Октябрический режим. Том 2

«Легко сказать – дайте стране все свободы.

А я говорю – надо дать свободы, но при этом добавляю, что предварительно нужно создать граждан и сделать народ достойным свобод, которые Государь соизволил дать», – заявил, между прочим, Председатель Совета Министров.

Эта излюбленная идея Столыпина была с негодованием отмечена в речи Маклакова. Он напал на Правительство за то, что оно не опирается на Г. Думу, не исполняет своих либеральных обещаний, не отказывается от исключительных положений, делает ставку на национализм. Даже «ссылают больше, чем прежде», несмотря на отказ от административной ссылки в правительственном законопроекте об исключительном положении. У Правительства был шанс для мирного обновления страны. «…если революция даже не победоносная, а только успевающая – экзамен обществу, то реакция – экзамен Правительству; революция дает истинную мерку общественным деятелям, реакция – государственным». И общество не совсем выдержало свой экзамен, и Правительство упустило свой шанс.

Маклаков заявил о разочаровании в «иллюзии борьбы местной и центральной властей». Если Правительство не борется с эксцессами местных властей, значит, оно на их стороне.

Напомнив о телеграмме некоего генерал-губернатора, подписанной им как почетным председателем политической партии, оратор продолжил: «я вправе сказать представителю центрального ведомства: одно из двух, или это есть такое бессилие, такое отсутствие авторитета, при котором уважающий себя человек оставаться у власти не должен, ибо нельзя требовать от других уважения, если сам его к себе не имеешь, или это полная солидарность с такими поступками. А если так, то нельзя говорить о том, что происходит борьба центра и местных властей».

Слабое без общественного доверия, Правительство сдается под давлением реакционных сил. «…оно допьет до дна ту чашу унижения, которую может перенести государственный человек, не имеющий опоры в стране, и – это историческая Немезида – погибнет по телеграмме какого-либо почетного председателя союза русского народа».

Родичев вслед за товарищем обвинял власти в подчинении крайним правым: «Отречься от руководства Маркова 2 Правительство не может».

Сам Марков выразил полное одобрение тем правительственным мерам, которые с возмущением перечисляли кадеты. Закрытие литературного фонда – «спасительный акт закрытия этой жидовской лавочки». Неутверждение курского городского головы – радость для всего города, поскольку это лицо является «заклятым заведомым кадетом», следовательно «преступником». Таким же «преступником» оратор назвал и гр. Л. Толстого, отлученного от церкви.

Пересказывая возражения Маркова 2, Чхеидзе выразил его доводы так: «Бить жидов, финляндцев, поляков, литовцев, малороссов, молдаван, армян, грузин, с благословения Правительства». Марков 2 возразил, что единственный народ, который можно не убивать, а бить, – это иудеи. Нисселович усмотрел в этих словах призыв к погромам, а оппозиция подала протест по поводу того, что Марков не был остановлен Шидловским.

По свидетельству «Земщины», Маркову 2 «изо всех националистов аплодировал только один, и тот… под пюпитром!».

«Покаянные» слова Маклакова о не выдержавшем экзамен обществе были отмечены более умеренными слушателями. Гучков выразил надежду, что тем самым кадеты отказываются от сотрудничества с революционными партиями, а Гололобов уточнил, что провалились на экзамене не общество и Правительство, боровшиеся со смутой, а лишь та часть общества, которая устраивала революцию.

Слова Маклакова о возможном бессилии председателя Совета министров были восприняты Гололобовым как «ультиматум», поэтому и вся речь приобрела для правого октябриста революционный характер: сместить Правительство можно только путем установления ответственности министерства перед Думой в обход Основным Законов, то есть путем государственного переворота. «…нужно бы выяснить, к чему собственно ваша речь призывает. Я скажу, блестящая речь, редкая, но речь, напоминающая фейерверк, который трещит: бураки, ракеты летят, яркие разноцветные огни, шум, выстрелы, тра-та-та-та, – а смолкло, и остается дымок с скверным запахом пороха, напоминающим революцию».

Кадеты действительно грозили Правительству новой смутой, но, конечно, сделанной не их руками. Маклаков характеризовал настроение страны словами «дальше так жить невозможно». Родичев повторил слова «великого французского патриота»: «страна созрела для иностранного столкновения, для нашествия и для поражения».

Словом, кадеты сосредоточились на политической стороне деятельности Правительства, оставляя без внимания экономическую, в которой, как отметил Гололобов, у властей немало достижений – забота о крестьянах, судебная реформа, испорченная в Г. Думе «общими усилиями правых и левых». Впрочем, есть заслуги и в области управления: «сколько хищников Правительство посадило на скамью подсудимых сенаторской ревизией Гарина».

Успокоение в кредит. Мы ждем

Если Маклаков и почти продублировавший его речь Львов 1 говорили о фикции борьбы центральных властей с местными, не верили в искренность Правительства, то Гучков пока еще верил и потому призвал его воздействовать на местную администрацию, ускорив прохождение ею «приготовительного класса по изучению начал конституционного права». Тем не менее, лидер октябристов счел необходимым напомнить Правительству о реформах. Состояние государства Гучков охарактеризовал как успокоение «в кредит» и предложил власти приступить к платежам, в частности, отказаться от применения административной ссылки и от внесудебного порядка наложения кар на органы печати. «…мы, гг., ждем», – заключил Гучков от лица октябристов.

Таким образом, кадеты и октябристы смотрели на положение приблизительно одинаково, однако вторые еще сохраняли веру в либерализм Столыпина, начиная, впрочем, беспокоиться, а первые уже разуверились. «…срок платежей по этим векселям уже наступил, – заявил Маклаков в кулуарах, – и правительство доверия не оправдало, а потому оказывать дальнейший кредит нецелесообразно».

Мысль о наступившем успокоении отстаивал и октябрист кн. Голицын, на что Марков 2 возразил: «Из того, что в его винокуренном заводе не стреляют князю в затылок, еще не следует, что в России все благополучно».

Тем не менее, Правительство старалось постепенно отказываться от репрессий. Директор департамента полиции Зуев опроверг цифрами упрек Маклакова, что теперь ссылают больше, чем прежде, а также указал на смягчение тяжести исключительных положений в 1907-1909 гг.

Появление Гучкова на кафедре было неожиданным. Обычно он не выступал по этой смете. «…до сих пор по смете министерства внутренних дел октябристы тянули кто в лес, кто по дрова, но лидер стоял в стороне», – писала «Речь».

До 20.II включительно Гучков, по-видимому, не собирался выступать. Его фамилии не было ни в сокращенном списке ораторов, объявленном в прошлом заседании, ни в списке 4 депутатов, получивших слово при возобновлении записи из-за выступления Зуева. Вероятно, он поменялся с пропустившим свою очередь кн. Тенишевым. Но что заставило главу октябристов получить слово, прибегнув к этой лазейке? По-видимому, таким путем он пытался вмешаться в конфликт Столыпина с Г. Советом, полыхавший в эти дни, – удержать премьера на конституционной почве, а заодно намекнуть слушателям и читателям на интриги верхней палаты.

Особа VI класса

В доказательство административного произвола кн. Голицын прочел письмо некоей «особы VI класса», своего сослуживца из Харькова, об аресте группы молодежи, собравшейся на празднование именин. Ссылка на VI класс по табели о рангах была сделана в доказательство полной благонадежности корреспондента, уверявшего, что ни в каких партиях он никогда не состоял.

Директор департамента полиции Зуев тут же по телефону и телеграфу затребовал из Москвы справки и сообщил Г. Думе, что той вечеринке сопутствовали подозрительные обстоятельства: именины праздновались в отсутствие именинницы, а хозяева смогли удостоверить лишь 6 гостей из 39. Сама же «особа VI класса», вопреки своему заявлению, в 1902 г. подвергалась обыску и заключению под стражу за принадлежность к революционной партии.

Воспользовавшись правом докладчика, кн. Голицын немедленно заявил, что поднимает перчатку, брошенную ему представителем ведомства. Незнакомство хозяина с гостями объяснялось оратором тем, что вечеринка устраивалась в чужой квартире.

Чхеидзе то ли не разобрал слова кн. Голицына, то ли оговорился, и упомянул «ученицу VI класса». Узнав о своей ошибке, оратор извинился, добавив, что «для конституции это не особенно важно».

Сокращение кредита на надзор за административно высланными (25.II)

Обсуждение административной ссылки продолжилось по поводу одного из номеров сметы. Докладчик бюджетной комиссии Годнев предложил сократить кредит на усиление надзора за политическими ссыльными с 300.000 р. до 70.000 р. Депутат руководствовался формальными соображениями – отсутствовал титул, на котором основано ассигнование, и соответствующее Высочайшее повеление 1863 г. было, вероятно, словесным. Новицкий 2 подозревал, что внесение поправки связано с призывом Гучкова отказаться от административной ссылки. Комиссия в целом согласилась с Годневым.

Против поправки произнес отличную речь вице-директор департамента полиции Зубовский. Он разъяснил, что сокращение кредита приведет к ослаблению надзора и массовым побегам. Экономия обернется таким же расходом, только по смете Главного тюремного управления, потому что придется ловить беглецов и держать их в тюрьмах до выяснения личности и обстоятельств.

Случайно или нет, но речь Зубовского стала ответом Гучкову. Были названы два преимущества административной ссылки перед судебной репрессией – можно предупредить преступление и не требуется гласных показаний свидетелей. В 1905-1907 гг. на очевидцев революционных преступлений производилось такое давление, что обыватели порой даже бежали за границу, получив повестку. Поэтому показания нередко передавались тайно, их нельзя было использовать в суде, и единственным выходом покарать преступника была административная ссылка.

По мере успокоения страны Правительство намеревалось отказываться от этого инструмента, применение которого уменьшилось сравнительно с 1908 г. в 12 раз.

Поправка Годнева была принята голосами октябристов и оппозиции против правых, националистов и правых октябристов. «есть Г. Совет», – крикнул Пуришкевич, уповая, что верхняя палата исправит и эту ошибку Г. Думы.

Против сметы

Против сметы голосовали поляки, кадеты, трудовики и мусульмане. Принимая смету, октябристы были вынуждены не вносить формулу перехода, поскольку им оставалось объединяться только с фракциями правее их, которые не поддержали бы их резкостей.

Сыновья Ноя

Выступая 22 февраля в качестве докладчика бюджетной комиссии, кн. Голицын заявил, что оставляет без возражений все нападки на себя лично. «Появление таких речей и ораторов объясняется одним простым обстоятельством, что во всяком обществе, во всяком собрании вы можете всегда рисковать встретить представителей и потомков всех трех сыновей Ноя».

– А один из них на трибуне, – подхватил Пуришкевич.

Председательствующий Шидловский «в силу причудливой акустики» услышал только возглас с места и предложил исключить депутата за этот возглас. Удивились все, включая самого Пуришкевича.

Следовало предоставить слово обвиняемому, но тот кричал: «я не могу быть с кн. Голицыным в одно время на трибуне». Шидловский понял эти слова как отказ, но потом по крикам Пуришкевича и его товарищей сообразил свою ошибку и подождал с баллотировкой.

В свое оправдание Пуришкевич объяснил, что возвратил кн. Голицыну его же слова. «Который из сыновей Ноя, я не называл. У него было три: Сим, Хам и Иафет, он мог выбрать любого. Оскорбления в данный момент кн. Голицына я не видел. Я не виноват, что он оскорбился, поняв, какой он сын».

Трудно сказать, что подразумевал кн. Голицын, – известного ли сына Ноя или вообще разношерстность народного представительства. Что до возгласа с места, то его оскорбительность очевидна.

Поставив на голосование вопрос об исключении Пуришкевича, Шидловский был удивлен. «Тут я заметил, что в зале происходит какое-то смятение; одни протестуют, другие уговаривают, одним словом, что-то происходит, чего не полагается». Обычно Пуришкевича исключали огромным большинством. Но на сей раз при голосовании оказалась разница лишь в 5 голосов. Пришлось произвести проверку выходом в двери – «что-то смехотворное, недостойное взрослых людей!», – писал некий «Н.» в «Новом времени». При повторном голосовании за исключение высказалось 135 лиц против 85 при 9 воздержавшихся. Откуда взялся такой перевес? «Земщина» полагала, что октябристы получили директивы о необходимости поддержать своего председателя.

Правые и националисты внесли протест, указывая, что следовало исключить и кн. Голицына. Несправедливость кары отметил и парламентский референт «Нового времени», признавший, что Пуришкевичу «не повезло: он попал под руку погорячившемуся С. И. Шидловскому и был исключен на одно заседание».

Лишь в перерыве, просмотрев стенограмму, Шидловский понял свою ошибку. Извинился не публично, а в приватной беседе. «Пуришкевич самым добродушным образом ответил мне, что было совершенно очевидно, что я просто ослышался, и что он совсем на меня не в претензии; после этого он даже заехал ко мне и оставил визитную карточку».

Смета министерства юстиции

Масленичный балаган

Смета Министерства Юстиции обсуждалась в отсутствие Щегловитова (26.II.1910), как и смета Министерства Внутренних Дел рассматривалась без Столыпина.

Полной неожиданностью стало выступление Годнева, не только потому, что он отсутствовал в списке ораторов, составленном соглашением фракций, но и по смыслу речи. Депутат доказывал, что Сенат оставляет некоторые Высочайшие повеления без опубликования и что законодательство изменяется в кодификационном порядке. Запутанную речь, состоящую едва ли не из одних ссылок на законы, понять на слух было неовозможно. Октябристы, видимо, знали тезисы Годнева заранее, поскольку наградили его овацией.

Правые поняли, что дело плохо. Но что ответишь, если непонятно, о чем идет речь? Надо взять стенограмму, проверить все ссылки оратора на законы и тогда уже отвечать. Члены фракции стали всеми правдами и неправдами добиваться отсрочки. Замысловский, когда подошла его очередь говорить, ушел от позора. Кроме того, правые изобрели следующий выход: вся фракция покидает зал заседания, остается Березовский 2 и заявляет об отсутствии кворума, благодаря чему продолжение прений переносится на следующий раз. Правда, по словам «Земщины» еще до этой речи зала была на 3/4 пуста, кворума не было «даже и в приближении», но зачем тогда правые ушли?

Председательствующий объявил, что в зале кворума нет: «но по моим сведениям в здании Г. Думы он есть», и предложил баллотировать вопрос о продолжении заседания.

Октябристы тоже пошли на тактическую уловку: гр. Беннигсен внес заявление о поименном голосовании этого вопроса, «дабы выяснить, кто из гг. членов Г. Думы желает работать и кто не желает». Над фракцией правых нависла угроза 25-рублевого штрафа с каждого лица за отсутствие в заседании. Пришлось спешно возвращаться. Некоторые правые уже ушли домой, и их вызвали по телефону.

«Как только предложение гр. Бенигсена о принятии поименного голосования было принято, правые, находившиеся в кулуарах, сконфуженные и смущенные, под общий смех Думы возвращаются на места», – злорадствовал сотрудник «Голоса Москвы».

На кафедре появился Марков 2 с откровенно нелепым заявлением, что поскольку Наказ Г. Думы не распубликован Сенатом, то правые опротестуют свое оштрафование у мировых судей. Все посмеялись над «бесстыдным невежеством» оратора, который, несомненно, таким способом тянул время, чтобы позволить товарищам успеть вернуться.

При поименном голосовании о продлении заседания за оказалось 191 лицо, против 27, воздержалось 3.

«Подсчет записок был уже закончен, – сообщал сотрудник «Голос Москвы», – когда весь потный, запыхавшийся прибежал в зал Тимошкин и начал подавать свой бюллетень, но, за окончанием счета, от него записка уже не принята. Тимошкин и просил, и убеждал, и даже председательствовавшего Шидловского ходил упрашивать принять от него записку, но все было тщетно, и записка Тимошкина осталась у него».

После речи следующего оратора Андрейчука поступило два предложения прекратить прения, причем по меньшей мере одно из этих заявлений шло от октябристов. Это означало, что правые не смогли бы ответить Годневу ни сегодня, ни в понедельник. Замысловский даже заподозрил, что центр боится возражений по существу.

«Чем можно было ответить на такую выходку, как не начать обструкции? – писала «Земщина». – И правые ее начали». Для этого Пуришкевич и Марков 2 по очереди вышли на кафедру и стали словами и манерами пародировать кого-то из популярных депутатов-либералов. Импровизированная сценка часто прерывалась смехом. Уже первая фраза Маркова 2 «Гг.члены Г. Думы» вышла такой забавной, что ему не давали продолжить, а довольный успехом оратор с удовольствием повторял ее вновь и вновь. Впрочем, «Свет» написал, что Марков 2, не обладающий юмором Пуришкевича, произвел тягостное впечатление. «Есть положения, которые нельзя принимать перед толпой, не роняя прежде всего себя».

«Взволнованный как никогда», Гучков лично взял слово и стал громить правых: «делать из Г. Думы, делать из этой трибуны предмет издевательства, в каком-то праздничном тумане принимать эту кафедру за масленичный балаган, топтать ногами ту идею, ради которой мы долго жили, боролись и работали, ту идею, которая восторжествовала великодушной волей Монарха 17 октября 1905 г., вот этого издевательства мы не допустим». «Давно уже стены думского зала не слышали такого грома аплодисментов», – писал сотрудник «Голоса Москвы».

Тогда правые, даже Пуришкевич, стали протестовать уже серьезно, объясняя, что, мол, какое может быть прекращение прений, принявших чуть ли не преступное направление. Замысловский обещал, что в понедельник речь Годнева будет разбита «вдребезги». Пуришкевич, защищаясь от обвинений в издевательстве, заявил: «Я думаю, что трибуна Г. Думы нам не менее дорога, чем члену Г. Думы Гучкову, но в то время, как член Г. Думы Гучков с этой трибуны добивается оторвать от Царских прав то, что Царю принадлежит, мы с этой трибуны, на которую мы смотрим как на святую святых русского народа, стараемся провести только то, что отвечает его насущным интересам».

В свою очередь, Гегечкори продолжил мысль Гучкова, назвав Маркова 2 «скоморохом». Шидловский лишил оратора слова, но тот оставался на кафедре. «На трибуне точно ввели военное положение: ее кругом обступили пристава. С.-д. спустились со своих скамей и обнаруживают готовность выступить на защиту своего товарища. Однако софракционеру Гегечкори деп.Покровскому удается убедить его покинуть трибуну, и постепенно вой правых смолкает», – писал корреспондент «Голоса Москвы».

Келеповский применил ту же обидную кличку к октябристам, назвав «скоморошеством» левые речи Годнева и Гучкова.

Полное прекращение прений было принято, и Россия рисковала не увидеть, как Годнева разобьют «вдребезги», но положение спас товарищ министра юстиции Веревкин. Он ответил на некоторые сделанные в заседании нападки, и запись ораторов была возобновлена.

25-рублевые штрафы настигли 26 членов Г. Думы, больше половины которых принадлежали к фракции «Союза 17 октября», так что предложение гр. Бенигсена ударило по его же товарищам. Под штраф попал всего один член фракции правых – Мезенцов 1.

«Голос Москвы» написал об обращении нескольких правых к думскому врачу за удостоверением о болезни, но не уточнил, идет ли речь о фиктивных или настоящих причинах отсутствия в заседании.

В следующем заседании Марков 2 на потеху публике заявил, что «русскому человеку в праздничном тумане находиться, гг., ничего особенно дурного нет», хотя правые в нем и не находились, но опаснее «будничный угар», «газы конституционного представления».

Обвинения Годнева

Итак, фракция правых добилась своей цели и получила два дня на подготовку, чтобы ответить Годневу. «Масленичный балаган» отгремел. Обсуждение состоялось 1 марта, в первый день Великого поста.

Первое обвинение Годнева гласило, что вопреки ст. 24 Зак. Осн. Сенат оставляет некоторые Высочайшие указы и повеления без распубликования. Кроме того, кодификационным порядком в законы внесен ряд изменений по существу, причем сделанные изменения препятствуют Думе выполнять обязанность надзора за министрами. Наконец, множество законодательных дел проведены в порядке Верховного управления помимо законодательных учреждений.

Замысловский назвал речь Годнева «обвинением Правительства в государственном подлоге». Но в подлоге, по мнению оратора, виноват сам его оппонент, уверявший, что обнародованию подлежат все указы и повеления: «Слово «все» было вставлено в статью произвольно членом Г. Думы Годневым». На самом же деле законы допускают изъятия из общего порядка. В частности, приложение к ст. 318 Учр. Прав. Сената гласит, что указы, касающиеся только определенных присутственных мест и лиц, не печатаются ни в Собрании Узаконений, ни в Сенатских Ведомостях.

Посрамленный Годнев ухватился за приписанное ему Замысловским искажение текста ст. 24 и со стенограммой в руках доказал, что прочел статью без слова «все». Оппонент нашел-таки цитату с искомым словом, но оно употреблялось в придаточном предложении: «…что все, без изъятия, повеления и Высочайшие указы обнародываются». Годнев, врач по профессии, действительно неправильно понял смысл ст. 24, но саму статью не исказил, а Замысловский обвинил его по прокурорской привычке.

Что касается слишком смелой кодификации, вплоть до исключения из Свода Законов статей 162 и 177 Учр.Мин., то Замысловский объяснял ее кознями либералов, заведовавших в 1906 г. в том числе и кодификационным делом.

На изъяны в организации этого дела главным образом и делал упор Годнев, призвавший к пересмотру Положения о кодификации. Слабые юридические познания вновь подвели оратора: этим делом заведовал Государственный Секретарь, что позволило Товарищу Министра Веревкину заявить, что поднятый вопрос не имеет отношения к смете его ведомства.

О законах, не являющихся указами, но изданных в порядке Верховного управления, Замысловский умолчал.

Причина нападок Годнева находится, вероятно, в связи с планом консервативных кругов изменить Основные Законы в кодификационном порядке. По крайней мере, бар. Мейендорф, упомянув о прошлогодней газетной статье этого содержания, заметил: «все эти приемы, все эти намеки и все эти страхи получили свое надлежащее клеймо в настоящее время».

Исключение Мягкого (24.II)

Выступая по поводу сметы Главного управления неокладных сборов и казенной продажи питей, член Г. Думы Мягкий, между прочим, отозвался о православном духовенстве следующим образом: «оно слишком далеко уклонилось в непринадлежащую ему область и слишком много требуется воды, чтобы выкрестить его самого».

Председательствующий кн. Волконский промолчал, попросил стенограмму и, убедившись, что не ослышался, предложил устранить депутата на 15 заседаний. Тот поспешил заявить, что не имел в виду Таинство крещения, и кн. Волконский уменьшил срок до 5 заседаний. Левые подали два протеста, упрекая князя в том, что он снова придирается к крестьянам.

Законопроект о новом стиле

Вслед за законопроектом о сокращении праздников в недрах Г. Совета возникло и другое предложение – о введении нового стиля. Для перехода рекомендовался способ княгини Барклай де-Толли-Веймарн: в течение года 12-е и 13-е числа каждого месяца сокращаются до 12 часов, в ноябре это сокращение производится дважды, и в декабре старый и новый стиль уравниваются. Все православные церкви мира, кроме сербской, высказались против реформы. Авторы законопроекта сначала хотели его отложить, чтобы не вступать в конфликт с Синодом, но затем законодательное предположение было отпечатано и разослано членам Г. Совета, чтобы собрать их подписи. В июне проект был готов. По словам «Земщины», провести его намеревались гр. Витте и Ермолов.

Кончина Комиссаржевской

В феврале в Ташкенте скончалась В. Ф. Комиссаржевская, горячим поклонником которой был Гучков. После двух поставленных ею кощунственных пьес – «Саломея» и «Сестра Беатриса» – следовало ожидать затруднений при панихидах и отпевании.

В Петербурге панихида была отслужена в театре. Как подчеркивала «Земщина» – перед портретом усопшей. Труппа написала на венке: «Благословенна ты в женах», кощунственно сравнивая покойную с Богородицей, роль Которой она играла на сцене. В Москве духовенство отказалось служить панихиду в театре. В Саратове произошло недоразумение между владыкой Гермогеном и местным актерами. Не предупредив духовенство, они объявили в газетах, что панихида состоится в кафедральном соборе в субботу в 9 ч. утра, то есть во время богослужения. Накануне ключарь сообщил управляющему театром, что это невозможно. Газеты поспешили заявить, что еп. Гермоген отменил панихиду по Комиссаржевской, сделав запрос в Ташкент о причинах смерти, об исповеди и причастии. «Голос Москвы» разразился очередным убийственным фельетоном в стихах, а Громобой написал, что епископ таким образом отделяется от паствы, чуть ли не отлучая себя от Церкви.