Далеко в стране Колымской, или Золотодобытчики

Снятся сны о школе, а вот ты мне не снишься. Когда я на лекциях или с девчатами, то забываюсь, а когда остаюсь одна, то заедает грусть о доме, о матери, о школьных товарищах. Тебе, Володя, тоже, наверное, тоскливо? Прости меня, за все дерзости, которые я тебе наговорила, завидно стало, что Галка увела тебя из-под носа.

Когда ещё до Галки мы возвращались с тобою домой и говорили о всякой всячине, мне было хорошо с тобой, и я думала, что это любовь, а когда ты задружил с Галкой, то злость я восприняла за ревность, вот из-за этого я нагрубила и надерзила тебе и мне сейчас стыдно за себя.

Пишу я, Володя, тебе из-за того, что старый друг лучше десяти новых. Мне бывает очень грустно и тоскливо, и я всегда вспоминаю, что, когда мы возвращались домой, ты был спокойный и уверенный в себе и своих силах, это спокойствие передавалось мне и я была с тобой, как за стенкой, которая может меня защитить. Сейчас у меня есть парень и с ним я поняла, что ты мне всего лишь нравился.

Володя, если у тебя есть фотка в солдатской форме, то вышли, а то я не могу себе представить тебя солдатом.

Твоя бывшая одноклассница.»

Так подписала Тамара письмо.

Письмо для солдата – праздник, а от девушки – праздник вдвойне, настроение от хорошего письма солдата может выразить только музыкой, и в груди Владимира эта музыка звучала не переставая. Послание от Тамары он прочитал несколько раз, читал и думал: или это крик души, или это напоминание того, что она есть и не забывает о нём, или же намекает, что не всё ещё потеряно для них…

Он ей ответил:

«Здравствуй бывшая одноклассница и соседка!

От всего моего сердца спасибо за письмо. Судьба преподнесла мне огромный подарок в виде службы в армии, в которую я не собирался так быстро попасть, но коли попал, то надо служить. Дисциплина нам ни кому не нравится, а здесь всё на все 100% держится на дисциплине. Утром в 6 утра нас не добудятся, а вечером в 22 нас никак не уложат спать. Скомандуют отбой, все ложатся, а сон не идет, а идут разные прекрасные мысли и одолевают воспоминания.

Если бы не дисциплина и не разное мелкое армейское начальство, то жизнь здесь, если не рай, то вполне приличная. Вечером уложат, утром поднимут, накормят, напоят и весь день займут делом и займут так, что ни о чём постороннем думать не хочется. Если ты видела кино «В 6 часов вечера после войны», то помнишь, что артиллерию называли там богом войны, так вот, я пока не бог, а солдат-артиллерист, служу в расчёте, который обслуживает 122-миллиметровую гаубицу, гаубица – это та же пушка, но только с коротким стволом. Без каши эту гаубицу катать не станешь, поэтому каша – это основная еда наша, не будь каш, даже не знаю, чем бы нас здесь кормили.

А сейчас, Тамара, пользуясь случаем, мне хотелось рассказать наконец тебе то, что так тебе и не сумел сказать. В то лето я работал в топографическом отряде, в городе бывал редко, страстно хотел тебя увидеть, но ты не встречалась, а сам зайти к тебе я стеснялся, мне казалось, что ты останешься недовольной, если заявлюсь к вам. Если бы был жив отец, или же моя мать зарабатывала больше, то жизнь не заставила бы меня вкалывать всё лето, а за то лето я заработал столько же, сколько мать получает чуть ли не за полгода. Ждал я тебя до тех пор, пока не замёрз окончательно, мне хотелось рассказать тебе о работе и, мне казалось, что поймёшь меня и простишь, но ты все мои попытки поговорить с тобой отвергла. Однажды, когда я в очередной раз ждал тебя, Борис Пьянков напал на Галину, он, давно добивался её внимания, Галка закричала, когда он её валил, я отбил её, даже не знал, когда нападал на обидчика, что это был Борис, а помощи просила Галка. Она попросила меня проводить, а у дома попросила, чтобы я её некоторое время провожал до дома после школы. Вот с этого и началось у нас с Галкой всё, что привело к взаимной привязанности. Ты была горда и неприступна, а Галка была рядом. Возможно моя вина перед тобой в том, что я не настоял на встрече, но, поверь, во мне есть гордость и самолюбие и тогда я считал, что ты на них покусилась и мне, откровенно говоря, захотелось тебе отомстить. Я тогда подумал, что если я не нужен тебе, то нужен Галке. Своим упорным молчанием ты помогла мне сделать выбор. Насколько хорош он или плох, – покажет время. Если ты хочешь понять меня, то мысленно поставь себя на место Галки.»

Очередное и последнее письмо от Тамары пришло примерно через месяц.

х научился работать с буссолью, панорамой, прицелом, и стал наводчиком.«Володя, здравствуй!

Пока не забыла, сообщаю, что обидчику Галки, Борису Пьянкову, дали 12 лет, дали бы больше, но благодаря его матери срок уменьшили, об этом мне написала мама. У Галкиной подруги Ирки родилась двойня, поступило наших всего семь человек, кто остался дома, а кто и не вернулся, но об этом тебе напишут ребята, я дала им твой адрес.

Володя, что было, то сплыло, стало былью и покрылось пылью, которую я бы не хотела вытирать. Время всё расставит по местам. Вспомни как ты мне говорил, – всё, что ни делается в жизни, – к лучшему, я не останусь, одна, найдётся парень, который меня охмурит, выйду замуж, чтобы исполнить долг, завещанный от бога нам грешным женщинам продлить род человеческий. Хотелось, чтобы суженный был по уму и по сердцу, с которым придется век жить.

Целую, Тамара.»

До конца службы она его поздравляла со всеми праздниками, но писем больше не писала.

Галка писала часто и много, как тоскует, как скучает.

Самое странное письмо он получил от друга Васьки Бондаря, который со всеми подробностями написал, – сколько вёдер картошки он накопал с огорода, сколько насолил капусты, как будто капусту солил он, а не мать, сколько дров перепилил и переколол, а еще писал: – голубицы нынче было очень много, много и брусники, на брусничнике, в пади Мельничной видели медведя. А грибов было не очень много, но я натаскал груздей и насолил. Осень была длинная и тёплая, а вот зима сразу загнула и долго стоит такой дубарь, что лишний раз выходить на мороз не хотелось.

Сообщил и главное:

«Перед Новым годом у тебя родился братишка, к матери я иногда захожу, живут они с Семёном хорошо, собирались на месте вашего домика строить хороший дом».

Новость эта была радостной, он постоянно завидовал ребятам, у которых были братья или сестры, особенно младшие.

После каникул, которые Галка провела дома, написала письмо.

– «Извини, Володя, что не написала из дому, но, поверь, что дома мне было абсолютно некогда. Приехала домой поздно вечером, а на завтра пошла к вам. Свекровь свою даже не узнала, так она помолодела, а помолодела она из-за сына! Да, Володя, у тебя есть теперь братик, маленький, симпатичный толстячок, мальчик спокойный, свекровь говорит, что похож на тебя. Живут, как я поняла, они с мужем дружно и, кажется, счастливо. Сидели долго, про тебя говорили, а потом я пошла к подруге Ирке, которая родила двойню и день у меня прошёл. Пришла, а мать начала выговаривать, что полгода не было, а приехала и сразу куда-то убежала, мол не посмотреть, не поговорить, так что назавтра я сидела дома. Зима холодная, пока до Ирки добежала, щеку обморозила. Без тебя здесь была тоска зелёная, иду и думаю, – вот здесь мы с тобой первый раз поцеловались, а там …, в общем все там мне напоминало тебя и наше с тобой счастье. Дома мать взяла толкушку, а я заулыбалась, она на меня посмотрела и спрашивает, – ты это чего так улыбаешься, что я такая смешная стала? Пришлось мне что-то выдумывать, не скажу же я ей о чём я вспомнила. В общем у голодной одно на уме. Квартирку к твоему приезду я подыскала, как-то меня пригласила в гости местная девушка, с которой мы учимся в одной группе, она живёт в своём доме, а в ограде у неё есть времянка, которую она сдаёт сейчас девчатам из лесотехнического техникума. Мы с ней договорились, что к твоему приезду она будет свободна, то есть у нас будет своё гнёздышко, в котором мы будем только вдвоём, где никто и ни что не помешает нам с тобой.»

Внешне солдаты вроде бы все одинаковые и все поставлены в равные условия. Но индивидуальность каждого проявляется сразу же, с первых шагов службы. Даже одинаковая солдатская форма сидит по-разному, на одних она как влитая, а на других висит мешком, одним служба даётся легко, а иные, как бурлаки, тянут лямку, для них единственный просвет – это дембель.

Самое трудное для Владимира было привыкнуть рано ложиться и рано вставать, а остальное всё для него было привычным с детства. Нянек у него не было, всё умел и не считал зазорным мыть полы в казарме, чистить картошку и заниматься разными хозработами, делал все, добросовестно и, если бы не Галка, по которой он скучал больше чем о матери, то служба его бы не тяготила. Много раз он с благодарностью вспоминал топографа Данилыча, который так просто и доходчиво объяснил ему о координатах. Артиллерийская буссоль, была проще теодолита, а то, что вместо градусов и минут она показывала тысячные, он тоже не удивился. Данилыч ему рассказывал, что в Германии есть теодолиты, у которых вместо градусов лимб разбит на грады. Помня уроки топографа, Владимир быстрее всех научился работать с буссолью, панорамой и прицелом, и стал наводчиком.

Армия собирает юношей со всего Союза, поэтому под внешне одинаковой солдатской формой были очень и очень разные солдаты. Был у них рядовой Волубуев, который учитывал всё: кому одолжил пачку махорки, кому дал конверт и листок бумаги для письма и кому и когда оказал какую-то услугу.

Служил и Андрей Чикин, если не сын, то родня самому Василию Тёркину, – он мог спеть, сплясать и вовремя развеселить загрустившего шуткой.

Изводил он частенько Чулкина Виталия. Чулкин представился как студент московской консерватории, которую, как потом оказалось, он, может быть, и видел, когда проходил мимо.

– Представляю себе, ребята, идёт наш Витюнчик этаким фраером после сытых армейских каш, морда – во, в руках гитара, он на ней вот так небрежно тренькает. Чика преобразился, походка его стала расслабленно вихляющей, взгляд томно отрешенным и ищущим.

Идёт и видит девушку на скамеечке рядом с консерваторией, ну той, из которой Витюнчика – фьють, и проводили в армию. Небрежно закурив воображаемую папиросу, Чика подошел к Коршуну, сидевшему на станине гаубицы, подсел и спросил: «Скучаете?» – «Я тоже скучаю». Помолчал, пуская воображаемый дым от воображаемой папиросы, и вдруг представился:

– Да, девушка, разрешите представиться, – профессор консерватории Витольд Чайкин. Да, да, девушка, Витольд Чайкин. Разрешите узнать ваше имя.

– Неужели Клава!? Клава! О, боже, Клавочка! Божественное имя! Не имя, а симфония! Хотите, Клавочка, я сыграю вам, как играл я на конкурсе во Париже? Да, да, в самом Париже! Он рукоплескал мне, когда я стал там лауреатом. Я обременён, Клавочка. Обременён всемирной славой и всем, всем, всем. Но я одинок. Одинок я, Клавочка, всю жизнь мечтал встретить свой идеал женской красоты, своё божество, и вот, наконец-то, Клавочка, я его встретил. Это вы! Нет! Нет, Клавочка, не говорите мне этого длинного слова «нет», я хочу слышать только короткое «да»! И тогда я вам брошу под ноги Париж, Рим, Лондон… Мы с вами объедем весь земной шар…

Всё! Вот так или примерно так будет охмурять Клавочек наш Витюнчик, наш Витёк-кобелёк,– закончил Чика под хохот батареи.

Начитанный парень с десятилетним образованием, вчерашний неудавшийся студент, ярко выделялся среди солдат, у большинства было только семилетнее образование, а рядовой Кобзев говорил, что он с трудом закончил всего пять классов, работал в колхозе, в самой глубинке Сибири, и, кроме своего родного села, он не видел даже района. Электрический свет видел, когда к ним приезжала кинопередвижка, а радио ходил изредка слушать к бригадиру трактирной бригады, у того была рация и батарейный радиоприёмник. Этому все было в диковинку и в новинку, он свято верил, что в кино люди гибнут самым настоящим образом и всё происходящее на экране воспринимал как самую настоящую жизнь.

Любил он, когда его спрашивали про поезд.

– Ты, Лёнчик, когда паровоз первый раз увидел?

– Привезли, значит нас призывников на станцию, – начинал он и все готовились насмеяться от души. Увидел я этот паровоз и мне даже стало страшно, все у него внутрях шипит, пыхтит и тут еще он как зашипит, как загудит! Чуть со страху не умер, а тут гляжу, покатил по рельсам и потянул за собой вагоны, которые я считал домами на колёсах. Тогда я и понял, что это поезд, который я до этого видел только в кино. В вагоне он пересчитал все полки, все зеркала и всё остальное, что можно было сосчитать. Вначале думали, что парень их разыгрывает, но скоро убедились, что он вполне искренен в своих рассказах и впечатлениях, что он ничего не видел в своем глухом, сибирском селе.

– У нас многие женщины поезда вообще ни разу не видели, ни куда из села не выезжали, если бы парней не брали на службу, то и мужики тоже бы не видели ни чего кроме своей деревни.

Владимир знал, вернее слышал, что и у них в районе тоже есть такие глухие сёла, жители которых, как и земляки Кобзева, не видели ни электричества, ни поезда и не слушали радио. Что было говорить о глухих сёлах, если у них в городке до войны был один мотоцикл марки «Красный Октябрь», который по воскресеньям, чтобы завести, толкали всей улицей. Было несколько полуторок и два ЗИС-5, которые не годились для фронта. Во время войны на них установили газогенераторные двигатели. Владимир помнил, что у автомашин по бокам кабин висели огромные баки, помнил одну шоферицу, которую звали Таней-Ваней, она по утрам обычно на вопрос: «Куда машина?» – отвечала: «В гортоп на заправку». В кузове её «Захара», так она называла свой ЗИС, четверть кузова занимали чурбачки, гортоповские чурбачки были вечно сырыми, и она постоянно материлась, когда приезжала с заправки и забирала желающих уехать на железнодорожную станцию. Сверстник Владимира по кличке Вова-сало мог только по звуку работающего мотора определить не только номер машины, но и сказать, кто на ней шофёр и кто на ней стажёр.

После войны в городок понагнали разных заграничных машин, и ребятишки щеголяли друг перед другом знаниями иномарок: «Маки», «Студебеккеры», «Доджи», «Опели», мотоциклы: «Харлеи», «Зундапы», «БМВ».

Сразу после волны со станции гнали своим ходом экскаватор «Воронежец», когда он появился в городке, то на него ходили смотреть и стар, и мал, а когда прилетел кукурузник и самолёт сел за городом, то у самолёта побывал весь город. Во время войны и сразу после многим было не до учебы, поэтому, когда парней обязали перед армией закончить хотя бы начальную школу, в школах появились переростки, которые брились и уходили в армию после четвертого, пятого класса.

Посёлок, где служил Владимир, на берегу моря был расположен дугой вдоль залива, а их казармы стояли почти у самой воды, за казармами находился артиллерийский парк, где и проходили все занятия с техникой. Морозов, как у него на родине, там не было, но было сыро, ветрено, а когда ветер стихал, было туманно и сумрачно. Тут восемь с половиной месяцев стоит гнилая погода, а вот с половины июля и до ноября, если раньше не задует, стоят золотые деньки, дни солнечные, море тёплое и ласковое, песочек бархатный и тогда! «Ещё бы девушек, и не служба бы была, а курорт», – говорили старики, которые весной должны были дембельнуться, почти все готовили дембельские альбомы и все, кто мало-мальски рисовал или умел что–то складно сочинить, были нарасхват.

Все новобранцы видели море первый раз. Владимир мог часами в выходные дни сидеть в затишке за скалой и любоваться заливом, вода которого меняла свой цвет по многу раз в день. Прибоем на берег выбрасывало разную живность, и он очень удивился, когда впервые пощупал морскую звезду. Была она, как настоящая звезда, пятиконечной, а на ощупь походила на язык коровы, шершавая. Попробовал он морскую воду на вкус, и она оказалась не солёной, а горькой. Если вода Байкала была голубой, то морская вода чаще всего была зелёной.

На очередных летних армейских учениях Владимир увидел знаменитое на весь мир озеро Хасан, размеры которого не соответствовали его славе.

– Наш Кенон под Читой размером побольше, – подумал он.

Батарея была к концу учений измотана вконец, все устали и отупели от бесконечного мотания по краю. Владимиру казалось, что это не учения, а издевательство над солдатами. Подняли их по тревоге, о которой они знали за неделю наперёд, собрались и выехали быстро, но после долго ждали приказа. А потом приказы всем надоели, так как, не успев занять одну огневую позицию и наблюдательный пункт, следовал новый приказ, батарея срочно снималась и мчалась дальше, а катать гаубицу – удовольствие малоприятное. Занимали очередную огневую позицию, рассчитывали данные цели, вновь снимались и мчались дальше.

Понравилась всем танковая атака. Сидя на сопке, смотрели, как танки мчались по полю и стреляли без остановки, но всё испортили химики, они внезапно организовали газовую атаку, пришлось натягивать противогазы. А тут получили очередной приказ и поехали занимать очередную огневую позицию.

«Здравствуй, мой ненаглядный!

Как и в пошлом году, была колхозная картошка, вновь вся я огрубела, но уже как второкурсница и это скрашивает сельхоз работы. Всех нас заинтересовало, – а как убирают урожай в капиталистических странах? Тоже студенты? Задали мы этот вопрос своему руководству, а руководство посоветовало нам таких вопросов не задавать, чтобы у нас не было неприятностей. Наверное, совсем не так, поняли мы и больше не спрашивали.»

Это письмо, как и все ее остальные, писались по одной схеме и по одному плану, вначале о том, чем она занята, потом она описывала свою тоску, далее писала о всём, что узнала о родине. В одном письме сообщила, что прошёл слух о смерти Бориса Пьянкова, что-то заставило его броситься на колючую проволоку, и охранник не промахнулся.

Письмо это взволновало Владимира и долго он вспоминал Борьку, которого сгубил Жуча.

Они с Галиной ещё на родине со всей юношескою откровенностью и чистотой своих помыслов договорились не утаивать друг от друга ничего – ни плохого, ни хорошего, но очень скоро каждый понял, что это бывает иногда невыполнимо, у каждого вдруг обнаружились секреты, выдавать которые было нельзя.

Он не писал Галине ничего о Тамаре, а она ему не писала о Германе. Герман – студент-старшекурсник, заметил Галку на новогоднем вечере в институте и начал оказывать всевозможные знаки внимания.

Галина, обладая прекрасной фигурой, умела подчеркнуть её одеждой, имея прирождённый вкус, она сообразно этого своего вкуса и последних мод, умела нарядиться так, что подруги в группе ахали, ахали ещё и из-за того, что эти наряды были и им по карману. Шила Галка сама, переняв это умение у матери, и поэтому даже простое ситцевое платье она старалась украсить чем-то таким, что платье смотрелось на Галке и не было похожим на остальные.

Герман, как и Борис Пьянков, был единственным сыном у родителей, был воспитан, одевался по последней моде, парень был заметный, на лекции приезжал на подаренной отцом в честь поступления в институт «Победе». Институт был для Германа трамплином для поступления в московский институт международных отношений.

Покорила его сердце Галина и он стал добиваться её внимания. Девчата это сразу заметили.

– Везёт же тебе, Галка, – позавидовала Дуся, девушка толстенькая и конопатенькая, жившая вместе с Галкой в одной комнате.

– Чему это ты так завидуешь?

– Да тому, что можешь выбирать из двух лучшего, а тут хоть сдохни, хоть с тоски засохни, ни одного нет даже завалященького, – сказала Дуся и горестно вздохнула.

– Как это из двух,– возмутилась Галина,– если Герман вздыхает, то это не значит, что он мне нравится, пусть вздыхает, от этого ни чего не изменится.

– Дурная ты, Галка, когда есть двое, то это очень хорошо, один разонравится, есть другой, с одним что-то не получится, можно попробовать с другим.

А ты, Дуся, знаешь, что получилось с одной, которая пробовала?

– Что?

– Пока пробовала семерых родила.

Жила с ними симпатичная миниатюрная евреечка Наталья, похожая на прекрасную куколку, говорила она картавя, катая букву «р» как горошину:

– А я бы на твоём месте, Галка, так закружила бы голову Герману, чтобы он ползал у тебя в ногах, а потом бы ты ему в рожу наплевала за его барские замашки.

В посёлке где служил Владимир жили и гражданские, и военные. В гарнизоне смеялись, что все девчата с самого рождения были на учёте, из-за них часто местные парни дрались с солдатами, на танцплощадке всегда был какой-нибудь патруль. Владимира в посёлок не тянуло. Летом было очень хорошо и в части, часть находилась метрах в тридцати от берега моря и выходные дни он проводил на море, купался и нежился на песочке.

–Эх! Сюда бы хоть на недельку Галку! – мечтал он. В части были маски и когда надев маску, он первый раз нырнул в прозрачную воду, то сразу был атакован крабом, который бесстрашно пошёл на нег боком, подняв грозно клешни. Удивили его морские собаки, так похожие на ангарских бычков, попав на удочку, они сразу же раздувались и превращались в круглый пузырь, пузырь долго плавал, но выпустив из себя воздух, юрко уходил в родную стихию. Медузы вызывали у Владимира отвращение, он удивлялся, что коренные, жители используют медуз для приготовления салатов. Ловили навагу, варили уху и, наевшись, лениво лежали на песке. Горько-соленая вода нежно принимала их в свои объятия, и он с первого раза почувствовал, что плавать в море намного легче, чем в своей родной речке. Он ложился на спину и подолгу смотрел в небо, где проплывали лёгкие кучевые облака, смотря на них, Владимир забывал об армии, обо всём и так же лениво, как облака, медленно плыл по воде.

Море он полюбил. В любое время года и суток спокойное оно было то голубое, то зелёное, иногда фиолетовое у горизонта и синее, как само небо, чуть в стороне. В штиль море было спокойное и таинственное, шумное в шторм. Море спокойное ласкало взгляд, а штормовое вселяло суеверный страх своей необузданной силой. В шторм море с рёвом катило волны, по свинцовому небу неслись рваные клочья туч, задевая у горизонта верхушки волн. У берега волны начинали расти в высоту, вставали на дыбы и выскакивали на берег. У скального обрыва море по-мужицки, как молотобоец в кузне, с выдохом било со всей своей силушкой о наковальню берега. Искрами взлетали брызги и, не успев упасть на берег, вновь взлетали ввысь с новым ударом. Море било и било без устали кувалдой волн, и казалось, что нет в мире никакой силы, способной утихомирить взбунтовавшуюся стихию. Но море, наигравшись, натешившись силушкой, успокаивалось, его поверхность ритмично вздымалась и опускалась, говорили, что море гонит мёртвую зыбь, которая выматывает еще хуже, чем шторм. Набушевавшись, исполин становился похож на ласкового мурлыкающего котёнка, который нежно тыкается мордочкой в берег, как бы извиняясь за свой озорной нрав.

Галка на каникулах была дома и писала:

«Ирка со своим живут очень плохо и, наверное, разойдутся. Пока она его одаривала детьми, он завёл себе женщину, Ира узнала и устроила скандал.

Твой братик растёт. Видела Княгиню, учится в Грузии на железнодорожницу, похорошела, загорела, но ты даже не представишь, что она наделала. Она срезала свою роскошную косу и сделала завивку. Ей все так завидовали, а она лишила нас этой зависти…»

Весть о Томкиной стрижке огорчила Владимира, он не мог себе представить девушки без косы. Али повзрослела, или же одурела.

Написала Галина и про Бориса, оказывается, он в лагере проигрался в карты и был вынужден броситься на колючую проволоку.

Армейские годы пролетели как один день. В загруженной армейской жизни это обычное дело. Стоя на утреннем построении кажется, что время остановилось, или даже попятилось назад. Но вот уже последнее Торжественное Построение. Последняя Порция Армейской Каши. Уложив дембельский альбом в чемоданчик Владимир с лёгкой грустью сел в поезд до родной станции. Под стук колес вспоминал свою жизнь. А вот уже и станция скрылась за горизонтом.

Глава 5

Домой Владимир заявился без предупреждения. Братик сидел у отца на руках, увидел незнакомого дядьку, хотел зареветь, посмотрел на улыбающегося отца, и реветь раздумал. Вместо этого потянулся к братовым значкам и начал их изучать, стараясь отвинтить или оторвать, они явно понравились Андрейке.

Да вот, сынок, попыталась объяснить мать, скучно нам одним, и решили себе сына завести, тебе братика, неплохо бы было еще дочку заиметь. Оно бы и не надо, да и поздно, но без детишек скучно, ты уже вырос, уедешь, поди, сразу женишься, а нам Андрюшка в радость. Мать говорила и металась по кухоньке от стола к печке, от печки к столу, на печке у неё уже что-то скворчало.

– Ты, сынок, давай-ка мне Андрейку, – попросил отчим, – иди умойся да садись за стол, наверное, проголодался в дороге?

Владимир отдал Андрейку отцу, а когда умылся, то на столе в окружении тарелок стоял литр водки.