печать Договора на шее. Остроты кикиморы отрезвляли точно так же, как жгучее золото. Атка настолько привыкла к этому постоянному ощущению легкой прирученной боли, что не мыслила себя без нее.

– Мне незачем искать, я всегда знаю, где они и как у них дела, – вздохнула Атка и потянула оберег туда-сюда по ребристой цепочке, как всегда делала, когда беспокоилась. – Мои настоящие читатели – это те же самые люди, о которых я писала, я ведь рассказывала, помнишь?

– А тебя еще никто из них не хотел найти и…

– Что и? – напряглась Атка. Ей не понравилось, какими в этот момент сделались зеленые глаза Марки: яркая зелень заметно потускнела, будто их накрыла тень.

– И убить, – драматическим шепотом закончила мысль кикимора, обращаясь к своему новому зонтику, будто поверяя ему важный секрет. – Если бы такая сумасшедшая берегиня сделала меня персонажкой одной из своих сопливых книжек, я бы отравила ее кофе.

Атка вежливо улыбнулась одной стороной рта. Она крутила в пальцах золотое Око, стилизованное под солнечный оберег. Разбуженная печать грелась сильнее и ощутимо покусывала подушечки. Печать невозможно было приручить и сделать союзницей, но Атка ловила себя на том, что, стоило ей хоть надолго потерять внутреннее равновесие, она вновь тянулась к злому золотому солнцу. Так же, как тянулась к Марке, когда чувствовала себя так паршиво, как сегодня.

– А ты разве читала мои сопливые книжки?

– Одну. Ты так убивалась из-за той девушки, которая уехала в Столицу вместо того, чтобы прочитать про ту судьбу, что ты ей придумала, что я не удержалась.

«Ту девушку» звали Ана Селина, и она не читала книг на самиздате. Скорее всего, она вообще давно уже книг не читала – судя по по тому, как отзывалась ниточка к ее сердцу, которую берегиня по-прежнему упрямо держала. Ана уже несколько лет жила в Столице совсем одна и платила психологу за то, чтобы рыдать в подушку на сессиях. Атка написала для нее книгу, чтобы указать правильный путь, но Ана, скорее всего, погибнет, не сумев выбраться из той непроходимой тьмы, в которую забрела, доверившись не тому мужчине.

– Я не придумываю судьбу, – размеренно ответила Атка, поворачивая в руках наполовину опустевшую белую чашку и следя за тем, как меняется рисунок кофейной гущи и пенки от малейшего движения. – Я ничего не могу «придумать», я же не человеческий писатель с фантазией.

– Я о том и толкую, ты не слушаешь? Представь, что где-то в другом городе живет другая ушибленная берегиня и пишет о тебе книгу, чтобы что? Показать тысяче людей, как ты ошибаешься!

– В чем же моя ошибка?

– В том, что ты учишь других, не научившись сама, очевидно же! – расхохоталась Марка и хлопнула ладонью по колену от избытка эмоций. Кофе при этом она не расплескала – как-никак ее племя испокон веков повелевает водой. Кикимора могла бы перевернуть чашку вверх дном и все равно сберечь драгоценное содержимое. – Но я говорю не о тебе-тебе, а о тебе-вообще, так понятнее? Вот та твоя персонажка – она натерпелась в жизни лиха: и от родичей ей любви не перепало, и первый же любимый потешился и предал… и чего ты хочешь от нее? Вот узнает она себя в твоей книжке и чем ей это поможет? Просвет увидит в своей жизни, думаешь?

Атка не спешила отвечать, просто глядела на Марку и думала, что встрепанная, как сердитая птаха, кикиморка в своей сбившейся набок и чересчур объемной полосатой футболке выглядит совершенно по-человечески. Если ни в глаза и ни на Дремлющее око на серебряной цепочке не смотреть, то можно поверить в девочку-подростка, которая прочитала тяжелую для восприятия книгу и злится теперь, что ее заставили что-то почувствовать. Еще и человеческая кухня с нечеловеческим бардаком довершала картину, доводя ее до совершенно абсурдной правдоподобности.

– Если бы ты обо мне хоть половину того же написала, я бы нашла тебя и убила, чтоб неповадно было, – подытожила Марка и одним махом допила кофе. Задумчиво посмотрела то одним глазом, то другим в чашку и, решившись, накрыла блюдцем и перевернула. – Моя жизнь только моя, и никто не имеет права смеяться надо мной. Тем более берегиня.

– Что же, пока тут не собралась очередь из желающих меня убить, я имею право спокойно допить твой кофе, – спокойно сказала Атка. Подумала и добавила: – Даже если он отравлен, для меня это не смертельно.

– Я знаю.

Марка отложила в сторону блюдце и заглянула в кофейную чашку, на белых стенках которой остались потеки гущи. Повернула чашку. Наклонила голову к плечу.

– Смотри-ка, у твоего человека часы разбиты, – хмыкнула она, чуть отведя руку с чашкой и вроде как приглашая берегиню взглянуть, чтобы убедиться. – Ну или у тебя, потому что ты не давала мне сосредоточиться своими писательскими глупостями. Хотя тут особо без разницы.

– Скажешь, чтобы я не теряла время зря? – расстроилась Атка.

– Само собой! – воскликнула кикимора. От свежесваренного кофе ее бледные щеки лихорадочно зарумянились, а глаза цвета болотной тины возбужденно заблестели. Она, не глядя, отправила чашку в мойку, тщательно завернула и прижала прищепкой бумажный пакет с тростниковым сахаром и, сунув зонт под мышку, потянула Атку следом за собой.

– Пойдем прямо сейчас, покажи мне того человека, ради кого ты хочешь перейти дорогу Маре. Хочу его увидеть. Хочу ему погадать!

Пока Марка, вспомнив про гадания, открывала одну за другой дверцы шкафа в прихожей, Атка едва успела подхватить сумку за ремень и сунуть в нее ноутбук. Кикимора задумчиво покрутила на пальце завязку черного бархатного мешочка. Ей явно недоставало карманов, поэтому она снова полезла в шкаф – за болотного цвета жакетом с кривыми полами и художественно обтрепанными рукавами в три четверти. Жакет выглядел пошитым по последней моде и, если бы Атка не видела его три десятка лет назад в более приемлемом виде, то поверила бы, что Марке снова есть дело до человеческой моды. Такое бывало в те моменты, когда юная кикимора влюблялась.

– Думаешь, у него настолько мало времени? – растерянно пробормотала Атка, наблюдая за спешными сборами. – Думаешь, я не успею вывести его?

– Он не в лесу, а в объятиях Мары, – суховато напомнила кикимора, прикусив тонкую нижнюю губу острыми зубами и встревоженно глядя в потемневшее зеркало. Она неуверенно одернула косую полу, пробежалась кончиками пальцев по строгим пуговицам и подняла глаза на берегиню. – Ну почти. Еще никогда не видела Зимнего короля живым, хочу посмотреть. – Отражение кикиморы показало зубы в недоброй улыбке. – Хочу быть представлена самой первой.

Атка представила себе, как прихорошившаяся перед важной встречей Марка станет кланяться Максу и что при этом непременно ляпнет своему зонтику, и вся эта затея сразу же показалась до ужаса нелепой.

– А потом меня вызовут свидетельницей или, того хуже, выставят соучастницей, – покачала головой берегиня. – Людям вольно думать о Нави что угодно, но Навь должна скрывать от людей правду. Не вчера этот Договор составили, не мне о нем тебе рассказывать.

– Он уже почти что наш, – отмахнулась Марка. Она сосредоточенно возила темной помадой по губам и недовольно щурилась. – И потом, а у тебя какой был план? Или ты собиралась его с завязанными глазами вести за собой? Тебе придется рассказать ему, от чего ты хочешь его спасти.

– Я хотела сперва тебя расспросить, как Мара выбирает себе мужа и вместе с тобой подумать, как мы можем ему помочь. А не представляться ему и просить мягкой зимы, будто его смерть – решенное дело!

Марка бросила помаду в корзинку в прихожей и потянула берегиню за руку, увлекая прочь из квартиры. Запертая железная дверь не помешала им пройти. Когда-то на ней висели бумажные пломбы с синими печатями, потом Марка их сорвала, потому что опечатанная дверь привлекает гораздо больше человечьего внимания. Квартира давно стояла никому не нужная. Именно в таких немертвых, потерявших подлинных хозяев жилищах – не всегда, но довольно часто – обустраивали себе гнезда те, кто прежде жил вблизи людских поселений и кто мог себе позволить брать чужое без спросу. Кто-то вроде кикимор.

– Видишь в чем закавыка, мне самой интересно, кого и почему Мара выбирает себе в мужья, – по ходу рассуждала Марка, оживленно жестикулируя. – Я всегда видела их уже на Зимнем балу, когда они становились… ну ты понимаешь, холодными, – хмыкнула кикимора и тут же поскучнела: – Чем дальше, тем больше они остывают, знаешь. А потом, весной, они все равно впадают в спячку, как медведи. И больше не просыпаются. Во время бала говорят, что это сердце короля неизбежно остывает, потому как это заложено в суть человеков, а я про себя вот что думаю: это любовь Мары остывает, и она убирает надоевшую игрушку в ящик, как наиграется. Вот бы нашелся король, который не заснул бы через три месяца! Я бы посмотрела на нашу королеву, полюби она смертного по-настоящему!

– Такое уже было когда-то, – тихо сказала Атка. – Я помню то время, когда Зимний король не заснул и весна не наступила. Очень давно.

Марка бросила косой взгляд на берегиню, ради разнообразия открыла дверь подъезда и выпорхнула во двор. По-летнему теплый ветер шелестел в золотых кронах берез. Кикимора развела руки и покружилась на пятке, как если бы ее мог подхватить этот теплый ветер.

– Как же она могла не наступить? – весело воскликнула Марка, ничуть не опасаясь, что кто-то из людей может ее услышать. – Или ты веришь в то, что солнце над нашей землей могло остыть так же, как сердце Зимнего короля?

Атка посмотрела на чистое небо без единого облачка. Ветер растрепал светлые пряди ее волос, и она убрала их за ухо.

– А ты веришь, что юную девушку безлунной ночью нагнали каратели близ безымянной лесной речки, но не сумели убить окончательно?

Услышав про карателей, Марка перестала кружиться, опустила руки и посмотрела на берегиню тяжелым взглядом исподлобья. Даже солнечные лучи вдруг перестали скользить по ее зеленому жакету, и вся ночная пряха как-то разом потемнела, будто шагнула в тень. Впрочем, Атка знала, что слово «будто» тут лишнее. Она продолжила:

– Мы не всё можем объяснить, что происходит, Марка. Мы можем только продолжать жить в новой реальности, даже если кажется, что происходит что-то немыслимое. Почему та девочка стала Маркой, а ее сестра в ту ночь умерла – на этот вопрос ни Навь, ни Явь не даст ответа.

– Откуда берегиня все это знает? Ее же там не было, да? – мрачно спросила Марка, опустив глаза к зонтику, который сжимала обеими руками так сильно, что вот-вот рисковала сломать.

Атка подошла к ней и положила ладонь на костлявое плечо. Кикимора прикосновение терпеть не стала, независимо вывернулась и отошла.

– Ты об этом написала так, чтобы все человеки знали? – Марка вдруг заговорила на языке Третьей империи, который Атка давненько уже не слышала в Восаграде.

– Не беспокойся об этом, от меня никто ничего не узнает, – вздохнула Атка. Она могла бы добавить, что ей хватает забот с живыми, чтобы беспокоиться о тех немертвых, кто еще не вышел из своего темного леса. Тем более что она не верила в способность темных выйти из своего персонального леса. Атка считала, что он с ними навсегда, куда бы они ни пошли. Атка могла бы еще много чего сказать, но промолчала, радуясь, что ее мысли закрыты от внимательных глаз юной кикиморы. Быть может, если бы Марка была старше тех камней, что наполовину вросли в землю у корней березы, их беседы текли бы иначе…

– Надеюсь, что так и будет, – проговорила Марка недовольно. – Если человеки будут смеяться над Маркой, Марка найдет способ отомстить берегине.

– А если не будут смеяться? Если ужаснутся? Возненавидят тех карателей в кожаных плащах, которые так паскудно смеялись и бросили умирающей девочке марку «за услугу»?

– Хватит об этом, – грубо оборвала кикимора. Она нахохлилась и сунула руки в карманы, а зонтик – под мышку. Зашагала мимо общежития техникума к остановке, аккуратно обходя выложенные красным кирпичом цветочные клумбы.

Ее холодная злость ожгла сердце, как кнутом протянули. Вот уж чего Атка не хотела, так это обидеть Марку, помянув ее прошлое. Напротив, хотела хоть на миг затеплить в ее сердце сострадание. Но не вышло. Так что мудрее будет молчать, и Атка ничего уж боле не сказала.

Марка шла, опустив голову и пинала попавшиеся под ноги мелкие камешки. Когда она проходила мимо увядающих кустов акации, шумная компания задиристых воробьев притихла. А потом вдруг разом вся ватага вспорхнула и улетела. Атка проводила взглядом небольшую стайку птиц и подумала, что, если кикимору не успокоить, та всю живность в округе распугает. Она догнала ее и, преодолевая внутреннее сопротивление, положила ладонь на плечо. Рука разом онемела до самой ключицы, будто тысячи крошечных ледяных игл вонзились в кожу.

– Марка, послушай, – морщась, попросила Атка. Но руку не убрала. – Я была неправа, что заговорила об этом. Прости.

Кикимора растянула губы, показав заостренные зубы. Ни искорки тепла не было в той улыбке. Глаза Марки сделались темнее омута.

– Там, откуда я родом, есть старая песня о Гертруде. То не ветер воет над морем, то бедная Гертруда плачет о своем любимом, который не вернулся с войны. Холодна вода Северного моря да темна безлунная ночь, – на родном языке Марки эти слова звучали в лад, но Марка не пыталась петь, просто рассказывала, и голос ее звучал сухо и строго. – На другом берегу, на чужбине, другая жена родила ему сына. И бедная Гертруда плачет о своем любимом, который взял на корабль свою молодую жену и сына. Холодна вода Северного моря да темна безлунная ночь… Ты понимаешь, о чем эта песня, берегиня?

– Зависит от того, чем она закончится, – покачала головой Атка. Песню эту она не знала, но опыт подсказывал, что если в речитативе говорится о тьме и холоде, то всеобщего примирения и слез радости от финальных строк ждать не стоит. Но читающая стихи кикимора, рядом с которой даже стоять больно, – это она на своем веку видела впервые, и ей было важно позволить ей проговорить все, что она захочет сказать.