Сверхдержава

– А я ещё не сел, – спокойно ответил Кулак.

Ротный подошёл к нему вплотную и посмотрел в глаза остервенело. Хоть он сегодня и разошёлся до неузнаваемости, видно было, что двинуть Кулаку, как Иванычу, он не решится. Кулак это знал.

– Значит, сядешь, – уже тише сказал ротный. – Если выживешь, посчитаешь. – И, обращаясь ко всем командирам взводов: – Проинструктировать личный состав! Выдвигаемся через пятнадцать минут!

Ротный зашагал в штаб, командиры взводов повернулись к строю. Лицо Кулака было искривлено от ярости больше, чем обычно, но сохраняло всегдашнюю ухмылку силового превосходства.

– Так, блядь! – начал он. – Дела хуёвые, но всегда может быть хуже. План такой. Подъезжаем вплотную. Если там забор такой же хлипкий, как в нашей части, сносим его БМП и ебашим внутрь – прям аж хуярим. Если снести забор не удастся, оставляем технику под забором, забираемся на технику и разведываем обстановку. Если за забором чисто, срезаем колючку болторезами и перелезаем. Если грязно, обстреливаем врага через забор. Зачистив ближнее пространство, срезаем колючку и перелезаем. Захватываем первую близлежащую постройку, устанавливаем там опорный пункт, зачищаем пространство вокруг. Далее – аналогично и по ситуации. Вопросы?

Мы промолчали.

– Покурить, обоссаться, выдвигаемся через десять минут!

* * *

Мерклое солнце неслышно кралось в зенит. Мы брали Кяхту в полукольцо издалека, чтобы монголы не заметили нас, пока все силы не подтянутся на периметр. Однако нас всё равно заметили и вывели навстречу колонну БМП-два.

– Вот бляди степные, – сказал Кулак, глядя в бинокль. – Сами поди на конях прискакали, а уже осваивают нашу боевую технику. Разгромим.

Воевать не хотел никто из нас, однако меньше других – Брежнев, простодушный солдат из Омска, прозванный так за кустистые брови. Брежнев так и сказал Кулаку:

– Товарищ сержант, а что сейчас можно сделать, чтобы не воевать с монголами?

За что Кулак двинул ему коленом в живот. Брежнев согнулся, Кулак повалил его на землю и стал бить по спине, приговаривая:

– Пойди!.. Договорись!.. С ними!.. Долбоёб!.. Чтобы!.. Не!.. Воевать!..

Кулак плюнул рядом с Брежневым, хлестнул взглядом остальных. Мы своим видом показали, что у нас вопросов нет.

Сзади прибывали наши БМП-два и танки. Спереди Кяхта обрастала кольцом захваченной монголами бронетехники. Стало очевидно, что мы не подберёмся к военной части просто так, чтобы сломать забор и всех там положить.

Ротный вернулся с полкового собрания и созвал командиров взводов на закрытое совещание у себя в палатке. Мы курили, проклиная молчаливые сопки, и ждали своей участи.

Вернулся Кулак, вставил в зубы сигарету.

– Что скажете, товарищ сержант? – спросил Толстый, поднося ему огонь.

– Завтра на рассвете выступаем… А это что за нахуй?.. – сигарета Кулака повисла на его губе.

Мы проследили направление его взгляда. По степи, уже довольно далеко, в сторону монголов шагал одинокий солдат.

– Брежнев… – выронил кто-то.

– Ха-ха! Договариваться пошёл!..

– Ебать долбоёб!..

Кулак сорвался и побежал к лагерю, дёрнул Пана из палатки:

– Пан! Заводи машину, быстро!..

Кулак и Пан в УАЗе, едут догонять Брежнева, подпрыгивают на холмах чуть не до облаков. Это видит ротный.

– Это что, блядь, нахуй, такое?!

– Дезертиры, товарищ капитан, – бросает Толстый. – Решили переметнуться на сторону ебучих монголов.

Не раздумывая ни секунды, ротный устремляется в штаб. Толстый прыскает со смеху, но остальным не смешно. Через минуту ротный спешит назад вместе с начальником штаба и командует:

– Рота, строиться!

Мы строимся, ротный и начальник штаба жгут нас взглядами, тяжело дыша. Толстый прикусывает губу.

– Слушай мою команду! – орёт ротный, от волнения ломая голос. – Сейчас рассаживаемся по машинам, настигаем этих двоих и возвращаем в лагерь. Выполнять!

Бежим к машинам, рассаживаемся. Восемь БМП выдвигаются ловить дезертиров. В нашей бэхе Татарин, Крошко и Толстый, я за штурвалом.

– Ебать ты долбоёб, – говорит Крошко Толстому. – Кулак тебя уничтожит нахуй, когда узнает.

– Значит, нужно, чтобы он не узнал, – говорит Толстый, – Эй, Татарин! Заряжай пулемёт.

Татарин безропотно заряжает пулемёт, Толстый занимает место оператора-наводчика, разминает пальцы рук и шею.

Мы подъезжаем к УАЗику, который уже остановился в степи. Вижу, что Кулак с Паном выскочили из машины и избивают Брежнева. Толстый открывает огонь по УАЗу, у машины вылетают стёкла, лопаются колёса. Кулак и Пан сигают в ближайшие кусты, Брежнев старается подняться, но у него не выходит, он начинает ползти. Пулемёты других БМП тоже начинают стрелять по УАЗу вслед за Толстым. УАЗ загорается и взрывается. Брежнева откидывает взрывом. Один из наших БПМ подрывается на гранате – она прилетела из укрытия Кулака и Пана. Следом летит ещё граната, в этот раз мимо цели.

– Охуеть, – говорит Крошко. – Смотрите!..

Сквозь багровую пелену на нас движется вся бронетехника монгольской стороны. В небе с дюжину вертолётов. Некоторые из наших БМП разворачиваются и едут назад.

– Пиздец, пиздец, пиздец!.. – визжит Толстый, прекратив огонь. – Маэстро, разворачивай машину!

Я подъезжаю к укрытию Кулака и Пана, открываю люк и, не высовываясь, кричу:

– Сержанты! В десантное отделение! Монголы атакуют!

Крошко выдёргивает Толстого с места оператора-наводчика. Другие БМП тоже прекратили огонь и разворачиваются. Татарин открывает десантное отделение.

– Давайте, товарищи сержанты! – голосит Крошко. – Сейчас или никогда! Монголы уже близко!

Кулак и Пан выбегают и прыгают в десантное отделение. Я разворачиваю машину и даю по газам. Лишь тогда мы замечаем, что наша сторона тоже перешла в наступление. Мы оказываемся в гигантской сжимающейся с двух сторон металлической клешне бронетехники. Это мог быть захват войсковой части, где есть стены и двери, где можно укрыться и есть хоть какие-то шансы выжить. Но теперь это бойня на открытом пространстве, где всё скоро превратится в крошево из металла, огня и мяса – шансы выбраться живыми нулевые. Удивительно, но от этого в душе просыпается какое-то извращённое спокойствие: ладно, я сделал всё, что мог, умирать так умирать, заберу на тот свет врагов, сколько успею, может быть, мы с ними там подружимся. Это быстрое и почти безболезненное изменение сознания. Ты не думаешь о родных, кто тебя ждёт, о том, что ты родился не солдатом, а просто оказался не в то время не в том месте – ты оказываешься полностью в моменте, война нежно поглощает тебя целиком, не жуя, ты ощущаешь себя винтиком этой самоуничтожающейся машины и не более того, всё за её пределами незаметно перестаёт существовать.

Раздались первые выстрелы наших. Стреляли по нам – ведь большая часть полка не знала, что мы поехали ловить дезертиров, и думала, что наши машины – это техника Кяхтинской части, захваченная монголами. На мгновения я замешкался, не понимая, что делать, но когда идущий передо мной БМП лишился башни от удачного выстрела из гранатомёта, то быстро пришёл в себя, развернул машину на девяносто градусов и погнал на север, где увидел последнюю надежду вырваться из российско-монгольских клешней прежде, чем они сомкнутся. Крошко, Толстый, Кулак и Пан меня поддержали:

– Гони! Гони нахуй, Маэстро!..

Татарин, как и всегда теперь, молчал.

Наши были всё ближе, снаряды разрывались всё чаще, пули целовали хлипенький корпус БМП. БМП – не танк. Он не для того, чтобы сметать всё на своём пути. Это только средство передвижения, чтобы донести пехоту туда, где она будет действовать, может быть, отстреливаясь по пути.

Я выворачивал немного на восток, чтобы оказаться ровно посередине между российскими и монгольскими войсками. Когда мы оказались в зоне поражения монголов, те начали по нам бить тоже. По частоте попаданий в корпус БМП слева и справа я выдерживал баланс на пути к выходу из ловушки. Мы преодолели очередной холм, за которым оказалась внезапная низина – почти обрыв. Стало ясно, что машина разобьётся. Никто не кричал. Особенно Татарин. Мы просто летели навстречу судьбе, понимая, что это единственный путь.

Почему-то мы не разбились и даже не сломали позвоночники при ударе о землю. Мне удалось снова взять контроль над управлением, я повёл машину напролом через рощицу совсем молодых берёзок. Они покорно ложились под гусеницы, почти не замедляя наш ход. Шум залпов стих – боевые действия остались наверху, огонь ни одной из сторон не добивал в низину.

Сложив путь через рощицу, мы оказались на широком песчано-глиняном плато, за которым виднелся лес, но уже не такой, через который можно проехать на БМП. За ним – опять холмы и сопки.

– Рули к лесу, Маэстро, – сказал Кулак. – Там поговорим.

Даже сквозь рёв двигателя было слышно, как сглотнул Толстый.

* * *

Преодолев редколесье, я остановил машину. Мы вылезли на солнцепёк. Пряно дурманили незнакомые вешние травы и цветы.

– Татарин, – скомандовал Кулак, – беги на вон тот холм, секи фишку. Если увидишь, что кто-то движется в нашу сторону, неважно, наши или монголы, беги назад, докладывай.

Татарин побежал на холм. Пан и Кулак подозвали нас с Крошко и Толстым.

– Рассказывайте, что это было.

Мы с Крошко молча посмотрели на Толстого. Говорить должен был он. Толстый пролепетал:

– Ротный подумал, что вы дезертиры. Послал нас вдогонку.

– Почему он так подумал? – спросил Пан.

– И почему вы его не разубедили? – добавил Кулак.

– Не знаю, почему, – мазался Толстый, – на нервах, видать. А я и сам не понял, что происходит. Слишком быстро всё случилось, действовал на автомате.

– Маэстро, Крошко, что скажете? – спросил Кулак.

Крошко сказал:

– Шакалы налетели, орут «По машинам!», а мы что сделаем?

Я только сочувственно двинул плечами.

– А стреляли по нам зачем? – обиженно бросил Пан.

Мы промолчали.

– Кто стрелял? – спросил Кулак.

Толстому было некуда отступать.

– Я стрелял, – сказал он.

– Ну так ты долбоёб или чё? Нахуя ты по нам стрелял?! – Кулак закипал.

– Я думал, это ученья.

Пан прорубил Толстому в фанеру, тот отшатнулся и чуть не упал.

– А вы почему не остановили? – спросил Кулак нас с Крошко.

– Я машину вёл, – сказал я.

– А я пытался, – сказал Крошко. – Так он меня ногами отпинывал. Если бы не я, он бы, может, по вам ещё и попал. Считайте, я вас спас.

– Чего? – подал голос Толстый. – Где я тебя отпинывал? Вы чего всех собак на меня веш…

Пан прорубил Толстому ещё раз – под дых, а потом берцем по ногам, от этого он упал.

– Сейчас обедаем, – сказал Кулак, – потом решаем, что делать. Маэстро, ешь быстро, сменяешь Татарина.

Мы достали сухпайки. Толстый поднялся и тоже хотел вскрыть сухпай, но Кулак остановил его.

– Ты сегодня без обеда.

Толстый обомлел. В армии не наказывают едой. Побои и унижения – сколько угодно, но не еда.

– Да пусть похавает, – сказал Пан. – Неизвестно, что дальше будет, нам могут потребоваться все силы.

Кулак смерил взглядом Толстого, разрывая упаковку галет, и сказал:

– Ладно, пусть похавает.

Я закончил есть и пошёл сменять Татарина на холме. Его там не было.

* * *

Я вернулся в лагерь. Пан лежал на корпусе БМП, глядя в экран мобильного. Кулак сидел на пеньке и дымил сигаретой. Крошко и Толстый сидели рядом с ним на кортах и тоже курили.

– Татарина нет, – сказал я.

– В смысле нет? – спросил Кулак.

– Я поднялся на холм. Татарина на холме нет.

– Сука, – Кулак сплюнул. – К монголам ушёл. Ебучие татаро-монголы!

Пан спрыгнул с БМП и подошёл к нам.

– В новостях вообще ничего, – сказал он Кулаку. – Ни слова про войну.

– Рано ещё, – ответил тот. – Пока дойдёт до Москвы, пока всё проверят. Тогда и объявят по всем каналам.

– Маэстро, – спросил Толстый, – зачем Татарина проебал?

– Отъебись нахуй, – сказал я, – без тебя тошно.

– Что делать-то будем, товарищ сержант? – спросил Крошко.

– Возвращаться в часть, – ответил Кулак.

– Как? Мы же дезертиры.

– Никакие мы не дезертиры, олень ебáный! – вспылил Кулак. – Вернёмся, расскажем как было, всё уладим.

– А я бы не возвращался, – сказал Толстый. – Даже если нас примут обратно, нам пизда. Мы же на передовой, мы пушечное мясо.

Толстый понимал, что стоит нам вернуться в часть, как вскроется, что это он назвал Пана с Кулаком дезертирами, тогда ему несдобровать.

– Ебало завали, – сказал Кулак. – Прорвёмся.

Кулак был последним героем боевика. Казалось, он способен в одиночку уничтожить роту монголов, если понадобится. Война наполняла его изнутри. Древняя, как жизнь, она проникала в каждого из нас, но если в других встречала иммунитет, то в Кулаке приживалась как родная, без препятствий. Она была приятна ему настолько, что его самого пугало это чувство собственной уместности в происходящем. Конечно же, он скрывал от нас этот испуг. Мы не должны были узнать, что он боится хоть чего-нибудь в целой вселенной.

– А что, – сказал Пан, – может, станем партизанами?

Кулак посмотрел на него как на идиота.

– Какими, нахуй, партизанами? У нас три сухпайка и два рожка патронов на всех. Потом что?

– Еду в лесу найдём. Оружие заберём у врага.

– Ну допустим. Дальше что? Когда война законч…

За рощицей что-то прилетело сверху и рвануло так, что я почувствовал взрыв грудью. Потом ещё – тише. Потом опять громче.

– Блядь! – закричал Кулак. – Это ВКС! Все в машину!

Мы бросились в БМП. Кулак сел за штурвал.

– Что за ВКС? – спросил Толстый.

– Воздушно-космические силы, – ответил Кулак, разворачивая машину.

Взрывы не прекращались. Кулак повёл БМП назад, подальше от них.

– Чего?! – воскликнул Толстый. – Из космоса что ль ебашат?

– Хуярят высокоточным оружием! – осклабился Пан. – А ты думал, у нас только ржавые танки и бэхи есть?

– Ну да!

– Нихуя! – обрадовался Крошко. – Так мы живенько разъебём ебучих монголов! А зачем тогда вообще пехота? Пускай космические их уничтожат, и всё.

– Затем, что… – сказал Кулак, и землю перед нами разорвало.

Мы кричали, не слыша друг друга. Машину бросило вверх и вбок, она поскользила на правом борту куда-то вниз по мягкому песчаному грунту. Неведомая сила удержала машину целой – возможно, это был Кулак, вцепившийся в штурвал. Было похоже, что он сдерживает себя, чтобы не выдрать этот штурвал с мясом. В конце концов бэха шлёпнулась назад на гусеницы. Мы мчались с какого-то косогора. По мере возвращения слуха я стал улавливать, как скрипит и лязгает машина и трещат молодые деревца и кусты. В конце концов мы сбавили скорость и увязли.

– Охуеть! – кричал Толстый, лупя себя по ушам. – Охуеть!

Крошко просто сидел с выпученными глазами. У Пана были такие же, хотя теперь, когда мы остановились, ему и удалось выдавить обычную приторную улыбку.

Бэха натужно крякнула и заглохла.

– Приехали, – сказал Кулак.

Мы выбрались наружу. Взрывов больше не было слышно. Мы пошли наверх по проделанной машиной рытвине. Когда мы вышли из низины, то оказались на краю ещё дымящего кратера размером с солидный плавательный бассейн.

– Так зачем нужна пехота, товарищ сержант? – спросил Крошко.

Кулак достал сигарету, вставил её в рот, закурил и произнёс:

– Потому что на войне кто-то должен умирать.

Кулак пошёл обходить кратер. И мы за ним.

* * *

Когда мать-земля родила Кулака, она знала, что монголы нападут. Мы едва поспевали, а он шёл, будто зная, куда надо. Не мог знать, однако пришёл и нас привёл. Малая деревушка показалась из-за холма вместе с первыми сумерками.

– О! – воскликнул Толстый. – Похаваем! Отдохнём!

– Отставить радоваться, – огрызнулся Кулак, доставая бинокль.

Он смотрел в бинокль с двадцать секунд, а потом опустил его и сказал:

– Деревня занята врагом.

– Да как так-то? – спросил Крошко. – Тут же наши войска повсюду, они бы не пустили. Если только… – Крошко осёкся.

– Так точно, – сказал Пан, – то сражение они проебали.

– И всё из-за ёбаного Брежнева, – добавил Толстый.

– Ебало завали! – бросил Кулак и сказал всем: – Слушай мою команду. Сейчас ждём наступления темноты, идём в деревню и занимаем её.

От этих слов Пан смеётся, но лишь до тех пор, пока не понимает по лицу Кулака, что тот не шутит.

– Ну нахуй, – говорит Пан. – Суицид.

– При всём уважении, – осторожно говорит Крошко, – товарищ сержант, план сомнительный.

– Слушать сюда! – резко говорит Кулак. – Мы с вами оказались в тылу врага. Войска ебучих монголов отрéзали нас от наших войск. Если мы помедлим ещё немного, то нас обнаружат и убьют. Или возьмут в плен и будут пытать, заставляя позавидовать мёртвым. Взять эту деревню – наш единственный шанс. Если это удастся, то мы заберём транспорт и, может быть, сумеем прорваться к своим…

– Где нас казнят как дезертиров, – заканчивает Пан.

– Слышь ты, уга ебаная! – восклицает Кулак, подходя к нему вплотную, отчего тот ссутуливается. – Ты чё как душара себя ведёшь, а?

Никогда раньше я не видел, чтобы один сержант так разговаривал с другим. Статус каждого из них зависел от других, и они дорожили взаимоуважением как инструментом власти. Но теперь правила игры менялись.

– Ебать, остынь, Кулак, – оборонялся Пан. – Мы должны предусмотреть любые варианты.

– Нет никаких вариантов! – тихим глубинным криком отвечал Кулак. – Либо мы берём эту ебливую деревню, либо нам пизда! Слоны, всё понятно?

Мы закивали. Толстый сказал:

– Ну правильно, чё. Расхуярим сраных гуков.

– Гуки – это вьетнамцы, придурок, – тихо сказал Крошко.

– Какая хуй разница, те же косоглазые.

– Такой долбоёб… – покачал головой Крошко.

Мы укрылись в редколесье. Кулак отправил Толстого на фишку, в кусты на склоне холма, дал ему с собой гречневую кашу и галеты из пайка. Предупредил, что если съебётся, как Татарин, ему пизда. Мы доели остатки пайков, распределили на всех остатки патронов – вышло по шесть штук на брата, у Кулака и Пана по семь.

– Начинаем брифинг по спецоперации «Тихоходка», – сказал Кулак. – Цель спецоперации «Тихоходка» – захватить деревню, завладеть транспортом и оружием противника. И всё это – пиздец тихо! Без крайней – повторяю, самой, блядь, крайней – необходимости не стрелять. Один выстрел, и вся деревня поднимется на уши, тогда хуй победим. Вырубаем ебучих монголов прикладами, заставляем бросить оружие, связываем подручными средствами, вставляем кляпы им в целовальники. Убиваем тихо, режем глотки во сне, резко – или когда вставлен кляп. Один заорёт – вся деревня встанет. Пленных солдат армии страны России освобождаем, инструктируем, подключаем к спецоперации «Тихоходка». Всё понятно?

– Понятнее некуда, – ответил Крошко.

– Охуенный план, Кулак, – сказал Пан. – Надёжный, блядь, как швейцарские часы.

Мы услышали, как Толстый ухает совой – таков был условный знак, если он заметит опасность. У него получалось на редкость убого. Он, наверное, в жизни не слышал, как ухает сова. Больше походило на крик объевшейся ЛСД макаки. Но мы не привередничали – затаились в кустах и стали наблюдать. Просёлочную дорогу осветили фары: БМП, за ней УАЗ, за ним ещё БМП.

– Ебучее монгольское начальство пожаловало, – шепнул Кулак, раздувая ноздри. – Пехота заняла населённый пункт, доложила, что всё путём, теперь можно и полковника сюда командировать. Взвод! Добавляю ещё задачу – кто сумеет убить монгольского полковника, будет представлен к награде.

– Ага, заебись, – мы закивали.

Если днём у нас оставались силы иронизировать, то в ночной тьме, в непосредственной близи от врага, секунда за секундой приближаясь к нападению, мы едва не слепли от страха. От нас почти ничего не осталось, мы просто подчинялись Кулаку, потому что он был единственным, кто мог нас вытащить. Он говорил на языке войны, понимал её, был подключён к ней, а через него подключались и мы, и дух войны проникал в нас, парадоксально успокаивая, суля безопасность: «Дерись и, может быть, останешься жив. Сдай назад – и ты совершенно точно мертвец». Мы превращались в малоопытные, но глубоко мотивированные выжить машины смерти, мы просто кивали: «Да, мы омоем долину кровью», «Взять деревню впятером? Легко», «Захуярить полковника? Почему бы и нет!..»

У меня скрутило живот, и я начал блевать.

– Тише блюй, Маэстро, – с омерзением сказал Крошко. – Пиздец, только зря паёк на тебя перевели.

– Ну съешь, если не хватило, – я кивнул на свою блевотину.

– Слышь, ты у меня сам её съешь!..

– Оба завалили ебальники, долбоёбы ебáные! – зашипел Пан. – Пизда вам, если мы выживем, прям отвечаю!

Пана мы уже не боялись, и его это беспокоило, он старался реабилитировать статус.

Кулак смотрел в бинокль, как эскорт въезжает в деревню, и курил, зажигая сигарету о сигарету. Минут через десять он сказал:

– Полковник и ещё два офицера в двухэтажном белом доме. Это администрация или дом местного головы, скорее всего. На улицах военных немного, все расквартированы по хозяйствам. Нападения с тыла они не ждут. В час ночи выдвигаемся, ищем точку входа – хату с краю. С забором пониже, без собак, без решёток на окнах. Бесшумно, сука, прямо с отрицательной громкостью, освобождаем хозяйство и оттуда начинаем прокладывать дорогу к белому дому.

– Ебать, – сказал Крошко. – Это же мы как триста спартанцев, да, товарищ сержант?

Кулак внимательно посмотрел на Крошко, чуть заметно покачал головой и сказал то, чего я никак не ожидал услышать:

– Лишь бы не как «Цельнометаллическая оболочка», блядь.

* * *

Я лежал в кустах и думал, зачем всё-таки мама родила меня сюда. Она меня очень хотела родить, от одного конкретного мужчины. Она пришла к нему в особую ночь, они меня зачали, отдавая себе отчёт, что не будут воспитывать меня вместе. Она знала, что будет растить меня одна. Что-то в нём было особенное, что она хотела продолжить любой ценой, посредством меня. Значит, чем-то и я был особенен. Но чем? В чём заключалось предназначение этой особенности? В том, чтобы я участвовал в спецоперации в бурятской деревеньке? Нет, этого не может быть. Что-то пошло не по плану. Но зачем ещё я мог быть нужен, я не понимал.

– Взвод! – скомандовал Кулак. – Спецоперация «Тихоходка» начинается через десять минут. Маэстро! Иди за Толстым, веди его сюда. Остальным собираться.

Я пошёл за Толстым и нашёл его спящим в кустах. Я пнул его в голень.

– Толстый!

– М? – не открывая глаз, мыкнул он.

– Вставай, спецоперация начинается.

– Какая, нахуй, спецоперация?..

– Вставай, олень ебáный, сука! – я пнул его ещё раз и ещё.

Он стал пинаться в ответ. Я схватил его за грудки и потряс, так что он наконец разлепился.

– Руки оборви, – бросил Толстый обиженно, толкнул меня и сел на земле.

– Сколько времени? – спросил он.

– Время убивать, – сказал я, бросил ему в пузо рожок с его шестью патронами и пошёл вниз по склону.

Толстый встал и побрёл за мной. Когда мы подошли, все уже были собраны.

– Вперёд, герои, – мрачно скомандовал Кулак.

Внебрачные сыновья грома, мы выдвинулись за ним. За редколесьем источало белый шум облепиховое поле. Мы должны были преодолеть его, чтобы попасть в деревню. Заросли были низкие, мы рассекали на присядках.

– Погодите!.. Маэстро!.. Крошко! – догоняя, визжал Толстый. – А что делать-то?

Тут я понял, что он пропустил брифинг. Крошко объяснил Толстому по-своему:

– Сейчас занимаем один дом. Всех ебучих монголов захуяриваем. Только пиздец тихо! Без выстрелов, нахуй! Потом следующий дом. И так постепенно их все. Потом в белом доме убиваем полковника, берём транспорт и по съёбам. Понял-нет?

– Ну да вроде…

Крошко недоверчиво посмотрел на меня:

– А ты, Маэстро, всё понял?

– Да.

– Точно?

– Да, бля!

– Не накосячишь?

– Отъебись нахуй.

– По-любому накосячишь.

– За собой последи.

– Слышь, ты чё так базаришь?

– Ну, Маэстро, – встрял Толстый, – что-то ты храбрый дохуя стал.

К нам повернулся Пан и прошипел:

– Завалили! Нахуй! Свои! Ебальники!

Дальше крались молча. У въезда в деревню стали видны часовые. Мы пошли в сторону от них, ещё тише и ниже, мимо всех хат, что были с краю. Одна из них чуть выдавалась среди прочих. Кулак смотрит в бинокль, подаёт нам сигнал рукой – не подходит, идём дальше. Наверное, углядел собачью конуру. Пропускаем ещё и ещё одну хату. Наконец попадается нужный дом: одноэтажный, из крашеных зелёным досок, с белыми резными наличниками. Забор высокий. Собака, может быть, и есть, но, видно, Кулак понял, что они тут у всех есть и пора рискнуть.