Октябрический режим. Том 2

Управляющий театром пришел побеседовать с архиереем, но время снова было выбрано неудачно – вечер субботы, когда совершается всенощное бдение. Наконец, было дано разрешение отслужить панихиду в понедельник в ближайшем приходском храме, но актеры не согласились, требуя служить в соборе.

Странное молитвенное рвение у лиц, не знающих времени совершения важнейших православных богослужений и не желающих молиться в обычном храме! Газеты сообщают еще более скандальный факт: получив отказ, саратовцы обратились к лютеранскому духовенству!

Очевидно, панихида была лишь поводом для собрания. «Земщина» справедливо опасалась, что похороны Комиссаржевской «желают сделать демонстрацией против Православия».

Однако они прошли спокойно – возможно, сыграло роль обращение Гучкова к петербургскому градоначальнику с просьбой о содействии студенческому комитету, заведовавшему похоронами по поручению родственников Комиссаржевской.

На кладбище Гучков «скорбным и тихим голосом» произнес нечто вроде речи: «Прекрасная ты была артистка, прекрасной души человек. Одинаково отзывчива ты была к актеру и к простому человеку… Твоей отзывчивости, твоей доброй души мы никогда не забудем. Прости нас, Вера Федоровна! Помолимся о ней, господа!».

В те же дни скончался Ф. Е. Гучков. Его тело было погребено в Москве в присутствии Н. И. Гучкова и других родственников. Александра Ивановича не было. Вероятно, из-за дел он не мог даже на день оставить Петербург (слушалась смета Министерства внутренних дел)… если только причиной не стала панихида по Комиссаржевской.

Положение в Г. Совете в феврале

В феврале верхняя палата продолжала прежнюю тактику. Правда, завершилось рассмотрение в комиссии законопроекта по Указу 9 ноября, а 13.II общим собранием был принят законопроект о зачете в наказание предварительного ареста.

Статистические курсы

Однако в тот же день 13.II Г. Совет большинством 91 против 56 отклонил законопроект о преобразовании статистических курсов при Министерстве внутренних дел в статистический институт. Ораторы не видели надобности в самостоятельном высшем учебном заведении для подготовки статистиков. Очень упорно эту точку зрения отстаивал гр. Витте.

Попудный сбор

Судьба законопроекта о попудном сборе в пользу городов, о чем Столыпин беспокоился еще на рауте 29.XI, висела на волоске. Образование согласительной комиссии ни к чему не привело, Г. Дума осталась при прежнем мнении. По предварительным подсчетам, думская редакция должна была пройти большинством в 10-15 голосов, но при таком соотношении сил любая случайность могла провалить все дело.

При вторичном рассмотрении этого вермишельного законопроекта в Г. Совете Столыпину пришлось выступить дважды, опровергая «несоответственный грозный арсенал», выставленный оппонентами правительства. Между прочим, председатель Совета министров отметил программную сторону дела: «я смею думать, что в тех программных вопросах, в которых достигнуто соглашение между Г. Думой и правительством и против которых Г. Совет принципиально не возражает, правительство вправе искать поддержки Верхней палаты». Иными словами, следует пойти на уступки в отдельных статьях, если законопроект признается в целом приемлемым. Эта точка зрения вызвала негодование членов Г. Совета, и тщетно Столыпин пояснял, что он вовсе не имел в виду, что верхняя палата обязана голосовать по указке правительства.

Ярым противником правительства выступил, по обыкновению, гр. Витте, пользуясь своим знанием железнодорожного дела. «У Казбека с Шат-горою завязался спор», – писало «Новое время» об этом состязании двух крупнейших бюрократических фигур.

Против законопроекта оказались также часть правого крыла и торгово-промышленная группа (Крестовников и др.), которой попудный сбор был материально невыгоден.

В решающий день (24.II) кабинет приехал спасать законопроект почти в полном составе. С кафедры позицию правительства защищали, кроме его главы, министр торговли и промышленности, а также начальник главного управления по делам местного хозяйства Гербель.

В итоге думская редакция самой спорной ст. 8 была принята внушительным большинством 107 против 57, а затем принят и сам законопроект.

Итак, Столыпин выжал из Г. Совета принятие этого законопроекта, используя свой авторитет и голоса своих подчиненных. Но оказывать такое давление на каждом заседании было немыслимо, и потому положение оставалось серьезным.

«Голос Москвы» усмотрел в осторожном заявлении Столыпина о программной стороне дела намек на обструкционную деятельность Г. Совета: «Глубокую ненормальность создавшагося положения теперь сознало и правительство».

Гучков, по-видимому, решил поддержать своего друга тем же порядком, и через два дня, выступая в Думе по поводу сметы Министерства внутренних дел, мельком коснулся Г. Совета, глухо назвав препятствия, которые встречают законопроекты в «иных инстанциях», «главной угрозой для всей работы нового строя».

Десять раз одно и то же

Быт солидного Г. Совета, в отличие от взбалмошной нижней палаты, был беден открытыми столкновениями. Одно из немногих произошло при рассмотрении попудного сбора. Председатель сделал замечание кн. Оболенскому 2, что тот десять раз повторяет одно и то же. Оратор спокойно извинился и продолжил речь. Но потом счел себя оскорбленным и письменно потребовал извинения, апеллируя к стенограмме. Наверное, доказывал, что повторил одно и то же не 10, а 8 или 9 раз!

Председатель принес извинение лично, при свидетелях. Кн. Оболенский попытался было настоять, чтобы Акимов повторил свои слова в присутствии лиц, перед которыми было сделано замечание, но тот возразил, что говорит при достаточно количестве свидетелей.

Уголовно-процессуальные законопроекты

Пока шли споры о попудном сборе, комиссия законодательных предположений Г. Совета, не приступая к постатейному обсуждению, отклонила (23.II) законопроект об условном осуждении большинством всех против трех (Ковалевский, Корвин-Милевский и Сабуров). Через два дня общее собрание, одобрив законопроект о разрешении объяснять присяжным заседателям угрожающее подсудимому наказание, возобновило рассмотрение законопроекта о введении состязательного начала в обряд предания суду. Министр юстиции печально отметил, что чем дольше это представление обсуждается Г. Советом, тем больше оно обрастает поправками, причем новейшие из них грозят свести законопроект на нет.

Выпады в печати

Обсуждение попудного сбора подтолкнуло «Новое время» к сравнению Г. Совета с «железнодорожной станцией в годы обильного урожая», поскольку количество «входящих» законопроектов превысило количество «исходящих». Газета изобрела термин, ставший крылатым, – «законодательная пробка».

О причинах осторожное «Новое время» писало глухо – «внутренние междоусобицы», «мелкая игра крупных честолюбий» и, главным образом, «техническая медлительность».

«Голос Москвы» еще 22.I в передовой статье открыто обвинил Г. Совет в обструкции. После отклонения законопроекта о статистиках в конце номера 17.II появилась анонимная заметка, отмечавшая, что противниками выступили Дурново, Зиновьев и Витте, бывшие ранее у власти, а также Пихно, постоянный кандидат на министерский пост. «Это – открытый поход не против законопроекта, а против того, кем составлен он. Его ведут люди, вкусившие власти и жаждущие снова приобщиться к ней». Наконец, после речей Столыпина и Гучкова газета написала, что правое крыло Г. Совета борется против Правительства, Г. Думы и всего нового государственного строя.

Либеральная печать отмечала, что тактика верхней палаты ведет к полной остановке законодательной работы и «наглядной демонстрации законодательного бессилия».

В том же смысле высказался Хомяков в беседе с корреспондентом «Times» Вильтоном: «Большинство Г. Совета не может не понимать, что благодаря законодательным залежам в конце концов окажется, что Дума после пяти лет работы не достигла ничего, кроме пропуска через законодательные органы бесконечной вермишели. Не этого ли доказательства бессилия Думы желают добиться члены Г. Совета по назначению?».

«Биржевые ведомости» напомнили Правительству об имеющемся у него «штопоре от этой законодательной пробки» – утверждении новых списков присутствующих членов Г. Совета.

Тщетно гр. Витте пытался отрицать очевидное, утвеждая, что Г. Совет вовсе не стремится непременно решать каждое дело вопреки Г. Думе и даже «во всех серьезных вопросах всегда шел с Думой».

Обострение отношений правительства и Думы

В марте поползли любопытные слухи о недовольстве Г. Думой в правительственных кругах, где, по словам «Нового времени», «на наш парламент стали поглядывать как на аппарат, чуть ли не затрудняющий действие государственного механизма». Осведомительное бюро немедленно опровергло эти сведения. Затем некое высокопоставленное лицо сообщило сотруднику «Речи», что «Думой недовольны»:

– Правительству ничего и не оставалось делать, как везти воз государственности в одиночку, напрягая все свои силы, раз его пристяжка дурит и брыкается… А между тем, на нее столько возлагалось надежд!

– Принимая ваше сравнение, ваше высокопревосходительство, я позволю себе заметить, что упряжь прилажена не одинаково: для коренника она удобна и просторна, а для пристяжки…

– Какой же вам надо еще свободы для членов законодательного учреждения? Скажите на милость, что им, собственно, мешает толково и спокойно работать? Но большая половина Думы занимается только разговорами… Я вполне понимаю Петра Аркадьевича, который отстранился от подобного занятия. О чем говорить? Что законы наши плохи? Так сделайте милость, создайте хорошие законы; на то ведь вы и призваны.

Сколько бы либеральная печать не кричала об обструкции Г. Совета, это обвинение с тем же успехом может быть обращено на голову Г. Думы, и не только ввиду слишком долгих прений. Возможно, верхняя палата смирилась бы с либерализмом правительственных законопроектов, но радикальные поправки, внесенные народным представительством, окончательно портили дело.

В свою очередь, Хомяков был недоволен «небрежным отношением» правительства к Г. Думе: «последнее время «Столыпин» без раздражения он говорить не мог». В беседе с репортером Хомяков выразился о премьере осторожнее: «Его отношение к Г. Думе было всегда корректным и доброжелательным. Но нельзя не пожалеть, что в течение восьми месяцев он не счел возможным появиться в Думе. Это обстоятельство действовало на врагов ее ободряющим образом и косвенно, но решительно способствовало нервному настроению ее друзей». Охваченный чувствами, Хомяков даже позабыл о декабрьской речи Столыпина относительно мелких чиновников.

Смета МИД (2.III.1910)

Если ранее обсуждение сметы Министерства превращалось в обсуждение его политического курса, то на сей раз министр иностранных дел Извольский с места в карьер заявил, что «не счел возможным испросить в настоящее время разрешение Государя Императора», чтобы говорить в Думе о внешней политике.

Любопытства депутатовНе желая поощрять, –Дипломат из дипломатов, –Он решился промолчать!

– писал Wega об Извольском.

Министру пришлось говорить о собственно смете, но избалованные депутаты не желали тратить время на подобные мелочи, поговаривая: «Все это рассказы для детей!», «Лучше бы и совсем не говорил!». Закончив, Извольский покинул зал заседания, возможно, чтобы не присутствовать при прениях.

Заклятые враги Милюков и Пуришкевич подали совместное заявление с просьбой не ограничивать их речи часовым сроком. Не веря собственным глазам, Хомяков уточнил: «Член Г. Думы Пуришкевич, это ваша подпись?». Оба депутата действительно произнесли огромные речи и оба коснулись внешней политики, о чем, собственно, нельзя было говорить, раз Извольский не получил разрешения.

Масштаб и обстоятельность выступления лидера кадетов характеризует следующий диалог:

– На этом я остановлю свой анализ…

– Слава Богу, – обрадовались справа.

– …по Ближнему Востоку и перейду к обсуждению нашего положения на Дальнем Востоке.

– Ох, – огорчились в том же лагере.

Пуришкевич указывал на коспомолитическое направление Министерства, напал на личность посланника, назначенного в Христианию. Хомяков остановил оратора, заметив, что посланники – это представители Государя Императора. «Государь Император знает, кого назначать, и никто Ему в этом указаний давать не может, тем более с этой кафедры». Зато к речи Милюкова Председатель отнесся благодушно и даже возразил Крупенскому, который по праву докладчика заявил, что лидеру кадетов не следовало говорить об иностранной политике.

Правые подали письменный протест, обвиняя Хомякова в пристрастности и заодно отметив, что по ст. 2 Венского регламента посланники являются представителями не Государя, а Правительства, в отличие от послов.

Пуришкевич сделал забавное предположение, что Милюков в прошлом году одобрял политику того же министра, курс которого теперь критикует, потому что тогда Извольский нанес лидеру кадетов визит, а сейчас нет.

Значительная доля речи самого Пуришкевича была посвящена нападкам на французскую делегацию, которая вела в России «пропаганду конституционных идей». От лица монархических организаций оратор обещал в следующий раз «оконфузить» тех, кто пригласит очередных гостей из иностранного парламента.

«что же, они будут камни с мостовой подымать и бросать в приезжих иностранцев?» – удивился фон Анреп и поспешил заверить, что «прием французских гостей составляет честь русскому обществу и русскому Правительству», покуда речь Пуришкевича не обернулась скандалом. Возражал и Максудов, заставив Председателя вмешаться со словами: «Не горячитесь так».

Фон Анреп особенно спорил с той властностью, на которую претендовал Пуришкевич, словно он был председателем второго Правительства в виде «объединенного союза всех монархистов в России». Этот «объединитель монархических партий» «надел на себя китайскую маску и хотел нас чем-то запугать. Снимите ее; мы и в маске видим, кто вы такой».

Смета Министерства Народного Просвещения (3, 5, 6, 8.III)

Шварц недоволен критикой

Разъяснения Министра Народного Просвещения Шварца по поводу сметы превратились в отповедь Г. Думе (3.III). Министр поставил ей в пример финансовую комиссию Г. Совета, члены которой, «знатоки дела», оценили по достоинству огромный труд, проделанный ведомством. Зато «отменно строгим требованиям вашей бюджетной комиссии мы и на этот раз опять, по-видимому, не удовлетворили».

Министр был раздражен как предложенными пожеланиями, так и сделанными в смете сокращениями. Вот что такое «Воспитание юношества в религиозных чувствах и в духе преданности Царю и отечеству»? Министерство всегда эту цель и ставит, к чему такие «неопределенные и неуместные по своей общности пожелания»?

Между прочим, так поразивший Шварца текст имеет свою историю. Как мы помним, при обсуждении сметы Министерства на 1909 год Марков 2 произнес оскорбительную для армии речь о пошатнувшемся патриотизме и внес пожелание, чтобы школа развивала чувства уважения и любви к воинскому званию. Взамен этого дополнения в формулу перехода был внесен более скромный текст фон Анрепа, показавшийся теперь Министру «неопределенным и неуместным».

В числе произведенных комиссией сокращений Шварц отметил, в частности, отклонение кредита на улучшение гигиенических условий средних учебных заведений, при том, что докладчик – «по странной игре случая бывший профессор гигиены».

Таким образом, слова представителя ведомства звучали недружелюбно, почти оскорбительно. Сотрудник «Голоса Москвы» писал, что министр принял «тон высокомерия и поучения народных депутатов». «Но как назвать поведение г.г. министров, которые являются в Думу читать ей нотации», – отмечал тот же корреспондент.

Отповеди Шварца предшествовала речь Капустина, очень скромная по меркам Г. Думы. Выступление «бывшего профессора гигиены» было не столько критикой, сколько советом. «Как старый педагог еще раз позволю себе сказать: побольше сердечного попечения, поменьше формальности, побольше любви к учебному делу», – закончил Капустин.

Поэтому все удивились: на что, собственно, обиделся Министр? «Не выносить такой снисходительной и доброжелательной критики – значит требовать панегириков», – писал «Свет». Но речь Шварца была прочитана им по бумажке, следовательно, представляла собой ответ на письменный доклад комиссии, а не на устное выступление Капустина.

«Голос Москвы» написал: «Министр кончает под слишком угодливые аплодисменты «квакеров» справа и под гробовое молчание всей Думы». Однако газета умалчивала о худшем – стенограмма отмечает шиканье, причем не только слева, но и в центре.

Капустин возразил Министру, что комиссия должна «критически рассматривать смету». «…упрекать нас, что мы берем смелость на себя давать уроки, это было бы неправильно. Мы исполняем свои обязанности, возложенные на нас нашими избирателями и принесенной нами присягой, и от этой обязанности мы не устранимся». Что касается пожелания о воспитании в духе преданности Царю и отечеству, то оратор не решился бы назвать такие слова неуместными.

Собираясь ответить, Министр взошел на кафедру, но получил новое оскорбление: как раз наступило время обеденного перерыва, и никто не стал слушать. Хомяков уступил крикам из центра и слева и объявил перерыв. Случившееся было резюмировано Белоусовым так: «сегодня Г. Дума едва не спустила Министра Народного Просвещения с этой трибуны».

Несомненно, обед был лишь предлогом. Шварц уже исчерпал свои доводы и наверняка хотел лишь пояснить свои слова о «неуместности» пожелания. Из-за лишних пяти минут никто бы с голоду не умер, да и без перерыва всегда можно было выйти. Корреспондент «Света» справедливо заметил: «Может быть, Шварцу и следовало бы знать домашние думские порядки, но и Дума могла бы проявить вежливость и отложить перерыв. Более того, не предоставить слова министру – это нарушение ст. 40 Учр. Г. Думы: «министры и главноуправляющие должны быть выслушаны в заседаниях Думы каждый раз, когда они о том заявят», а вот обеденное время законом не установлено. Опираясь на эту статью, правые подали протест против действий Хомякова, который «пошел навстречу явно незаконным выходкам слева». Авторы заявления отмечали, что «неумелое несение г. Председателем его ответственных обязанностей причиняет постоянно вред ходу деловых занятий Г. Думы и осложняет положенье дел, внося пристрастие и произвол».

Оскорбленный Шварц совсем отказался говорить и уехал из Таврического дворца, оставив своего товарища Георгиевского, чтобы объяснить, что Министр назвал неуместным не само по себе пожелание, а обращение с ним к ведомству. Затем Георгиевский тоже ушел, и дальнейшее обсуждение сметы проходило при пустой министерской ложе.

Пуришкевич о непотребствах в высшей школе

Речь Пуришкевича (3.III) началась со слуха о соглашении октябристов: лишить этого оратора слова при первом удобном случае. Центр протестовал, крича: «вы сами сочинили». Возможно, что Пуришкевич таким путем нейтрализовал действия Председателя: Хомяков словно задался целью защищать свободу слова оратора, чем усугубил колоссальный скандал.

Пуришкевич намеревался посвятить часть своей речи перечислению непотребств, которые происходили и происходят в стенах высшей школы. Оратор сообщил о некоей еврейке, члене совета старост по юридическому факультету Петербургского университета, которая «носит название юридической матки и находится в близких физических сношениях со всеми членами совета».

«Если бы вторично обрушился думский потолок, наверное его падение не произвело бы такого эффекта, как последние слова г. Пуришкевича, – писал сотрудник «Света». – Поднялся непередаваемый шум. Крики «вон!» вероятно были слышны далеко за пределами зала, может быть и Таврического дворца.

Председатель напрасно пытается остановить это ревущее море, среди которого, не совсем подобно горе, возвышается субтильный оратор, твердо удерживающий позицию».

– Нет, я не уйду, – заявил Пуришкевич левым.

Вместо того, чтобы лишить оратора слова, Председатель лишь произнес:

– На совести того, кто говорит, лежит ответственность за сказанное.

Особенно негодовал Милюков. Согласно стенограмме он крикнул: «Нельзя взывать к совести Пуришкевича». Однако «Земщина» приписывает лидеру кадетов возглас: «Безобразный председатель», а также ругань вроде «мерзавца» и «негодяя».

Председатель попросил Милюкова «держать себя прилично». Начался диспут между Хомяковым и лидером кадетов. Стоя на своем кресле, он требовал, чтобы оратор был лишен слова.

– Я останавливаю того, кого считаю нужным, и указки вашей не требую, – объявил Председатель под бурные рукоплескания справа и крики: «браво».

Шум продолжался. Наконец Хомяков пригрозил:

– Если вам угодно из Г. Думы делать базар, то я закрою заседание, – и прокричал, что объявляется перерыв.

Правые и левые еще немного постояли лицом к лицу, как два войска перед битвой. Марков 2 и Егоров чуть было не схватились. Однако к чести Г. Думы надо сказать, что и на сей раз драка не состоялась.

За время перерыва октябристы, напуганные намерением оппозиции не давать Пуришкевичу говорить, постановили: Пуришкевича лишить слова, Милюкову сделать замечание. Приговор был приведен в исполнение Хомяковым по возобновлении заседания. Он признал, что Пуришкевич «позволил себе совершенно недопустимые слова в собрании, которое сколько-нибудь уважается говорящим. Он позволил себе оскорбить, хотя и анонимно, женщину в выражениях самой невозможной формы». Что до Милюкова, то он стоял «во главе» шума, не слушал замечаний. Хомяков заявил, что это поведение «недопустимо и, скажу, постыдно со стороны человека, который должен бы уважать Г. Думу».

После речи товарища министра запись ораторов была возобновлена, и Пуришкевич снова подал записку. Однако Председательствующий предоставил слово не ему, а фон Анрепу, пояснив, что возобновленная запись будет присоединена к списку ораторов. Правые зашумели и покинули зал заседаний, за исключением гр. Бобринского 1. Вышли и некоторые националисты.

Оппозиция осталась недовольной поведением Хомякова, особенно употребленным им словом «постыдно». Милюков запротестовал сразу же, как его услышал, а затем распространились слухи о готовящемся открытом письме левых в таком же роде.

Говорили, что особа, о которой говорил Пуришкевич, на самом деле «не еврейка, а христианка, племянница одного из видных членов кадетской партии» и в тот день присутствовала в Г. Думе.

В следующем дневном заседании (5.III) Пуришкевич, поменявшись очередью с Тычининым, заявил, что продолжает свою речь, и вернулся к списку непотребств, произошедших в стенах высщей школы.

– Гг., я не буду повторять того, что я сказал прошлый раз.

– Я просил бы даже не упоминать об этом, – вставил Шидловский.

Оратор перешел к фактам, произошедшим в Петербургском университете.

– Не надо, – попросили в центре. Оратор был неумолим:

– Нет, извините, надо.

Пуришкевич сообщил о разврате в университетских ватерклозетах, о деятельности некоей Маньки Портовой, о свальном грехе в «комнате для молодых» Петербургского университета и, наконец, о «возмутительных фактах непотребства студентами университета» на паперти университетской церкви.

Председательствующий Шидловский продолжал линию поведения, принятую Хомяковым, то есть защищал свободу слова оратора, делая замечания левым за их протесты. Как только Пуришкевич вышел на трибуну, кадеты демонстративно покинули зал заседания, но по меньшей мере один из них остался: стенограмма отметила возглас Герасимова об ораторе: «он клеветник или сумасшедший». Затем оппозиция подала протест против «безучастного отношения Председательствующего к столь ясному нарушению благопристойности с трибуны Г. Думы».

6 марта состоялся третий акт комедии. Пуришкевич получил слово по личному вопросу. Как только оратор заговорил, кадеты встали и направились к выходу.

– Я вижу исход из земли Ханаанской, – обрадовался Пуришкевич, и уходившие вернулись.

Напряжение зала вырвалось наружу, когда оратор заметил, что в высшей школе происходят разврат и воровство. Оппозиция «пришла в состояние крайнего неистовства: посыпалась самая неприличная брань и крики: «нахал! вон, долой, не дадим говорить» и проч.».

Гегечкори тут же получил справа наименование «кавказской обезьяны».

– Мерзавец, – ответил Гегечкори.

– Сами вы мерзавцы, – возразил Тимошкин.

И тут началось! «Скандала, подобного сегодняшнему, по общим отзывам в Г. Думе еще не видали, – писал сотрудник «Голоса Москвы». – Самое точное стенографическое воспроизведение речей, возгласов, криков и заявлений может дать только слабое представление о той хаотической картине, которую представлял думский зал в течение почти двух часов».