Скорбная песнь истерзанной души

Под серым февральским небом было отчего-то крайне уютно. Возможно, всему виной являлся необычайный простор, что нам внезапно открылся, когда мы вышли в город, простор, который прежде мы не замечали. Среди бледно-голубых стен школы и удушающей, пронзительной, слишком громкой тишины нам было тоскливо127 и тягостно. Хотя острее всего это ощущалось как раз вне этих стен. Опьяняющая свобода вдруг предстала нашим глазам и сердцам. Она немного пугала, но вместе с тем и делала нас всесильными. Так, во всяком случае, мне казалось. Да и Роберту наверняка тоже. Ему, пожалуй, даже больше, чем мне. И то, что случилось с ним в дальнейшей – это, я думаю, прямое следствие той нашей спонтанной прогулки.

Мы тем временем двигались в сторону центра города. Людей нам встречалось довольно мало (ведь то было ещё утро); однако суетливое бормотание обыденности доносились отовсюду. Ну а мы не возражали. Несколько минут и вовсе шли молча, что было нам совсем несвойственно. Каждый думал о своём. Поражённые, впечатлённые, ошарашенные, мы нуждались в том, чтобы осмыслить происходящее.

«И вот этого они нас лишили?!» – возмущался я про себя.

Воздух был чист и свеж. Прохладен. Небо нахмурилось сильнее. Тут и там виднелись голые деревья, откуда-то издали раздавались тревожные крики птиц, снег сковывал землю, а из самых тёмных глубин моей души128 начинало произрастать доселе невиданное, но очень приятное чувство. Будто всё пришло в норму, встало на свои места. Внутри (впервые со дня смерти отца) наступила гармония, я обрёл спокойствие, которое, как окажется в дальнейшем, многие станут принимать за безразличие, и это выйдет мне боком. Но в те мгновения, шагая по городу вместе с моим другом, я, нащупав то, что в скором времени обещало стать моей истинной сущностью, был взволнован. Ведь даже тогда я точно знал: лишь теперь я стану тем, кто я есть на самом деле и окажусь там, где мне нужно оказаться.

Мы подошли к вокзалу. Я думал повернуть обратно. Мне всё же казалось, что есть смысл посетить оставшиеся уроки. Однако доводы, которые я озвучил Роберту, вероятно, были не слишком убедительны. Хотя я не помню, что говорил. А ещё, думается мне, я всего-навсего, скажем так, по инерции хотел вернуться в школу и на секунду забыл о подлинных своих желаниях.

К счастью, Роберт мне о них напомнил. Он взглянул на меня, как на идиота и воскликнул нечто вроде:

– Да нахера обратно?! Ты чо?! Я тебе сейчас такое покажу! Пошли!

И я пошёл. Вокзал становился всё ближе. До нас доносился его дух, предельно особый, отличающийся от всего, что его окружало. Это как таинственный мир у всех на виду внутри такого же, но большего по размерам мира. Ласково мурлыкали моторы автобусов. И порой мурчание это сменялись рычанием. Отовсюду шёл пар и дым, в ноздри бил запах еды, который очень отдалённо напоминал в то зимнее утро о домашнем тепле и уюте. Откуда-то сверху, будто веления господа бога, громогласно раздавались объявления о том, какой автобус и во сколько отходит с платформы, а какой задерживается. Слышались пересуды людей, стоящих у платформы; и они – эти люди – от чего-то – и мне это показалось тогда действительно странным – не восхищены, они не пребывали в том же упоении, как мы с Робертом. Лица у них были печальные, угрюмые. Мне хотелось подойти к каждому и спросить, в чём дело. Наверняка же они когда-то тоже вот так ходили по улицам и сердца их были преисполнены восторга от невероятных просторов и красот природы и города. Но потом что-то пошло не так. Что же именно? Вот это я и хотел узнать, услышать их истории. Правда ни у меня, ни у них не было времени. Да и вообще, разве могут два незнакомых человека поговорить по душам просто так? Для такого непременно требуется повод, желательно крайне веский. А разве на всех напасёшься поводов? Вот и оставалось лишь следовать за Робертом. Так я очутился в автобусе.

– Куда мы едем? – спросил я, когда мы уже сели.

– К озеру, – ответил он.

Подошла кондукторша. Маленькая, тощая женщина, в глазах которой нельзя было разглядеть ничего, кроме

Мы расплатились за билеты. Автобус тронулся.

***

Близ Ребеллиона было лишь одно озеро. Называлось оно Ламентис. По легенде, что известна каждому школьнику129, один юноша влюбился в девушку. Долгое время он не решался признаться ей в своих чувствах, так как считал, что она слишком хороша для него. В минуты, когда удавалось побыть рядом с ней, узреть её улыбку, услышать её голос, её смех, он был по-настоящему счастлив. Но со временем чувства стали тяготить его. Он не мог прикоснуться к ней, не мог поцеловать её, не мог даже всецело отдаться глубине глаз своей возлюбленной, не мог раствориться в ней, как в бездне уюта и покоя. Постепенно юноша стал ощущать: его начинает поглощать иная бездна; и если он что-то с этим не сделает, то сгинет в ней без остатка. Тогда поминай, как звали.

И вот в один из дней, когда они встретились вновь, юноша, старательно скрывая волнение, обратился к девушке. Он открыл ей свои чувства, сказал, что без памяти влюблён в неё и хочет провести с ней каждое мгновение оставшейся жизни. Преодолев волнение и смущение, он говорил страстно, с воодушевлением. Каждое слово, что слетало с его губ, даровало ему всё большее и большее облегчение. Слишком сильна была любовь юноши. Одному человеку не под силу хранить в себе такие чувства, их между собой должны делить двое. И когда он наконец это сделал, сбросил с сердца столь тяжкую ношу, то ощутил блаженную лёгкость избавления. Но только лишь на мгновение. Высказывая девушке всё, что было на душе130, что тяготило и мучило его, он не видел лица своей избранницы. Взгляд его оказался прикован к узкой пустынной тропе, по которой они шли – так было легче собраться с мыслями. Взгляни он хоть единожды, брось один короткий взгляд на лицо девушки, юноша наверняка бы сразу понял, что она не разделяет его нежных, тёплых чувств. Но лишь строгость её голоса позволила юноше вмиг всё понять. И слова, которые она произносила в ответ уже с трудом до него долетали. Будто девушка находилась очень далеко. Юноша не чувствовал более тяжести, она к нему не вернулась. Но боль расцвела в нём пышным цветом, наполнила его душу131 до краёв. Он не знал, что с этим делать, как справиться с этой болью. И он не придумал ничего лучше как просто уйти. Ноги его будто сами собой шагали по земле, вели его прочь от того места, в котором он не мог более оставаться. Юноша глядел на то, как они движутся. Их размеренные, монотонные, однообразные движения напоминали ему раскачивающийся маятник, и вроде как усыпляли его боль. Он был словно под гипнозом. И так прошагал до самого выхода из родной деревни, пределов которой он не покидал прежде никогда в своей жизни. При этом никакого страха он не испытывал. Ни разу даже не оглянулся. Не думал он и об отце с матерью, которых оставлял теперь. Всё шел и шёл этот юный страдалец. Вокруг был прекрасный хвойный лес, над головой его небо, солнце, облака и вольные птицы. Но он видел лишь свои ноги и землю, которая время от времени немного менялась, становясь то чёрной, то рыжей, то порастая травой, то и вовсе обращаясь в песок. В какой-то момент и лес вокруг него исчез. Остались холмы да горы. Вокруг сплошной простор. И посреди этого простора юноша вдруг решил остановиться. Он не устал, нет, не решил повернуть обратно. Причины были неясны ему самому. Просто в голове вдруг что-то щёлкнуло, и он решил: «Всё, хватит». И вот стоял юноша, пустым взором рассматривал не свои ботинки, а окружающий мир во всей его красе. Красота эта, однако, не утешала юношу. Да и вообще вряд ли его могло утешить хоть что-нибудь. Дул лёгкий ветер. И юноша чувствовал: как ветер трепещет листву на деревьях, так и боль неразделённой любви терзает его сердце. В тот миг он осознал, что избавиться от неё можно лишь одним способом: сгинуть навеки самому, без остатка раствориться в красоте этого мира, что предстала его глазам. Он упал на колени под тяжестью своего горя. И расплакался. Слёзы текли и текли, не было этому потоку конца. От юноши не осталось и следа. Так возникло озеро Ламентис.

Много позже примерно в двадцати километрах от этого места вырос Ребеллион – город, что служил всем нам родиной, и служит мне – страшно сказать – по сей день.

В автобусе было тепло, по-своему даже уютно. Мы с Робертом сидели в задней части правого ряда132. Положив рюкзаки на колени, оба уставились в окно и разглядывали проносящиеся мимо деревья и дома, занесённые снегом. Иной раз попадались и люди. Где они все теперь? Скорее всего уже мертвы и лежат где-то здесь, на кладбище. Как знать, может вот этот мужчина по соседству с Ванессой – Польцер Брист, чья жизнь оборвалась двадцать пятого октября две тысячи сорок первого года – был одним из тех, кого я мельком увидел в тот зимний день.

Своеобразный уют автобуса являлся, правда, уютом из разряда тоскливых133: находишься в такой обстановке – и тоска начинает вгрызаться в сердце, как червяк в яблоко. Хотя ничего не располагает к такому чувству. В нашем случае это мог быть разве что зимний, необычайно унылый пейзаж. Но я бы не стал на него грешить. Ведь когда мы шли пешком, всё было в полном порядке. Выходит, дело в самом автобусе? В попсовых песенках, еле доносящихся до нас? В парочке влюблённых, прильнувших друг к другу? В бабушке и её внуке, задававшем слишком много вопросов? Может быть во мне самом? Мальчишке недавно потерявшем отца, сбежавшим вдруг с уроков безо всякой причины, мальчишке, что едет за город в морозное, мрачное утро, не понимая зачем он это делает, ощущая лишь правильность такого странного (?), глупого, нелепого поступка, наполненного большим смыслом, чем всё остальное (это и делало его правильным), что есть у него, этого самого мальчишки, только-только постепенного обретающего истинную свою сущность. Но сам я – старик, уставший от жизни, бесконечно далёкий от того мальчишки – сейчас склоняюсь к тому, что всему виной та самая легенда о происхождении озера, которая мне тогда вспомнилась. Пейзаж был точно таким, как его описывает легенда134. И глядя на него, я словно стал тем самым юношей – отвергнутым, поглощённым своим горем. Пусть я не знал ещё любви в те годы – мне это ничуть не помешало оказаться как бы на его месте. Ну а когда мы вышли из автобуса и Ламентис был уже совсем рядом, я всецело проникся духом той истории и главным её персонажем – парнем с разбитым сердцем, чьё горе было столь велико, что оно обратилось в озеро, а сам он сгинул напрочь, покинув наш мир.

Мы медленно шли по берегу озера, говорили о музыке. Всё с тем же трепетом я разглядывал окружающую действительность, впитывал глазами, сердцем и душой135 торжество трагизма человеческой жизни. Дул холодный ветер. Мысль о том, что однажды всего этого не станет, и не будет никого, кто знал бы, что здесь было хоть что-то, по-своему завораживала меня. А Роберт, кажется, пребывал в воспоминаниях о прошлых своих визитах к озеру. Я не задавал ему вопросов. Однако заметил, что здесь136 – и, к сожалению, только здесь137 – осталось нечто очень для него важное. Потому я и не стал ни о чём спрашивать, пожалуй. Ибо нет ничего хуже воспоминаний; но и нет ничего лучше их.

Вскоре каждый из нас вернулся домой.

Глава 7

Дома дела шли тем же чередом. Мама больше не кричала. Зарыв своё горе куда-то очень глубоко, она превратилась в олицетворение отрешённости. Дни напролёт проводила, сидя в кресле у телевизора, закутавшись в шаль. Время от времени рядом с ней на столике возникала чашка или тарелка, над которой вздымался пар. А потом мама стояла у раковины, намывая посуду так, словно от этого зависела её жизнь. Затем всё повторялось снова и снова. Обо мне она забыла совсем.

Сам я боялся даже смотреть на неё. Не говоря уже о чём-то большем. Поэтому я просто жил своей жизнью, оставаясь как бы в стороне. И за это мне всегда будет перед ней очень стыдно. Пусть из нас двоих ребёнком был именно я, мне всё равно трудно простить себя за то, что в ответ на её отчуждение я стал держаться сам по себе138, редко покидая свою комнату, устремившись затем в другие места вместо того, чтобы оставаться рядом с ней.

Но в школу я ходил исправно. Несмотря на то, что никто и не заметил бы, прогуляй я денёк или два139, несмотря на то, что я видел и чувствовал во время нашей с Робертом спонтанной поездки к озеру Ламентис. Ведь прогулять школу значило бы остаться дома140, а мне этого не очень-то и хотелось. Мой родной дом превратился для меня из надёжного и уютного убежища в гнетущую обитель самых грозных кошмаров. Покидая его каждое утро, я испытывал облегчение, возвращаясь – я всякий раз был очень удручён.

Driving in your car

I never, never want to go home

Because I haven't got one

Anymore

Да, школа не самый лучший вариант. Однако, как оказалось141, лучше задыхаться от несвободы, чем страдать от оживших, ставших явью кошмаров.

Надо ли удивляться тому, что я всеми силами стремился проводить в школе куда больше времени, чем необходимо, чем полагается142. Просил учителей или кого-нибудь из одноклассников объяснить мне ту или иную тему (хотя мне всё и так было понятно, либо я заранее знал, что никакого толку от их объяснений не будет), делал домашнее задание в школе, вызывался участвовать во всяких конкурсах, состязаниях между классами и другими школами, в театральных постановках (последнее получалось у меня из рук вон плохо, но все в один голос твердили, что я большой молодец. А я в ответ пожимал плечами: дескать, раз вы так считаете, то и замечательно.), делал всё, что угодно, лишь бы возвращаться домой как можно позже. Возвращался порой затемно. Мама ничего мне не говорила, ни о чём не спрашивала. Провожала меня взглядом, пока я поднимался по лестнице к себе, только и всего143.

В комнате своей я отныне не находил покоя и уюта (даже такого, как в автобусе во время поездки к озеру). Это место начинало казаться враждебным, оно словно отторгало меня – отторгало путём обращения в своего рода инсталляцию, посвящённую моему тотальному одиночеству, которое я ощутил впервые в жизни.

«А я ведь и в самом деле совсем один, – думалось мне одним вечером, лежа в постели. – Даже когда нахожусь рядом с кем-то, даже когда говорю с кем-то. Например, с Робертом. Интересно, он тоже страдает от одиночества? Надо будет его спросить».

Роберт не страдал. И вообще, кажется, не особо понимал, о чём это я толкую. По-настоящему его заботило совсем другое, а именно то, что мы больше не возвращались вместе домой после уроков. Ведь я постоянно задерживался.

– Ты мне только одно скажи, – произнёс он, когда мы сидели в столовой друг напротив друга, – кто и чем тебя так сильно жахнул по голове, что ты торчишь тут целыми днями?

Я с серьёзным видом пробурчал в ответ нечто вроде:

– Да никто и ничем меня не жахал…

– Ну а чо за дела тогда? – допытывался Роберт.

Я молча ковырялся в тарелке, а мой любопытный друг всё не унимался.

– А может ты решил за учёбу как следует взяться? – он сделал паузу, дожидаясь ответа, а потом (так его и не дождавшись) наклонился ко мне, заглянул в глаза и прищурился. – Или в девчонке дело?

– В какой ещё девчонке? – задал я машинально встречный вопрос.

– Не знаю, – Роберт глядел по сторонам, – в какой-нибудь…

– Да нет, не угадал ты, – я отложил ложку и сдвинул тарелку в сторону. – На этот счёт можешь особо не беспокоиться.

– Так я и не беспокоюсь.

И это было правдой. Роберта не беспокоила причина, по которой я стал задерживаться в школе. Ему, конечно, было любопытно. Но не более того. Беспокойство же у него вызывал сам факт того, что я задерживаюсь в школе и мы больше не покидаем её вместе. А раз не покидаем вместе, то и не беседуем по дороге. Да, мы по-прежнему могли перешёптываться на уроках, обмениваться репликами во время перемен. Но разговоры на пути домой – совсем другое дело. Только ступив на ту тропу и оставив позади школьные беды и заботы, мы могли говорить смело, открыто, что называется, в полную силу. Однако я лишил нас этого. И должен был, наверное, чувствовать вину. Однако я не чувствовал. Ни вину, ни что-либо другое, кроме одиночества. Сама жизнь и всё, что её составляло оказалось мне – столь юному парню – совершенно безразлично. Безразличие же всегда ведёт к поиску. В том и заключается его главная опасность. Если бы я только знал это тогда. Ах, если бы я только знал!..

Чего я точно никак не мог знать, так это того, что следствием “побочного воздействия” станет повышенное внимание к моей персоне со стороны девочек нашего класса. Отныне они не просто разглядывали меня, перешёптываясь между собой, как будто я какое-то неведомое науке существо, они говорили со мной, спрашивали как у меня дела, интересовались моим мнением по тому или иному вопросу, смеялись над моими дурацкими и нелепыми шутками, которые я изредка бросал им, пробовали слушать по моей наводке The Beatles и The Doors, делились своими впечатлениями, сами рекомендовали мне музыку, книги, фильмы. И я следовал их рекомендациям. И тоже делился впечатлениями. С одной из этих девчонок я даже пару раз сходил на свидание. Ну, во всяком случае, это было что-то очень похожее на свидание.

Мы встретились с ней вечером возле школы. Выбрали это место, потому что знали: там не будет никого, кроме нас. А нам хотелось побыть именно вдвоём, наедине. Я волновался, идя с ней на встречу. И заволновался ещё сильнее, когда увидел её. Длинные рыжие косы, торчащие из-под сиреневой шапки, чёрная куртка нараспашку, толстый белый свитер, небольшая сумка на плече, блеск голубых глаз в придачу и лёгкая улыбка – такая, словно она знает обо мне (и об этом мире) всё на свете144. Её звали Тоня145 – и в ней было своё особое очарование.

Мы слонялись по спортивной площадке около четырёх часов, совершенно не чувствуя холода. Тоня146 рассказала немного о себе и своей семье, я рассказал о себе. Затем мы перешли к разговорам о музыке и литературе. Волнение понемногу отступало.

Обе наших встречи (вроде бы их было всего две, но я могу ошибаться) прошли, на мой взгляд, вполне удачно. Да, пусть мы не стали с ней красивой парой всем на зависть – зато хорошо провели время. Она открыла мне Joy Division, The Cure, Siouxsie and the Banshees147. Разве можно рассчитывать на большее?..

Разумеется, нет, нельзя! Во многом из-за меня, конечно, поскольку я, во-первых, не находил в себе необходимого стремления, а во-вторых, не особо понимал, что мне нужно делать, дабы достичь сближения. Это вроде как должно быть понятно само собой. Но мне не было. Она ждала от меня чего-то… ну, то есть не чего-то, а каких-то слов, действий, которые позволили бы ей лучше понять мои намерения. Только я, к сожалению, не мог ей этого дать. И в какой-то момент она устала ждать. Для неё наступило разочарование, отразившееся во мне горечью. Хотя сожалеть тут особо не о чем. Мы остались добрыми друзьями, а она, несколько позже, вышла замуж, состригла свои рыжие косы, родила троих детей, поселилась в строгом домике из стекла и стали, села за руль «БМВ» и в какой-то момент пропала из виду, как пропали многие другие люди, которых я когда-либо знал.

В определённый момент девичье внимание мне наскучило. Я от него устал. Всё свелось к обмену бессмысленными репликами. Это была явно какая-то игра, хорошо им известная. Мне она не пришлась по нраву. Я стал постепенно отстраняться. Не сразу, ибо не хотелось их обижать. Они не причём. Они добрые, хорошие, они мне нравились, нравились их голоса, их жадные взгляды, охочие до новых впечатлений, нравились их мысли. В них было стремление постичь истину, а затем и обуздать её. Глупое, невозможное стремление. Но им нельзя не восхищаться, нельзя его не уважать. Вот я и восхищался, уважал. И как дань уважения даровал им ещё несколько длительных, донельзя затянутых мгновений в моей компании. Девочкам это было необходимо. Каждой из них. Так они впоследствии узнали своих мужей, отцов, сыновей. Однако, мне кажется, никто так ничего и не понял. Но я, безусловно, могу ошибаться. Как любил повторять один мой друг: yo no sé.

Дома у нас иногда появлялись разные люди. Я мог видеть их мельком, если своим визитом они заставали меня сидящим в кухне за обеденным столом, со скучающим видом, поедающим что-нибудь не слишком замысловатое и изысканное. Всякий раз гостями были либо три женщины – мамины ровесницы или чуть старше – облик их сдуло из закоулков моей памяти сквозняком времени, либо пожилой мужчина, высокий, широкоплечий, покрытый сединой, которая делала его в моих глазах похожим на могучую сосну, окруженную ночным мраком зимней ночи и снегом, липнущим к мохнатым ветвям, либо молодой парень лет тридцати, с длинными вьющимися волосами, тонкими чертами лица и острым подбородком, облачённый в тёмные джинсы, белую рубашку, жилетку, пальто и шарф.

Все они, независимо от пола, возраста и прочих характеристик шли прямиком к маме. По мне скользили их взгляды – так тень скользит по стене – и большего я не удостаивался. Да и не желал, в общем-то. Поэтому претензий не имел ни тогда, ни тем более сейчас148. Я заканчивал есть под звуки их голосов. До меня доносились обрывки фраз, я украдкой поглядывал на них. Женщины опускались рядом с мамой на колени, держали её за руки, обнимали, смотрели на неё с выражением, полным (со)страдания и говорили:

– Ты должна отпустить его…

– Надо жить дальше…

– Нельзя всю жизнь провести вот так…

Могучая сосна, которая на самом деле была моим дедушкой, стояла, не двигаясь с места, как и положено сосне, и спрашивала:

– Что я могу для тебя сделать?.. Может ты хочешь вернуться домой?.. Позвонишь мне завтра?

Парень расхаживал по гостиной взад-вперёд и говорил о себе, размахивая руками. Что говорил конкретно, я вряд ли смогу вспомнить. Слишком хаотичны были его мысли.

Мама на всё это реагировала одинаково: плакала и/или молчала.

– Оставь(те) меня, я очень устала, – заявляла она в конце и люди уходили.

Так продолжалось несколько месяцев. Снова и снова одно и то же. Всё изменилось, когда в доме случился пожар.

***

Стояло лето. Не слишком жаркое, но влажное – дожди шли чуть ли не каждый день. Обычное дело для здешних мест. Я целыми днями сидел в своей комнате. Слушал музыку, иногда разговаривал с Робертом по телефону. Он уехал вместе с семьёй из города, гостил у своего дяди, кажется. Ему там нравилось. Мало того, что можно с лёгкостью обойтись без зонта, так ещё и компания весёлая нашлась.

– Мы гуляем до поздней ночи, – рассказывал он мне, – пьём пиво и винцо, говорим о какой-то тупорылой херне и творим ещё большую херню. Тут никто даже не слышал о Sonic Youth, но я всё равно балдею. Наконец-то чувствую себя живым. Был бы ты со мной – вот это было бы вообще отлично. Буду каждое лето ездить, может как-нибудь со мной вырвешься.

– Ага, – пробурчал я в ответ, зная, что этому не бывать.

– Я тут, кстати, с девчонкой классной познакомился. Зовут Жизель. Забавное такое имя, конечно. Она тоже откуда-то издалека. Её кто-то из наших пригласил. Или кто-то из знакомых одного из наших. В общем, не помню я. Без разницы. Главное, что мы сразу заметили друг друга. И она так на меня посмотрела. У меня внутри что-то колыхнулось – и я понял: между нами непременно что-то будет. И я не ошибся, брат мой. В ту же ночь мы отбились от общей стаи. Без них нам было даже лучше. Ну и слово за слово… и вот мы уже стоим под фонарём, как в этих старых голливудских киношках и целуемся. Я её всю ощупал. Сиськи у неё, скажу я тебе, что надо. А ты там чо, как? Чем занимаешься? Нашёл себе кого-нибудь?

– Да не… Я в комнате у себя сижу целыми днями. Никуда не выхожу практически. Тут дожди не прекращаются.

– Ну, как всегда!.. – вздохнул Роберт. – Хреново, конечно. Но у тебя же вроде что-то с этой намечалось… как её там?..

– С Тоней?

– Я думал, её Соня зовут.

– Да нет, вроде Тоня всё-таки.

– Да пофиг, мужик. Мутки будут или как? Не тупи давай. Она готова, по-любому.

– С чего ты взял?

– Да это и ежу понятно. Делай, как я говорю, всё будет на мази. В общем, ладно, погнал я. Ты давай это… не кисни. На днях позвоню ещё.

Он повесил трубку, а я рухнул обратно в мрачную тишину гостиной, где находился в тот момент. Тишину нарушил дождь, бьющий в окно, и молодой Джефф Дэниелз в образе Тома Бакстера, беспокойно снующий по экрану телевизора. Я уже хотел было вернуться в комнату, как вдруг почуял запах дыма. И лишь тогда мне в голову врезался вопрос: «А где мама?»

Я обнаружил её в студии, где она раньше писала портреты. Пламя поглотило большинство из них, а сама она сидела на полу посреди этого ада и плакала.

– Мам! – крикнул я, подбежав к ней. – Ты что?! Пошли скорее!

Я стал поднимать её, но она не поддавалась.

– Не хочу, – еле слышно сказала мама. – Я устала. Оставь меня здесь. Пусть всё наконец закончится.

Она говорила словно бы и не со мной. Я чувствовал себя рядом с ней мёртвым, бесплотным, пустым.

В таком состоянии я выбежал из дома, в сущности, выполнив мамину просьбу. Добравшись до соседей, я стал колотить в их дверь кулаками и кричать что-то бессвязное. Не помню уже всех деталей, поскольку я был страшно напуган и совершенно растерян, но пожар в итоге потушили. Сами соседи, кажется. Ибо пожарных я бы наверняка запомнил. После этого сохранилось всего два портрета. Остальные были уничтожены.