Ельник

– Перекусите и живо спать, – сказала она, пригрозив пальцем Маре. Затем перевела взгляд на Марка. – Без глупостей. Ты тут в гостях!

Марк согласно затряс головой. При виде диковинных лакомств в животе у него заурчало. Мара похлопала ладонью по кровати, пригласив Марка сесть рядом, и он робко устроился на углу. Кровать и впрямь оказалась очень мягкая, настолько, что он даже начал проваливаться.

В кубках теплое молоко с каплей чего-то сладкого, похожего на малиновое варенье. Хоть аппетита у Марка нет, живот все же крутило от голода, поэтому он быстро осушил кубок со своей порцией молока. Мара не допила свое и, вытирая пальцем молочные усы над губой, протянула ему. Он хотел вежливо отказаться, но молоко такое свежее и ароматное, что не смог этого сделать. Осушив и второй кубок, он уставился на прозрачную миску с лакомствами.

– Это фрукты в сахаре, – пояснила Мара, протягивая ему яркий кусочек чего-то, – это персик. Ешь.

Необычный резкий вкус обволакивал его рот. Марк не смог долго жевать персик, а быстро проглотил его, снова уставившись на миску с фруктами, но на этот раз глазами, полными удивления и восторга.

– Попробуй еще вот это, – разжевывая дольку чего-то яркого, Мара указала тонким пальчиком на миску. – Это виноград. Из него делают вино.

– А вот это что? – вина Марку совсем не хотелось. Его привлек маленький ярко-желтый треугольник, покрытый крупицами сахара.

– Ананас.

Ананас тоже очень вкусный, но не шел ни в какое сравнение с персиком. Мара уступила всю миску Марку, которую он съел со скоростью голодного зверька. После такого сытного и необычного ужина глаза стали слипаться, и Марк, свесив ноги с кровати, озадаченно посмотрел на дверь.

– Где моя обувь? И одежда.

– Галая все постирает и вернет к утру высохшее, – пожала плечами Мара, убирая поднос на прикроватный столик.

– А как же я пойду домой без обуви? Там очень грязно, – Марк посмотрел на шерстяные мягкие носки, которые ему слегка маловаты, но все же очень удобно сидели на ступне. Не хотелось бы их пачкать даже на сухой летней дороге, чего уж говорить об осенней грязи.

– Так завтра и пойдешь, – Мара стянула с себя верхнее платье, и Марк, раскрасневшись, отвернулся. Здесь гораздо теплее, чем на улице или у него дома, поэтому Мара нырнула под одеяло в плотной, но легкой белой сорочке. – Ложись с той стороны. Я сплю ближе к двери.

Чувствуя себя слишком неловким, Марк медленно, будто провинившись, откинул край тяжеленного одеяла и положил голову на подушку. Постель мягкая, уютная, такая желанная и обволакивающая, что глаза просто отказывались открываться. Мышцы тела уже не болели после тяжелой работы в кузнице, в голове не оставалось ни одной мысли, и ему стало абсолютно плевать, как он будет проживать завтрашний день.

Но все-таки сон не торопился наступать. Вместе с расслаблением наступило легкое волнение. Марк рассматривал белеющий в темноте потолок, легкий тюль, вслушивался в треск маленькой печки. А у двери, что было довольно пугающе, виднелась фигура безмолвного стража, который, видимо, нисколько не смущал Мару. Она сопела, раскинув руки в разные стороны, и ее вкусно-пахнущие волосы щекотали Марку лицо.

Глубокая черная ночь. Марк попытался разглядеть что-нибудь в окне, но за ним только темнота. Маленькая уютная комната с белыми стенами и каменным полом приобрела какой-то зловещий, неуютный вид. И даже несмотря на мягчайшую перину, Марку стало грустно, что он сейчас не в своей каморке на узкой твердой кровати, где в соседней комнате спит мама. Мама. Как она там?

– Дауд? – полушепотом произнес Марк.

Дауд не ответил ничего и не шелохнулся. Не раздался даже шорох его камзола – настолько неподвижен страж. Но он наверняка слышал Марка?

– У тебя есть родственники?

– Нет.

– Друзья?

– Нет.

– Ну, кто-то, кого ты очень ценишь.

– Госпожа Марена – причина моего существования.

Пожалуй, именно это Марк и хотел услышать. Вновь бегло взглянув на сопящую девочку, Марк подумал, что именно этого она и заслуживает – кого-то, кто будет жить только ради нее.

– Что бы ты сделал, если бы Мару кто-то обидел? Кто-то ударил?

– Убил бы его, – ответ последовал незамедлительно и мягко разрезал тишину.

Заснувший мальчик не знал, что ночью дверь отворялась и в комнату входила княгиня. Остановившись у изголовья кровати, она светила тусклым светом лампады на лицо Марка, пристально рассматривая его тонкий нос, острый подбородок и густые бронзовые ресницы.

Марк проснулся с первыми лучами солнца, которые упали на его веснушчатое лицо. Мара спала, а Дауд по-прежнему стоял лицом к двери. Какое-то время Марк просто сидел на кровати и наслаждался тишиной. Светлая комната перестала быть таинственной и зловещей, а из окна, как выяснилось, виден придворный сад и высокая башня, которую Марк наблюдал всю жизнь с низины своей деревни. Аккуратно свесив ноги к полу, Марк ощутил приятный холодок от каменной кладки. И как только он встал на ноги, в голову полезли болезненные мысли.

Та самая старуха, Галая, вошла тихо, боясь разбудить крепкий сон юной княжны. Она вручила Марку его постиранную, ароматную одежду и поставила около входа чистые ботинки (настолько чистые, какими они никогда не были). Марк наспех переоделся и, бросив прощальный взгляд на мирно спящую подругу, вышел вслед за ее няней.

Он сразу зашел в кузницу. Там работал только Ганор, потому что утро еще совсем раннее. Несмотря на то, что он не позавтракал, Марк чувствовал себя бодро. Он взялся за выплавку руды в слитки, размышляя обо всем, что произошло вчера. Ни один мускул на лице Марка не дрогнул, когда в кузнице появился Тихой. Да и Тихой словно не замечал мальчишку.

– Ганор, – обратился Марк к седобородому кузнецу, – ты как-то говорил, что если есть цель, то ремеслу обучаешься легче.

Ганор согласно кивнул, опустив раскаленную витую железяку в воду. Хоть он и сосредоточен на работе, кузнец всем видом показывал, что внимательно слушает мальчика.

– Так вот, у меня есть цель, – продолжил Марк, глядя на свои огрубевшие черные руки. – Хочу работать молотом.

7. Кровь моей крови

С приходом первых заморозков Мара часто гуляла с Марком. Она выносила ему фрукты в сахаре и радовалась, глядя на его довольное, расплывающееся в улыбке лицо. Они трескали лед на лужах, грызли сосульки, хрустели подмороженной грязью. Когда пруд тронулся первой кромкой льда, дети катались на него с горы снега.

– Лед, кажется, тонкий, – Мара с опаской покосилась на Марка, но тот отмахнулся и уселся на снег.

– Озерцо маленькое. Мы разгонимся и проскочим с этого берега на другой.

Озеро и правда маленькое – Дауд преодолел бы его за три шага. Он стоял рядом с девочкой, как обычно, заложив руки за спину. Сосредоточение его лица означало, что Дауд о чем-то думал. Мара не знала, что это первый снег для стража: каждая снежинка, падающая на его лицо, хоть и не ощущалась, но становилась новым впечатлением.

– Поехали!

Марк оттолкнулся ногами с пригорка и покатился вниз по склону. Мара рванула за ним на своих санях, полозья которых были натерты воском. В мгновение ока она проскользнула мимо Марка, который затормозил прямо перед кромкой. Сани лихо вырвались на лед и тут же плашмя провалились в воду.

Мара не рухнула глубоко, а лишь замочила ноги и бедра. Она даже не успела вскрикнуть или испугаться: просто встала посреди озера, которое, как оказалось, по глубине, скорее, оказалось лужей. Марк рассмеялся, девочка попыталась вторить его смеху, но ледяное покалывание бедер тревожило тело. Не успела она сделать и шага, как Дауд, оказавшийся рядом, поднял ее на руки и поспешно понес во дворец. По пути он не забыл захватить и ее сани в другую руку.

– Всежива священная! – всплеснула руками Галая, когда Дауд постучал в ее комнату. – Это что ж такое-то? Неси ее в кровать быстрее!

Прежде чем уложить Мару, Галая начала с какой-то остервенелой яростью срывать с нее мокрую одежду, которая уже успела покрыться капельками льда. Юбку можно было не класть, а буквально ставить на пол рядом с кроватью. Она ругалась, пыхтела, бубнила. Когда стянула с ног штаны, то они глухо стукнулись об пол – затвердели.

– В постель, живо!

Полностью раздевшись, она с удовольствием нырнула под одеяло и укрылась там с головой – тело начало потряхивать. Галая привела Аглаю. Та принесла мед, которым начали натирать тело Мары. Ее укутали в несколько полотенец, сильнее развели огонь в печи – стало нестерпимо жарко. А ночью жар оказался таким сильным, что пришлось вызывать лекаря Хъяля.

Жар не проходил два дня подряд, а горло превратилось в кипящее вулканическое жерло. Лекарь, еще совсем молодой парнишка с вечно взволнованным выражением лица, постоянно попадал под гнев княгини за то, что никак не мог вывести простуду из тела ее дочери.

– Если ей станет хуже, можете меня прогнать с должности, – всякий раз успокаивал он, суя под нос Маре очередной отвар.

– Если ей станет хуже, я тебя убью, – без тени сомнения отвечала княгиня.

Отчасти Мара даже любила болеть. Мама находилась в ее комнате днем и ночью. Особенно ей нравилось, как мама приходила ближе к полуночи в своей сорочке и с растрепанными седыми кудрями, ложилась на край ее кровати и шершавой рукой трогала лоб и перебирала волосы. А если у Мары начинался кашель, то мама даже пела ей тихие неумелые колыбельные самым красивым на свете голосом. Все это нравилось девочке, но лучше ей не становилось. Горло болело так сильно, что Мара отказывалась от еды и питья, с трудом принимала отвары и постоянно требовала мед. В конце концов, она оставалась в полусознательном состоянии и захлебывалась кашлем. Лекарь настаивал на приглашении врачевателей из разных крепостей, но мама отмахивалась: слишком велика опасность звать незнакомцев для лечения ее ребенка. Поэтому, в конце концов, Мару передали в башню алхимика.

Та самая башня, в окне которой Дауд увидел мухоловку и мышат в банке. Мышат уже не было, а мухоловка завяла от наступивших холодов. Дауд в сопровождении княгини, сестры, лекаря, Галаи и Аглаи внес ее в маленькое пыльное помещение. Аглая и Галая волокли самые необходимые вещи девочки, которые тут же расположили на преждевременно освобожденные полки. Аглая недовольно смахнула с них пыль припасенной тряпицей, а Галая бережно, но не без капли отвращения к этому месту, стала раскладывать сорочки, носки, кафтаны и кое-какие книжки. Ее переселили, как казалось, очень надолго.

– Дело срочное, – резюмировала княгиня, медленными шагами меряя крошечное помещение башни. – Жар держится уже неделю. Он усилился. Наши средства не помогают.

– Да, по моим прогнозам, если мы не улучшим состояние Марены в течение недели, то ее организм умрет от истощения, – вступил в диалог лекарь. Голос его нервно дрожал, он обеспокоенно потирал шею, над которой уже висело лезвие палача. – Я давал ей грибной отвар, он некоторое время снижал температуру и кашель, но у нее выработалась привычка…

Алхимик – древний старик, настолько покрытый морщинами, что под ними уже не видно его черт лица. Сощурив и без того узкие глаза, он посмотрел на бессознательную девочку. Как только он дотронулся до ее лба, она тут же раскашлялась.

– Тут холодновато. Почему окно приоткрыто? – жесткий голос княгини уже не приводил Мару в чувство. Аглая уже побежала к окну, чтобы скорее его закрыть, но старик остановил ее коротким жестом руки.

– Пусть будет циркуляция воздуха. Болезни нельзя застаиваться в помещении. Здесь достаточно тепло, чтобы ее не продуло.

Он мельком взглянул на Дауда, но этого взгляда достаточно, чтобы страж понял: старику он интересен.

– Этот пусть остается, – алхимик кивнул на Дауда. – На остальных у меня места нет. Я и сам буду спать в кресле.

– А мыть? А кормить? – всплеснула руками Галая. – Не отдам!

– Мне нужно три дня, – алхимик будто не слышал, что ему говорила старая нянька. – За три дня я приведу ее в сознание и поставлю на путь выздоровления. Или она скончается. А за ней, как я понимаю, я и вы, юноша. – Ехидно улыбаясь, он кивнул побледневшему Хъялю.

– Если не получится, – мама чуть вышла вперед и коснулась кончиками ногтей одеяла, которым была укрыта ее дочь. – Я постараюсь, чтобы вы тоже намучились.

Алхимик сипло рассмеялся, будто это вовсе не смех, а ветер, застрявший в кустах. Княгиня вместе со служанками и юным лекарем покинули помещение, шумно прикрыв за собой дверь.

Первый день прошел в молчании. Дауд внимательно наблюдал за каждым жестом, старика. Первое время алхимик прикладывал ко лбу, шее и груди Мары разные камни, которые через несколько минут меняли цвет. Дауд подумал сначала, что эти камни показывают состояние девочки – все они становились красными или черными. А потом алхимик молча дал ему один из таких камней. Как только страж взял его в руки и ощутил тяжесть и жар, он понял: они вбирают крохи болезни и держат хворь в себе. В руках Дауда камень побелел.

Когда старик хотел влить в рот Маре какой-то отвар, Дауд ловко, но мягко перехватил его руки и принюхался к вареву. Пахло лечебными травами и еще чем-то незнакомым, но не опасным. Алхимик усмехнулся, когда Дауд согласно кивнул, разрешив поить этим свою подопечную.

– Ты прямо пес цепной, – он приложил чашку ко рту девочки, предварительно приподняв ее голову над подушкой. – Не убью я твою девчушку. Просто поддержу в ней жизнь на сегодня, чтобы к утру придумать, чем ей помочь…

Дауд перевел взгляд на Мару. Лицо ее было бледное и безжизненное, маленькое туловище обессиленно лежало под толщами одеял. Какая глупая хрупкость – человеческое живое тело, которое может убить даже холодная лужа. Дауд переключил внимание на зеркало, висящее на противоположной стене. Вернее, то был маленький пыльный осколочек, в котором Дауд видел лишь свое лицо. Хищные желтые глаза на белой, будто каменной, коже. Темные губы с тонкими шрамами в уголках, лысый череп. Он не такой – он невозможен до рук смерти. Куда ни ударь, везде потечет вода, везде зазвенит кость, отовсюду отскочит оружие, а даже если и не отскочит, руки и ноги отрастут заново. Все, но не голова.

– Любуешься? – алхимик что-то рисовал на желтом листке бумаги за своим столом. – Ты не похож на нас.

– Поэтому я ее защищаю.

– Вечный побег от смерти… – задумчиво протянул старик, вертя в руках длинную черную иглу. – Сколькими жизнями ты готов пожертвовать, сколько страданий ты готов нанести, чтобы спасти ее?

– Сколькими понадобится, – Дауд слегка подался вперед на стуле. Мысли старика ему не нравились. Алхимик же, краем глаза проследив за его движениями, снова рассмеялся и отмахнулся.

– Не угрожай мне, бледный. Я смерти не боюсь, да и обещанное выполню. А так думала моя покойная женушка. Чем больше мы живем и сопротивляемся, тем хуже для окружающих нас существ.

– Я слышал о такой философии, – страж все еще не расслаблялся. Он понимал, что такой древний старик едва ли сможет совершить что-то неожиданное, чтобы навредить Маре, но его алхимические способности все же нужно брать в расчет.

– Философия? Мирное слово. А для кого-то это кредо. Человек страдает с самого рождения. Младенец орет, потому что у него крутит кишки и потому что у него режутся зубы. Женщина мучается, производя на свет свое дитя. Дитя идет на войну и заставляет страдать других детей и их матерей. Дитя охотится и жестоко расправляется с оленем и куницей – ради мяса и шубы. Дитя умирает в муках, или его вовсе убивают другие дети. Зачем ты нюхаешь еду своей девчонки, бледный?

– Чтобы она не была отравлена.

В руках алхимика какой-то механизм, к которому он ловко присоединил длинную иглу. Затем он стал обжигать над свечой прозрачную пробирку, держа ее на длинном пинцете.

– А кому надо травить ребенка? Кто хочет ее страданий, ты знаешь?

– Она не просто ребенок.

– То-то и оно, – алхимик ловко присоединил пробирку к механизму с иглой. – Она – та, благодаря которой еще зиждится бессмысленная жизнь на этой измученной планете. Мы должны были исчезнуть уже давно, но способности ее и ее многочисленных прабабок не дали людям умереть в голой пустыне от нехватки пищи. А как ты думаешь, должны ли были мы умереть?

– Я не должен думать об этом.

– А зря, зря! Вы, дети своих богов, талантливы, но узколобы. Ты подумай, бледный, у тебя крепкая голова на плечах, используй ее по назначению. И не смотри на меня так. Я философ. Женушка моя была философом. А есть и не философы. Есть культисты, фанатики. Они готовы в лепешку разбиться, но убить твою девчонку и всех, кто поддерживает в мире жизнь. Потому что так они хотят прекратить страдания человечества и природы.

– Уничтожив человечество?

– Да, радикально. Не то чтобы я это одобряю, но и противиться не стану. Я все же считаю, что все должны плавно вымереть без страданий. И отказаться от деторождения. Старуха моя умерла с улыбкой. Сказала, что на одно истерзанное тело стало меньше. А я знаю, что где-то в доках этой крепости, в грязном проулке, какая-нибудь нищая шлюха рожает больного ребенка. Он заразится чем-нибудь и умрет во младенчестве. Мать будет плакать, если переживет роды, конечно. Вот и выходит, что моя жена умерла в счастье и старости, хоть и бездетно, а там кто-то бездумно плодит горе и умрет в мучениях и молодости. И в чем же я не прав?

Дауд промолчал. В голове роились мысли, каких существовать не должно, но он не прогонял их – мысли тягучие, интересные. Но та мысль, что касалась смерти, о гибели девочки, отчего-то самая шустрая из них. Мара беспомощная, маленькая, но по-детски смышленая. У нее тонкие руки и тонкие ноги, тонкая хрупкая шея и маленькие позвонки. Она вкусно ест и много спит, любит читать и смотреть в окно на птиц, белок, бурундуков. Не смотрит людям в глаза, запинается, когда волнуется при разговоре, ее сердцебиение учащается, если они проходят мимо малознакомых людей. Конечно, она не похожа на него, и в этом ее счастье.

– Раздумья? Это правильно, – алхимик пододвинул стул к кровати Мары, сел напротив Дауда и уставился на его лицо. – Ты мне нравишься, бледный. Ты не такой, как мы. Если и есть вид, достойный жить, то это ты и тебе подобные. Божественные детеныши. Нефилимы. Идеальные.

– Мы выведены для войны.

– Для войны вас выводят люди, а мы умом не блещем. А вы можете больше. Вам не надо есть и одеваться. Греться шкурами зверья, разводить костры из тел деревьев. Вы не болеете и не умираете, а значит, и не страдаете.

– Не только не страдаем, но и не чувствуем вообще ничего.

– Ты смотришь на девочку не как бесчувственная машина. Что-то есть в тебе, бледный. Что-то зарождается, – алхимик положил руку на лоб Мары, словно проверяя температуру, но его хитрые глаза недвижимо уставлены на Дауда. – Отрицай это сколько хочешь. В твоем нечеловеческом теле человечий мозг. Лучше, чем мой. Лучше, чем чей-либо. Что бы ты делал со своими мозгами, не окажись на планете людей? Только ты, твои братья и сестры?

– Довольно, старик, – Дауд посмотрел на странный инструмент с колбой и иглой, который алхимик все это время держал в руках. – Говори, что это.

– А, это… извлекатель эссенции. Дело в том, что организм юной княжны в упадке и поправляться не намерен. Она умирает, и у людей пока нет такого лекарства, которое может резко поднять ее на ноги. А у тебя – есть. Скажи, бледный, что течет в твоих венах?

– Ничего. Мои вены пусты.

– А что течет, если нанести тебе порез?

Дауд задумчиво взглянул на свою ладонь. Кожа бела именно от того, что в нем нет крови. Но он дышал, хоть редко и медленно, и легкие его наполнялись и опустошались.

– У меня есть сукровица. Белая. Немного.

– Мы, ученые, называем это лимфой. Именно ее обилие в тебе помогает быстро восстанавливаться. Вот и решение. Я могу перенести пару капель твоей… сукровицы в ее организм.

– Ты уверен, что она приживется в ней?

– Не уверен. Я бы, конечно, поэкспериментировал для начала на свинье или хотя бы крысе, но, откровенно говоря, лекарь ошибся. Недели у нас нет. Я лишусь головы, если не попробую, а девочка умрет. А что делаете вы, если ваш подопечный умирает?

– Убиваем себя.

– Эх, провалилась моя теория про новый вид на планете. Ладно, задирай рукав, коли согласен.

Немного помедлив, Дауд закатал рукав и вытянул вперед руку. Старик поднес иголку к его коже и начал ее медленно вводить. Игла с характерным треском стала врываться под толщи его покровов.

– Ишь ты. Крепкий.

Доведя иглу почти до основания, алхимик начал выкачивать сукровицу. Дауд ощущал, как тяжело и вязко жидкость концентрируется у окончания иглы где-то глубоко в его руке, а затем медленно и так же тяжело поднимается во флакон. Как только на дне колбы появилась сукровица, алхимик аккуратно вынул иглу. Ни капли жидкости не осталось на коже стража, только маленькая точка, которая скоро затянется.

– А теперь ручку юной княжны.

Старик откинул одеяло и, взяв Мару за запястье, поднес к нему инструмент. Немного помедлив, алхимик все же нацелился на область сгиба локтя. Дауд смотрел пристально, будто мог что-то решить в последний момент. В нем колебалась неуверенность и желание остановить старика, но разумная, не инстинктивная часть его существа утверждала, что другого выхода нет. Тело Мары – хрупкое, белое, истощенное болезнью – неподвижно. Только легкое сопение было признаком того, что в девочке еще теплится жизнь.

Игла вошла в синюю вену мягко, кончик едва скрылся под тонкой полупрозрачной кожей. Алхимик впустил в ее кровь те капли сукровицы Дауда. Наверное, если бы девочка была в сознании, ей стало бы больно, но умиротворенное лицо Мары никак не изменилось.

– Вот и все.

На сгибе осталась пара капель крови. Старик потянулся рукой к ближайшей полке и сорвал из горшка маленький лист какой-то травы, которую приложил к месту укола.

– Прижми.

Дауд прижал лист пальцами к руке, но сделал это с осторожностью, чтобы не передавить и без того хрупкую кость. От Мары исходил жар, палец Дауда мгновенно нагрелся. Мара чуть приоткрыла рот, и он услышал, как она втягивает в себя воздух, как хрипло отзывается ее горло и, кажется, как поднимаются ее тонкие ребра под натиском дыхания.

– Теперь только ждать. За два дня организм должен окрепнуть.

Слово «окрепнуть» сейчас никак не подходило Маре. Казалось, что копна рассыпанных на подушке черных волос весит больше, чем все ее тело. Щеки и губы не налиты привычным румянцем, за закрытыми глазами нет игривого блеска.

– Кстати, а от чего она заболела-то? – поинтересовался алхимик, начав обрабатывать иглу огнем.

– Стояла в луже.

Старик не ошибся. Уже на второй день, ближе к полудню, Мара стала приоткрывать глаза. К вечеру она начала что-то невнятно лепетать сквозь кашель. Наведалась Галая, которая была так счастлива видеть выздоровление девочки, что даже прослезилась. Ночь Мара не спала, а периодически что-то спрашивала у Дауда полушепотом, чтобы не будить старика в кресле. Да и в целом присутствие алхимика ее немного смущало и пугало. А на третий день жар почти спал, остался только кашель и ужасный насморк. Княгиня осталась довольна и разрешила старику-алхимику просить все, что он захочет для своей башни. Что именно он попросил, Мара не услышала, потому что Дауд уже вынес ее на винтовую лестницу вниз.

– Бледный! – хриплый голос алхимика эхом догнал их на полпути вниз. – Они всегда рядом!

8. Кузнец

Несмотря на наступившие холода, каждое утро Марка обдавало пылким жаром кузницы. Руду для выплавки он приносил еще вечером, а с утра начинал плавить железо. Ганор раздувал кузнечные меха так сильно, что лицо и голые плечи краснели от жары. Но в осенние заморозки Марк только радовался горячей кузнице, лишь изредка покидая ее пределы, чтобы вдохнуть ледяного воздуха.

Работа шла в гору. Мальчишка все еще с трудом держал молот, зато лихо управлялся с более легким молотком. И когда Дан бил молотом по наковальне, Марк ловко подбивал его изделие. Красный металл становился ровным и гладким.

Тихой не уставал периодически проверять Марка, то и дело подсовывая ему в руки молот. Марку удавалось держать его навесу, но вот поднять выше или запрокинуть за голову не выходило. Дан и Ганор по-доброму усмехались и снисходительно говорили, что еще не время.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

Фольклор: обозначение голодного мистического существа, которое охотится на людей в поле