Сверхдержава

Убедившись, что поблизости нет часовых, подбегаем к забору на полусогнутых. Я подсаживаю Крошко, тот несколько секунд осматривает двор через забор и перелезает. Следом остальные. Тихий двор пахнет куриным помётом, слышно прикудахтывание. Подкрадываемся к дому, заглядываем в окна. В одной комнате включён телевизор, ночной эфир канала ТНТ, ему внимает чуть различимая пара солдат на диване. На табурете перед ними початая бутылка водки, алюминиевые кружки, на полу грязные тарелки, окурки.

Входная дверь заперта. В другом окне виднеется кухня, темно, никого. Форточка открыта. Крошко встаёт на подоконник, открывает верхний шпингалет, просовывает в форточку автомат, цепляет его ремнём нижний шпингалет, растворяет окно.

– Обувь снять, – велит Кулак.

Мы снимаем обувь и лезем в окно, первыми идут Крошко и Пан, я за ними. С оружием наперевес они двигаются туда, где солдаты и телевизор. Быстро входят в комнату. Пан говорит им тихо, но чётко:

– А ну ни с места, сука.

Крошко забирает их оружие.

– Лицом в пол, быстро, – командует Пан.

Они ложатся.

– Маэстро! Крошко! Связать их, вставить кляпы.

Мы суём им в рот какую-то ветошь, связываем руки и ноги. Кулак и Толстый обследуют другие комнаты. Обездвижив и обеззвучив солдат, присоединяемся к осмотру дома.

В одной из комнат в постели молодая девушка, в другой – бабка с дедом. Всех будим.

– Понимаете по-русски? – спрашивает Пан.

– Ага, ага…

– Хорошо. Поможете нам освободить деревню.

Из кухни доносится стук – Кулак врывается туда, мы за ним. Люк в погреб открыт, узкоглазый юноша, наполовину высунувшись оттуда, поднимает автомат, но слишком медленно – Кулак врезает ему прикладом по голове, солдат катится назад в люк, Кулак следует за ним.

Погреб освещён керосинкой, среди банок с соленьями и железных бочек несколько юношей в российской солдатской форме связаны и сидят на коленях – видно, пленные буряты, – их держит на прицеле охранник.

– Бросил оружие, лёг на пол, сука, – спокойно велит Кулак, и тот не смеет отказать.

* * *

Дом взят. Оккупанты разоружены, связаны, обеззвучены. Пленные буряты освобождены – их пятеро, – гражданские тоже. Мы держим совет на кухне. Молчаливое растерянное семейство готовит еду – Кулак велел им сварганить чего-то по быстрому, чтобы накормить освобождённых пленников.

– Итак, – говорит Кулак, – первая фаза операции «Тихоходка» завершена. Теперь нас девять человек. Личный состав увеличен вдвое, это хорошее начало. Боеприпасов тоже прибавилось. Разделимся на две мобильные группы и захватим два близлежащих дома – так же тихо. По мере освобождения пленных увеличим количество мобильных групп и к утру захватим половину деревни. Тогда и начнём захват дома с командующим составом ебучих монголов. Прочее – дело техники. Вопросы?

– А что если, – говорит Толстый, – у кого-то из нас не получится действовать тихо и ебучие монголы поднимут тревогу?

– Надо, чтобы получилось.

– Но что если не получится?

– Тогда я въебу тебе, и мы будем действовать по тому же плану, но в открытом бою.

Мы помолчали. Успех захвата дома вдохновил нас, но никто не был готов к такой войне, какую показывают в кино: с перестрелками на улицах, пулемётным огнём, гранатомётными выстрелами. Мы не верили, что сможем выжить в подобной мясорубке. Кулак это понимал по нашим глазам. Он сказал:

– Слушайте-ка, девочки, хватит так смотреть. Хватит надеяться, что всё обойдётся. На войне умирают. Будьте готовы к смерти.

– Да ну, товарищ сержант, разъебём мы их, стопудово разъебём, – сказал Крошко.

– Конечно, разъебём, отчего же не разъебать, – согласился Толстый.

Пан глянул на Кулака с ухмылочкой, но говорить ничего не стал и перевёл взгляд на пятерых освобождённых солдат.

– А вы что? – спросил он их, приближаясь. – Готовы разъебать ебучих монголов?

Те молча сидели на скамье у противоположной стены. Услышав слова Пана, они переглянулись и взглядами поручили отвечать мордатому парню с лычками старшего сержанта и шрамом под раскосым глазом.

– Готовы, – сказал он.

– Что-то не вижу энтузиазма, – резко сказал Кулак, встал и подошёл к ним, оттесняя Пана. – Мы вас освободили, потому что своих не бросаем. И теперь мы с вами освободим остальных. А ебучих монголов разъебём. Кто не согласен – встать!

Они снова переглянулись. Никто не встал.

– Ну вот и славно, – заключил Кулак, попеременно заглядывая глубоко в глаза бурятов. – Сейчас быстро едим и переходим ко второй фазе спецоперации «Тихоходка».

Хозяева подали рис, овощи, курятину, хлеб и молоко. Освобождённые набросились на еду, мы тоже не стали прибедняться.

– Не переедать! – обозначил Кулак. – Кто пёрнет не в том месте или не сможет перелезть забор, поставит под угрозу всю операцию. Понял, Толстый?

– А чего я-то?!

– Того. Всех касается.

Когда мы поели, Кулак нас разделил на два отряда. Первым командовал он сам, туда вошли Крошко, я и двое освобождённых солдат. Командование вторым отдал Пану, с ним Толстый и трое освобождённых, включая их шрамированного старшего.

У освобождённых нашлись две рации – теперь одна была у Кулака, другая у Пана. Мы перелезли через забор, на соседний участок. Отряд Пана отправился в противоположный двор.

Второй дом мы захватили ещё легче, чем первый. Монголы даже не закрыли входную дверь, и они так же пили и смотрели телевизор – только на этот раз DVD с порнографией. Освобождённые буряты оказались на удивление хороши в бою: они брали на себя инициативу, действовали чётко, быстро и действительно тихо. Мы освободили ещё троих бурятов. Наши буряты сразу им что-то сказали по-своему, и те вдохновенно закивали. Я начал чувствовать драйв. По глазам Кулака и Крошко было видно, что им хочется внутренне начать праздновать успех спецоперации «Тихоходка», но пока этот инстинкт необходимо подавить, чтобы не спугнуть победу. Сообщившись с Паном по рации, Кулак выяснил, что их отряд тоже захватил дом без потерь и шума.

В третьем доме всё происходило уже само собой. Буряты сделали практически всё сами: уложили захватчиков, освободили пленных – мы только чуть направляли процесс.

– Охуенно, товарищ сержант, – сказал Крошко. – Автоматические солдаты.

– Ну, – с пренебрежительным довольством усмехнулся Кулак.

Мы продолжали. В очередном доме, бревенчатом, с мезонином, я инспектировал второй этаж. За дверью одой из комнат я увидел девочку, привязанную к трубе батареи – запястья перетянуты армейскими брючными ремнями. Совсем юная, едва ли совершеннолетняя бурятка в свете полумесяца, струящемся через гардину. Голая, лохматая, сидя на полу в неудобной позе, она подняла на меня красивое лицо, изуродованное синяками и кровоподтёками. В её зубах был широкий ремень, затянутый вокруг головы наподобие кляпа. Тонкие предплечья и бёдра пестрели свежими гематомами и ссадинами. Тикали настенные часы. В другом конце комнаты стояла кровать, а в ней, отвернувшись к стене, посапывало большое тело. На стуле рядом с кроватью висела армейская форма и лежал автомат. Рядом стояли и лежали бутылки из-под пива и водки. Очевидно, это был монгольский оккупант, который занял комфортную высоту и теперь напивался и насиловал эту девочку. Малышка смотрела на меня широко распахнутыми узкими глазами, не знающими, чего от меня ожидать, наполненными отчаянием, ужасом и надеждой.

Держа монгола на прицеле, я тихо приблизился к нему и забрал его автомат. Так же осторожно вернулся к девочке и вынул свой штык-нож. Та отпрянула и затрепетала всем телом, старясь, впрочем, не издавать звуков – всё ещё не могла понять: будет ей хуже, если монгол проснётся или если нет. Я резанул брючные ремни, она дёрнула к груди освобождённые руки, не сводя с меня глаз. Я положил штык-нож на подоконник, глянул ещё раз ей в глаза и тихо пошёл на выход. Закрывая дверь, я видел, как девочка, сжимая штык-нож, крадётся к досматривающему последний сон монголу.

Мы захватили шестнадцать домов, когда раздался первый крик петуха. Нужно было немедленно идти в белый дом. Половина деревни была под нашим контролем, а другая половина всё ещё не знала об этом. Часть освобождённых бурятов мы оставляли в захваченных домах, чтобы караулить пленных монголов. Остальных собрали в хозяйстве через стену от белого дома. Помимо нас пятерых, здесь было девять освобождённых бурятов, включая сержанта со шрамом из первого дома. Все они были взволнованны, но сомнений в их глазах не читалось, они рвались в бой.

– Начинаем третью фазу спецоперации «Тихоходка», – объявил Кулак. – Заходим в белый дом так же тихо, как в прочие. Несомненно, его охраняют лучше, так что будьте начеку. В приоритете – взять живьём вражеских офицеров. Если не получится живьём – ликвидировать. Следующая фаза – контроль над всей деревней. Вопросы?

Вопросов не было, все закивали. Мы вошли в раж и понимали, что каждая минута на счету.

Кулак встал на бочку у забора белого дома и заглянул на ту сторону. Обернулся к нам и приложил палец к губам. Мы стали ещё тише. Посмотрев через забор с минуту, Кулак спрыгнул с бочки и шепнул:

– Крошко, Маэстро – пошли!

Крошко подошёл к бочке, взглядом давая мне понять, что первым лезу я. Я влез на бочку и глянул через забор.

Тихий яблоневый сад. По тропинке спиной ко мне шагает часовой. Перелезаю и тихо, как могу, спрыгиваю на мягкий грунт. Часовой не оборачивается. Прячусь в кустах. Крошко спрыгивает тоже и прячется в соседних кустах. Указываю ему на удаляющегося часового.

Минут десять мы ждём, пока часовой пройдёт снова. Когда он появляется, я вдруг понимаю, что не знаю, что делать.

– А что делать? – спрашиваю я Крошко.

– Ебать ты затупок, – говорит он. – Смотри и учись.

Часовой проходит мимо наших кустов. Крошко выбирается на тропинку за его спиной, с автоматом наперевес. Часовой резко оборачивается и направляет на Крошко автомат. Похоже, это солдат-срочник вроде нас. Он тоже не знает, что делать, и выглядит напуганным.

– Стой! Кто идёт? – говорит он, почему-то на русском языке.

– Свои, – просто отвечает Крошко.

Выстрел. Часовой падает. В доме зажигается свет.

Все наши перебираются через забор, уже не таясь.

– Погнали! – боевым кличем ревёт Кулак. – Берём дом!

Вражеские солдаты высыпают из дома, появляются в окнах. Пули милосердия начинают крошить яблоневый сад. Крошко падает назад в кусты.

– Пиздец! – восклицает он. – Я ранен!

Его рука и бедро в крови.

– Идти можешь?

– Кого, нахуй! Ты иди – я прикрою!

– Давай-ка я тебе сперва первую помощь окажу…

– Да кого, нахуй! Пошёл!

Крошко буквально выталкивает меня из кустов, и я примыкаю к штурмующим. Мы обстреливаем врага, прячась за тоненькими деревьями, медленно продвигаясь к белым стенам. Один из бурятов падает мёртвым прямо рядом со мной. Я снимаю с его пояса гранату, дёргаю чеку и бросаю в окно первого этажа. Комнату выносит. Дом начинает гореть. Пан с его бурятами расчищают путь к крыльцу, мы с нашими заходим в дом следом за ними.

Ещё несколько быстрых убийств в большом зале. Лестница на второй этаж. Кулак ногой выбивает очередную дверь, мы с Толстым за ним. Перед нами в одной пижаме стоит полковник Кузьменко. В его гигантской руке маленький ТТ. В зубах дымится сигарета.

– Товарищ полковник… – недоумевая, выдыхает Кулак. – Они и вас успели… Нет… Как это?..

– ОРУЖИЕ БЛЯДЬ НАХУЙ ПОЛОЖИЛИ НА ПОЛ ДОЛБОЯЩЕРЫ ЕБУЧИЕ! – спокойно отвечает Кузьма.

Из соседних комнат слышны выстрелы. С первого этажа всё гуще валит дым.

Кулак кладёт автомат на пол. Мы с Толстым тоже.

Кузьма смотрит на нас и курит одними губами, подпирая головой люстру.

– СЕРЖАНТ! – говорит он так же спокойно, но стены трясутся. – ДОЛОЖИТЬ ОБСТАНОВКУ НАХУЙ БЛЯДЬ СУКА!

Кулак вытягивается по струнке и докладывает:

– Я и пятеро… то есть шестеро сослуживцев оказались в тылу врага. Проводим спецоперацию по освобождению деревни от ебучих монгольских захватчиков, товарищ полковник!

– ДОЛБОËБ! – отвечает Кузьма. – ДЕРЕВНЯ ПОД НАШИМ КОНТРОЛЕМ!

– Под нашим… – осознаёт Кулак. – Тогда… получается, мы освободили не бурятов, – он смотрит на меня и Толстого, – а ёбаных… нахуй…

В комнату врывается сержант со шрамом, которого мы освободили в первом доме, и расстреливает из автомата полковника Кузьменко, тот падает на кровать, она ломается пополам. Кулак успевает схватить автомат и изрешечивает монгола, которого мы считали бурятом.

– Взять оружие, – командует он, переступая труп врага, – разъебать ебучих монголов нахуй!

Теперь мы стреляем по монголам, штурмовавшим дом вместе с нами. Все они в форме армии страны России, опасность убить не того высочайшая. Не те падают застреленные один за одним.

– Пан! – орёт Кулак сквозь вставший стеной дым. – Пан! Это монголы, не буряты! Пан!..

Пан не отвечает, по рации тоже. Прогоревшая фронтальная часть дома с грохотом складывается, ворвавшийся в дом кислород разворачивает пламя в полную силу.

– Уёбываем отсюда! – визжит Толстый.

Автомат Кулака выкашивает пытающихся спастись монголов. У него кончаются патроны. Взревев, Кулак приказывает нам с Толстым отступить. Лестница вниз перекрыта горящей балкой. От дыма почти невозможно дышать и видеть. Пока мы перелезаем через перила, чтобы спрыгнуть вниз, нас обстреливают осмелевшие монголы со второго этажа. Я и Кулак прыгаем, Толстый нас прикрывает.

– Толстый! – кричу я, оказавшись внизу, где дыма меньше. – Прыгай!

Но сверху уже не слышно ни голосов ни выстрелов – только гул пламени.

– Всё! – командует мне Кулак. – На выход!

– А Толстый?!

– Нет Толстого! – Кулак дёргает меня за автоматный ремень. – На выход, сука!..

Сделав несколько шагов к выходу, я останавливаюсь перед телом Пана с перерезанным горлом. На этом явь обрывается.

* * *

Палата госпиталя. Мои руки и ноги на месте, я могу ими шевелить. Меня питает капельница. Густая боль в районе темени, голова в бинтах. На соседней койке некто с ампутированными выше колена ногами. Это Кулак. Не моргая, он глядит в стену перед собой.

– Товарищ сержант, – говорю я. – А товарищ сержант?

Кулак не шевелится.

Ещё три койки занимают незнакомцы. Слабой рукой машу рыжему с перевязанным торсом. Он сухо кивает вверх, мол, чего надо.

– Сколько я здесь? – спрашиваю.

– Тебя здесь нет, – говорит рыжий и отворачивается.

Появляется женщина в белом халате, нос и глаза коршуна, взгляд на мне. Она хочет меня. Она произносит одно слово:

– Пробудился.

Смотрит на Кулака. Снова на меня. Молчит.

– Сколько мы здесь? – спрашиваю.

– Да какая уже разница, – говорит она и уходит.

Вскоре в палату заявляется Крошко – в больничной пижаме, но бодрый и на своих двоих, грызёт яблоко. Садится возле меня на табурет, противная улыбка перерастает в смех. Это злой смех, каким обычно смеются вместе со своими дружками. А Крошко может смеяться таким и без дружков. Только он так может. Я не хочу с ним разговаривать. Он знает это, поэтому говорит:

– Ну что, Маэстро. С днём второго рождения.

– Что было? – спрашиваю.

Крошко откусывает яблоко и долго хрустит, глядя мне в глаза, потом говорит:

– Я вас прикрыл. Бедро ремнём перевязал, остановил кровь. Лежу, фишку просекаю. Смотрю, рвануло, дом горит. Вы в него. Лежу дальше. Горит всё сильнее. А выстрелов, наоборот, всё меньше. И тут мне в спину кто-то дулом тычет. Оружие у меня отбирают. Смотрю – наши. Тут и дом рушится. Наши его окружают, ебучих этих монголов добивают, а своих из пламени вытаскивают. Вон и вас с товарищем сержантом вытащили. Тебе на голову люстра упала, ты отключился. Товарищ сержант вернулся, чтобы тебя спасти, а тут крыша рухнула, ему ноги отбило.

– Товарищ сержант, – я поворачиваюсь к Кулаку, едва не плача. – Спасибо, товарищ сержант…

Кулак не шевелится, как будто нас здесь нет.

– Где мы? – спрашиваю Крошко.

– Госпиталь в Бурдунах. Как выпишемся, пойдём под трибунал.

– Под трибунал?!

– Чё, память отшибло? Мы против своих воевали.

– Бля… – я вспоминаю: – а Толстый?

Крошко мотает головой.

– Бля!.. А что война? Разъебали уже ебучих монголов?

– Разъебали, конечно, – с гордостью молвит Крошко, встаёт с табурета, кладёт мне на тумбочку огрызок яблока и говорит, уходя: – как же нам этих ебучих монголов было не разъебать.

Трибунал состоялся через две недели. Ротный за нас вступился: мол, были дезориентированы противником в ходе боевых действий, к тому же сержант Кулаков проявил смекалку и героизм, спасая бойца, а теперь пребывает в невменяемом состоянии, мы же с Крошко находились под его командованием, так что с нас взятки гладки. Всё спустили на тормозах, нас оправдали.

Кулак был плох: не говорил и не проявлял никакого внимания к чему-либо и кому-либо. После трибунала Кулака отправили домой, а нас с Крошко вернули в часть проходить остаток срочной службы.

Личный состав поредел сильно: недоставало больше половины. Однако все прапорщики и офицеры остались живы. К моему удивлению, среди живых нашёлся и Брежнев – подобрали в ходе наступления. Ему сильно обожгло спину и шею, но в остальном он был невредим. Улыбался во все брови. Татарина не было – о его судьбе никто не знал. Зато по части ходила легенда о том, как погиб десантник Терминатор: мол, какая-то обезумевшая бурятка отрезала ему голову во сне, но вроде бы за дело.

* * *

Я купил у вокзала своего города и привёз маме букет красных роз. Мы обнялись, мама поплакала, нас ждал накрытый стол. Я позвал друзей. Ангелину звать не стал: пока я служил, она успела выйти замуж.

Мы ели, пили, и я убеждался, что ни моя мама, ни мои друзья не слышали о войне с монголами ни слова. Монголы вторглись в страну Россию. Бои продолжались около месяца. Погибло свыше восьми тысяч наших солдат. Монголов оттеснили. А здесь никто не знал о произошедшем, и когда я заикался о том, что мы воевали с монголами, все поначалу недоумевали, а после взахлёб смеялись, поражаясь моему остроумию.

Я пробовал найти какие-то сведения в интернете. Там не было ничего, кроме маленького блога одного моего сослуживца. Но он был написан так плохо, что никто его всерьёз не воспринял. Этой войны просто не существовало для тех, кто не участвовал в ней. И меня очень интересовало, как это могло выйти. И, главное, сколько ещё было таких войн, про которые не знала общественность. Может быть, некоторые из них идут прямо сейчас, думал я. А мама и друзья вели себя как ни в чём ни бывало. Мама что-то говорила про высокие цены, еду, ремонт. Друзья – про девчонок, алкоголь, вечеринки с бассейном. Только я ходил меж них, тайно обручённый с войной, и учился молчать о том, как она пылает в моём сердце. Тогда я понял: чтобы знать, как такая война могла произойти втихомолку, необходимо знать, как устроена страна Россия в частности и мир в целом, не богатство и слава, но знание, с которым становится возможным всё остальное – это и есть Великая русская мечта.

Синее

Родина! Мы ли не прикипели к твоим щедротам тщедушием наших астралов. И не наши ли судьбы сплетаются, о Россия, в твою.

Саша Соколов, «Палисандрия»

После армии, когда я, одичалый воин, пытался заново приспособиться к жизни в казавшемся цивилизованным обществе, я встретил на автобусной остановке своего одноклассника Пестроухова – засранца, всех достававшего в старшей школе. Он меня узнал, а я его – не сразу. Он был весь осунувшийся, сутулый, бледный, пропали грудь колесом и румянец щёк. Он держал набитые чем-то клетчатые сумки. Рядом главенствовала большая суровая женщина, по видимости, супруга. Освободив руку, Пестроухов стал тянуть её мне, и при этом быстро, неожиданно тонким голосом, защебетал:

– О! Бедович! Привет! Как дела?

В этом голосе больше не было той хулиганской развязности, на волне которой он ехал все старшие классы, позволяя себе всё, что хотел, унижая даже некоторых учителей. Это был совсем другой человек. От силы пять секунд длилась наша встреча, прежде чем я сел в подоспевший автобус, но за эти пять секунд в его облике, в его жестах, словах, взгляде я уловил колоссальный объём информации, он просто шквалом ворвался в меня. Я увидел, как этот человек тянется ко мне, ищет во мне спасения, может быть, прощения. Я увидел, как он вспомнил о тех годах, когда он был беспечен и его все боялись. Увидел, как больно и много раз он обжёгся, когда обстоятельства изменились и удача прошла стороной. Он был несчастен, искалечен, запуган, и всё в нём кричало об этом.

Мне было жаль его, но я не мог ничего сделать с тем, что, когда двери автобуса закрылись, отсекая его, я почувствовал себя президентально. Ещё в армии я поверил в то, что каждый жнёт именно то, что сеет, и теперь время от времени получал тому подтверждения. Эта встреча с одноклассником легко могла не произойти. Я не видел его никогда после. Но она произошла.

Мне говорили, что я допускаю ошибку веры в справедливый мир. Но я верил не в справедливость. Я верил в нечто более фундаментальное, а именно – закон сохранения энергии. Объекты небольшой массы притягиваются к объектам большой. Маятник возвращается. Бумеранг возвращается. Камни идут ко дну. Дерьмо всплывает на поверхность воды. Плевок вверх падает. Тот, кто ссыт против ветра, возвращается на вечеринку задумчивым. Сеятель жнёт посеянное.

Мама же верила в кое-что другое: высшее образование. Она хотела, чтобы я ещё раз попробовал его получить. Я согласился с условием, что поеду поступать в Москву. Думалось, что в этом городе спрятана моя единственная надежда узнать, как в действительности устроена страна Россия в частности и мир в целом, узнать, как может произойти война, о которой никто в целой стране не знает, кроме тех, кто в ней участвовал. В Москве был Кремль, в нём президент Вдалимир Паутин, а в Росдуме – правившая страной партия «Серьёзная Россия». Мне всегда казалось забавным, что политические лидеры разных стран единогласно бравируют именно серьёзностью: у нас вот «Серьёзная Россия», а страну Америку и вовсе официально зовут «Нешуточные Штаты Америки» (The Unjokeable States of America). Видимо, серьёзность – это то, что действительно ценит «послушный им народ». Часто мне вспоминался и полковник Кузьменко, от серьёзности которого на лету умирали иволги, пусть Земля не пошутит с его прахом. Я понял: любую серьёзность необходимо почитать за политический акт. И со всей серьёзностью намерений я готов был подать документы в столичные вузы, когда мне явился тот сон.

Сосновый лес, по всей очевидности, волшебный. Я иду, мне хорошо и легко, и птицы и звери – мои друзья. Вдруг сверху начинают падать большие чёрные бомбы. Когда они достигают земли и разрываются, из них разлетаются густые радужные брызги – я вижу их тут и там над верхушками сосен. Бомб всё больше, и взрывы уже совсем рядом со мной, но я не боюсь их. Мне хочется взорваться. Наконец одна из бомб разрывает меня в клочки. Тогда я оказываюсь на небесах, и меня встречают контрабасы Шестаков и Коновалов – в длинных белых хитонах и с лирами. Они ведут меня через облачное пространство на встречу с кем-то важным, серьёзным, и этот кто-то оказывается Кулак. Он тоже в белом хитоне, только лиры у него нет, голова его осияна нимбом, из-под хитона у него выглядывают стальные роботические ноги, а в горловине виднеется чёрно-белая тельняшка. За спиной Кулака – шесть крыльев, и они такие же роботические, как ноги, широкие, стальные, да на каждом закреплено по блестящему пулемёту схемы Гатлинга.

– Маэстро! – восклицает Кулак, зажигая сигару. – Вот и ты с нами.

– С вами, – говорю, – это да. Только вы тут как оказались, товарищ сержант? Вы же не мёртвый.

– Мертвее некуда, – отвечает Кулак, – вчера только откинулся. Я как из армии вернулся, моя девушка увидела, каким я стал, и сразу меня бросила. А когда я рассказал отцу, как ноги потерял, тебя, затупка, спасая, так он от меня отрёкся. Умом, говорит, понимаю, что не твоя вина, а сердцем простить не могу. Пришлось мне от родителей уехать, снять комнату на окраине. А я без ног. Пенсии едва на комнату хватало, а очередную получку у меня гопники отобрали прямо возле почты. Отмантулили меня по всей программе, не посмотрели, что инвалид. И тогда, Маэстро, так я возненавидел жизнь, что пошёл и в речке утопился. А тут, на небе, меня уважают: боевым архангелом сделали. Уже что-то, а?

– Простите меня, товарищ сержант, – говорю я.

– За что ж мне тебя прощать?