Карго поле

Составили монахи листы расспросные, князю обо всем поведали и сомнения свои тоже не утаили. Да князь всерьез это не воспринял.

– То народишко мелкий да лживый, эти папежники, вот и нет в них надлежащей твердости. Ночь переночует в амбаре, а завтра отправим его с четырьмя воинами и одним из вас ко князю Юрию в Суздаль.

Но ближе к ночи пришел ко князю Радивой.

– Княже, – сказал, – снова тревожно мне, вели стражу усилить.

– Велю. Кроме той стражи, что уже назначена, ты сам будешь не в опочивальне, а во дворе подле амбара ночевать. Раз тревожно – бди.

– Добро, княже, – Радивой повернулся и вышел из терема. На ночлег он с умом устроился: – притащил телегу, поставил подле амбара, но не на виду, под телегу сена охапку уложил и тулуп в молодечной взял. На телегу тоже накидал всякой всячины типа рогож. Хоть и не собирался дождь, да мало ли… Ну и, конечно, в кольчуге, шлем рядом, пара сулиц* и нож. Прежде чем под телегу лезть, стал подарок рассматривать. Меч был хорош, как бы не лучше прежнего. Длинный, рукоять под полторы руки, крестовина не прямая, а чуть к клинку загнута. Навершие тоже не гриб, скошено с боков. Такой меч легко крутить в руках, не мешает ничего. У крестовины клинок широкий, в четыре пальца, сужается к окончанию. Не этот, новомодный, с ребром, а с долом выкован. Явно киевская работа. А металл привозной, скорей всего персидский табан*. Стоит такой меч столько золота, сколько он весит. Да, повезло Радивою, ничего не скажешь. А и кому еще таким мечом владеть, как не лучшему мечнику в Белоозере? Да и в других местах редко кто мог с Радивоем потягаться в игре клинком. Разве что сын. Вспомнил о сыне – давно уже не отроке, а матером муже, опытном воине, коего и сам всему, чему мог, обучил, и к другим отправлял в учение. Не абы к кому, а к таким же, как сам, своим побратимам да соратникам. Ныне сын в Суздале, в дружине самого князя Юрия. Не боярин. Но и не простой кметь. Таких князь командованием полусотней или сотней не обременяет, таких посылает на дела тайные, иной раз страшные, кои не надобно знать лишним людям, даже и ближникам княжьим. Потому и семьи долго не заводит, и награды от князя получает не землей да близостью ко князю, а все больше серебром-златом. А пора бы молодцу и жениться, да отца-мать внуками порадовать.

Вроде даже взгрустнулось от таких мыслей. Вспомнилось отнюдь не бедное подворье в Белоозере, жена, которую любил может даже сильнее, чем в младости, Да и так…чай шестой десяток разменял. Коли по старому – воин Трояна*. Вот и сейчас веки тяжелеют, а ведь рано…Рано!

Радивой незаметно несколько раз особым образом напряг и ослабил мышцы, враз прояснившимся взглядом, стараясь не поворачивать головы, осмотрелся…ага! Вон боярский дружинник у ворот амбара, сползает вниз по ратовищу* копья, на которое опирался, вон княжий гридень у крыльца терема трет глаза, чтобы не заснуть. Стража на воротной башенке и вовсе не видать, только рогатина торчит.

Ночь вроде бы и светла, да все же – ночь: – кто на Севере бывал – тот знает. В ночи мир меняется: – знакомое видится по другому, неподвижное вроде перемещается, а движения незаметны непривычному глазу. А если еще и туман…туман как раз белыми космами наползает, заполняет двор, через щели в ограде ползет к амбару, проникает внутрь.

Радивой медленно и плавно, в согласии с движением туманных облаков выбирается из-под телеги, в правой руке – сулица, в левой – меч. Туман сгустился у дверей амбара, миг – дверь распахнулась, и узник выскочил наружу, кинулся не к воротам, а к телеге, толкая ее впереди себя пересек двор, вспрыгнул на телегу, с нее на тын и с него – наружу. Брошенная Радивоем сулица воткнулась в бревно, опоздав на малый миг.

Рядом с Радивоем оказался спрыгнувший с крыши амбара монах, и оба не сговариваясь таким же образом перемахнули тын и, увидев убегающего, рванули следом. Тот свернул с наезженной колеи в сторону, Радивой с монахом – за ним, на еле заметную лесную тропку.

Тропка через сотню шагов заметно расширилась, и преследователи выскочили на поляну…и замерли. Посреди поляны черной глыбой неподвижно замер огромный всадник. Скакун его был неестественно велик, а голову его венчали огромные ветвистые рога. Но это не все: – голова всадника была украшена такими же рогами, только поменьше. Беглец, однако, подскочил к всаднику, тот нагнулся, схватил его за шиворот и одним движением зашвырнул позади себя на круп своего скакуна. Миг – и все скрылись за огромными елями.

Радивой и монах разом рухнули на тропинку, ибо силы если не покинули их, то были истрачены в неудачной погоне. Монах, было, шатаясь поднялся и начал осматривать мох вокруг себя.

– Без толку, – подымаясь, проворчал Радивой: – ушли, бесовы отродья.

– Что за чудище рогатое помогло татю? Не из Пекла ли…

– Да тьфу на тебя! Какое Пекло! У вас в Ростове, поди, уж давно лосей не приручают, а тут еще попадаются умельцы. Приучают лося и сани таскать, и к седлу. Корму такому «коню» заготовлять немного, сам пасется. Своенравен излиха. Однако, если приучишь – по звуку рога или бубна прибежит. Солью их приманивают.Так что лось это был, а на нем – сильный шаман с лосиными рогами на шапке.

– Чудны дела Твои, Господи! Зверя дикого приручают, хоть и сами дикие…

– Что лося – волков с медведями…

Тут послышался топот, между деревьев замелькали огни факелов.

– За дерево! – громким шепотом скомандовал Радивыой и сам метнулся в сторону, сливаясь со стволом ели. Однако, выскочившие на тропу собаки сразу с лаем метнулись к ним.

– Эй,– зычно крикнул Радивой,– придержите собак, свои тута!

– А ну как это не ты, а морок* колдовской…

– Какой еще морок?! – вступил в перепалку монах: – я, слуга Господа нашего Исуса* Христа неотлучно с Радивоем был.

– Прости, отче, того не ведали. Куда тать побежал – приметили?

– Пустое дело за ним сейчас гнаться. Его тут другой тать поджидал, видать, сильный шаман. На лосе ездит. Поди, и туман, и сон он и напустил на нас. Вдвоем они на лосе и ускакали

– Коли так, то да, зряшное дело. Лось в лесу и без дороги пройдет.

И погоня повернула назад.

– Какого лешего корявого! – орал Хотен Блудович, размахивая кулаками перед носами своих дружинников и челядинцев: – Я вас, орясины безголовые, спрашиваю – кто телегу к тыну подкатил?!

– Так это…боярин, телега там и стояла, у тына. Радивой ее к амбару переволок и под нею почивать укладывался, а потом…– заговорил Никола-торк.

– А потом ты, потрох сучий, задрых у амбара, сторож хренов! Так!?

– Боярин, – вдруг совсем другим тоном, изменившись в лице, твердо произнес Никола: – я тебе не холоп и не челядинец, я вольный…

– Ну так и не зли меня, вольный! – вновь сорвался на крик боярин, но вдруг, приблизившись, прошипел: – вы хоть понимаете, что князь тут, что вы…

_ Да, я тут, – и князь шагнул с крыльца вместе с Ярополком и Радивоем, следом за ними – монахи с посохами.

– Княже…

– Подите прочь, – махнул князь на боярских кметей: – а вы – обернулся к Ярополку с Радивоем, – вон того челядинца по-тихому возьмите – и в грдницу.

Гридни пожали плечами и, как бы по своим делам, двинулись мимо челяди, но вдруг разом схватили рослого весина, заломив ему руки. Тот было хотел крикнуть, но незаметный удар под дых чуть не сложил его пополам. Грдни, подхватив весина, повели его в терем, следом тронулся князь с монахами, кивнул боярину – за мной!

– Ну вот, боярин, нашли мы подсыла. Поди, еще старый шаман его отправил служить тебе со всем тщанием. И присматривать за тобой. Телегу – да, Радивой от тына убрал, а к тыну поставил этот…как его…

– Аксин, – подсказал от дверей Никола.

– Ты пошто тут? – рыкнул боярин: – не звали тебя!

– Наперво, боярин, Лучка был моим побратимом, породниться хотели. У него в слободе на Лача-озере сестра вдовая живет. А теперь он убит. – это я видел, как Аксин телегу к тыну ставил, я и Радивою подсказал.

– Так, – кивнул Радивой.

– А третье – складываю я с себя крестное целование тебе, боярин. Ухожу ко князю, и князь меня в отроки в дружину берет.

Боярин открыл, было, рот…и закрыл, выдохнул.

– Ну что ж…ты вольный…князь коли берет…, – и с надеждой глянул на князя.

– Добро, – ответил Вячеслав, – беру отроком, коли так.

– Благодарю, княже, – в пояс поклонился Никола.

– Всем – сбор! В полдень до обеда выходим к реке. Никола!

– Княже?

– Собирай своё и сей же час иди на берег, упреди, чтобы и на нас обед сварили.

– Иду, княже.

– А ты, боярин, пойдем на малое время в покои, потолкуем, – князь мановением руки остановил гридней и монахов, – с глазу на глаз.

В покоях князь сел на лавку к столу, кивнул боярину на кувшин. Боярин не спеша налил в две чары квасу, пригубил свою.

– Да не дуйся ты, Хотен, али забыл, как отроками гуляли в Ростове да в Суздале? Али я когда и чем изобидел своего друга?

– Да, княже, ничем не изобидел, а только…

– Сам вижу, что Никола твой трех ратников стоит. Поди, и стрелец отменный, как все степные?

– И ножики кидает лучше всех, и сулицы мечет. А в седле как Китоврас*.

– Да выучишь себе, чай, не стар еще. А я тебе три семьи вольных смердов из Белоозера пришлю. Мужи крепкие, в ополчении проверены, умеют копья держать. Это почти десяток мужей да отроков. Надо заселять землю, разбавлять чудь русичами. Русичи – крепче и богаче, пусть чудь у нас жить учится. Не все им по лесам хорониться. Коваль есть у тебя в усадьбе?

– Откуда! Ты ж сам не дозволяешь мастеровым из града отселяться.

– Вот! А время пришло! Из этих трех родов один – кузнецы, другой – гончары. Нехай* ищут болотную руду да глину подходящую.

– Ну так…это ж совсем другое дело! – Хотен суетливо начал кланяться, благодарить…

– Да перестань ты! Слушай далее. Эти роды на усадьбе поселишь, а три семьи ратников отправишь на жилое в Хотеново. Отправляй молодых, чванливых, чтобы кочевряжились перед чудинами, но в меру. А сам почаще наезжай, и тем чудинам, кои верны паче других, вози подарки – горшки, ножи…но не задаривай излиха. Нехай верные богатеют, тогда и другие за ними потянутся.

– Добро, княже, все исполню, не сумневайся.

– Чудинов я ныне буду до Дышащего моря гнать, раз и навсегда отучу в набеги на русичей ходить. Но и ты спуску не давай, ежели что…за одного убитого русича виру бери со всего рода, дикую виру*. А душегуба все равно найди и казни. Не найдешь – казни второго в роду после старейшины. Не понимают слов – меч все скажет. Да излиха руду не лей, не вода чай. Мы не бить, а жить сюда пришли еще тогда, при варягах, при Синеусе. Вот был князь!

– Ну так, княже, и ты мудр не по годам – есть в кого, – улыбнулся как-то по-простому, по-дружески Хотен.

– Вот, Хотька, узнаю тебя прежнего, – улыбнулся и князь, – ну пошли, попрощаемся при всех, чтобы знали..

– Да, – вполголоса произнес Хотен, – чтобы знали…

Оба двинулись на выход молча, стараясь на дольше сохранить почти забытое с годами чувство отроческого, дружинного, просто человеческого, в котором не имели значения титулы.

И вновь журчит за бортом речная вода, вновь несет Свидь-река ладьи белозерской дружины. Но уже не столь безпечны кмети: – не снимают шлемы, а кормщики так и вовсе в кольчугах. Свободные от греби нет-нет, да и пробегут глазами по берегу – не качнется ли ветка, не мелькнет ли напуганный зверь, не вспорхнут ли птицы…Но тихо все. Умеют охотники народа весь быть в лесу частью леса, такой же, как волки или лоси. Знает князь: – провожают ладьи острые глаза с берегов, да и все знают, что скрипнет лук, натянет опытная рука тетиву – и полетит оперенная смерть в русича…да без толку. Крепки шлемы и брони княжьих кметей, щиты надежны. Такой доспех да щит выдержат выстрел из степного сильного лука, которому охотничьи однодеревки не чета. А если и есть у весинов составные русские луки – то не здесь. Берегут их, ибо дороги и редки.

К вечеру прошли место, назначенное князем под новое селище Хотеново, и вот в борт первой ладьи ударила волна, а впереди развернулась во весь окоем ширь озерная – Лача-озеро. Более глубокое и бурное, хоть и помене Воже. Тут ухо нать* востро держать, коварно озеро, да и порубежное оно. Вытекает в полночной стороне из него Онега-река, одна из великих северных рек Руси. Величаво и мощно несет она воды в само море Дышащее, или Студеное, а иногда и так зовут – Гандвик*.

–Гандвик – отец,

Морская пучина,

Возьмите мою

Тоску и кручину!

Жалился мореход, потерявший побратима, в старинной легенде, дошедшей до нас через века, ибо исполнена она была светлым и гордым трагизмом.

Река – эка невидаль! И пороги не впервые проходить. По течению легко плыть было бы. Да вот сидят на восходном берегу озера люди языка древнего и нездешнего. Вроде мирные, но мечи и топоры некоторые от пра-прадедов сохранили, благо не ржавеют, из бронзы. Называют они себя галатами*, как их раньше звали – неведомо. Нурманны их вальхами звали.

Пришли суровые и справедливые варяги Синеуса, поглядели – и признали галатов. Встречали они таких в земле франков, на острове Эрина*, в Каледонии*. С уважением поговорили, заключили союз как с равными, хоть и было этих галатов едва сотня мужей, а селище их, обнесенное высокой оградой, называемое Галатой, переименовали в Галатинку. С тех пор сидит в Галатинке княжеский даньщик*, вместе с галатскими мужами дань с веси берет, только нет им хода вверх по реке. Пришли на Онегу лет сто назад тому новгородские повольники с Кен – озера, переняли Онегу до устья и стали сами в озеро выходить. Тогдашний даньщик крепким мужем оказался, со своей малой дружиной и галатскими храбрами встретил их у мыса в озере. Слово за слово – схватились за мечи и луки. Не подвела галатов древняя храбрость, потеряли полтора десятка своих, но новгородцев так кровью умыли, что у тех еле сил хватило вниз по реке уйти.

Однако, через новолуние пришли новогородцы снова, на переговоры. Приняли их с честью, хоть и настороженно. Новгородские мужи кичливы оказались: – долго перечисляли, какие земли окрест их, а какие скоро будут их. Выходило, что либо дань им давать, либо искать новое место, а где искать-то? Разве в Няндомский кряж забираться, где уже и так изгои из чудских, весских и емьских родов за каждый ручей режутся. Нянда – каменистое место по-чудски. И правда, каменья там много, либо камни, либо озера. Старики-галаты приуныли, но тут показался на озере незнакомый парус, подбежала к берегу ладья, и спрыгнул с борта воин в непростых доспехах, лицом до того пригожий, что ни в сказке сказать, ни пером описать. А с ним полдесятка молодцов такого вида, что поглядишь на них – и сам себе могилу выроешь, сам себя в нее уложишь и сам себя закопаешь. Назвался боярином князя Белозерского Чурилой, послан-де он князем погост* ставить, а нынешнего даньщика со всем уважением на погост переселить, советы его слушать и по прежнему ряду дани-выходы с чуди, веси и остальных брать.

Тут старшой из новгородцев выступил вперед и заорал поносно: – дескать, слухом земля полнится, что Чурило-боярин до девок да женок вельми охоч, за то и выслан из…но закончить не успел. Молодецкой оплеухой отправил Чурило новгородца носом песочек на берегу пахать, Дружинники его живо остальных скрутили. Могла и кровь пролиться, но тут старики галатские Чуриле заявили, что переговоры у них. Тот стариков уважил, новгородцу сам встать помог, остальных отпустил и для начала бочонок меда хмельного выставил для примирения. Остаток дня пировали и так сдружились, что утром сразу все дела решили. Новгродцы не плавают в озере, а галаты и белозерцы по реке. С тем и разошлись.

И вот дружина белозерского князя, если пойдет на реку, то нарушит этот договор. Осердится новгородский доможирич*, что сидит в малом острожке в том месте, где Моша-река в Онегу впадает. Пошлет гонца на полночь, где в лесах по реке Емце еще живут непокорные люди народа емь*. Когда-то многочисленные, сильные воины-емчане на своих длинных лодках на все четыре стороны в походы хаживали, на морях – Студеном и Варяжском – воевали. Как и народ сумь, знали кузнечное дело и из болотной руды ножи, топоры да наконечники копий сами ладили. Коли придут к ним гонцы от доможирича, то могут емьские воины снова за копья взяться, тем более, что и кое-какие доспехи они у новгородцев награбили да накупили.

Однако, спокоен князь, уверен, что не станет никто ему мешать в войне с чудью, уверенно вышли белозерцы в Лача-озеро и, отойдя пару стрелищ* от берегов, кинули в воду якоря. Все, кроме дозорных, отдыхают: – кто прикорнул, вон в тавлеи сели играть, кто-то оружие точит, но большинство просто на солнышке греется.

Сколько-то времени прошло – свистнул дозорный в костяную дудку. С заката бежит ладейка малая, а с полночи – другая, вида незнакомого. Князь кликнул отрока, тот подал красное корзно, помог накинуть на плечи, разгладить складки. Князь картинно встал на носу своей ладьи.

Первой малая ладейка подошла, так же, как и князь, на носу стоял воин в недешевом доспехе, опираясь на меч.

– Здрав буди, князь белозерский! Даньщик твой Чурило Пленкович зело рад видеть тебя!

– И тебе поздорову, Чурило Пленкович.

– Все ли ладно в княжестве твоем, здоровы ли домочадцы, и как тебе Бог помогает, княже?

– Все слава Богу, боярин. Мир да покой ныне в княжестве, домочадцы здоровы, а как у тебя, все ли ладно?

– Да тоже нечего Бога гневить, добро все в это лето. Дани-выходы по осени на погост свезут, в срок доставим.

– Добро. Давай-ка, друже Чурило, переходи на мою ладью, пора и чашу за встречу опружить*. Пока одну, бо посыл от Галатинки скоро будет.

– Чашу – это дело, тут ведь хошь не хошь, а трезвенником станешь. Бортей тут нету, меды ставить некак. Я уж приноровился ихнюю, чудскую бражку из ягод попивать. Но ныне, слава Богу, данники зерно стали привозить. Дозволил бы ты, княже, какому-нибудь пивовару ко мне в погост поселиться, а? Пропаду ведь без пива-то, – и Чурило до того заразительно засмеялся, что и князь, и все, кто его слышал, тоже засмеялись.

Уселись на скамью, потеснив гребцов, отрок подал две серебряные чаши.

– Ого! Да никак вином меня князь потчует! Ай, любо! Здравия тебе, светлый князь!– возгласил Чурило и звякнул своей чашей о княжескую.

– Любо! – ответствовал князь. Разом выпили, закусили яблоками.

– О как! Неужто в Белоозере яблоки растут?

– Так давно, еще при Синеусе первые саженцы с юга привезли, из Смоленска. Али не помнишь?

– Так, княже, мы тогда молодыми были, вина-меды все больше мясом да рыбой закусывали. А овощ всякая так, как приправа…

– И то правда. А что это ты вдруг младые года вспоминать начал? Али мы с тобой старики? Тебе ведь и сорока летов нету, так?

– Через два лета будет. А тебе, княже, стало быть, через шесть летов.

– Так. Я ведь самый молодой в нашей ватаге был.

– Молодой, да ранний.

– Еще раз выхвалы мне не по делу услышу – вина боле не налью.

– Охти мне, неразумному. Прости, княже, одичал я тут маленько. Ведь не с кем умную говорю говорить, смысленных* мужей тут и нету, одни медведи.

– Ну тут как сказать! Коли со мной до Галатинки пойдешь, то зело удивлен будешь. Да и сейчас я тебя удивлю. У тебя ведь на погосте хозяйство доброе: – и кузня есть, и гончарня, и амбары полны, а вот церкви нет до сих пор. Каюсь, есть тут и моя вина, да есть люди поумнее нас. Сам суздальский князь Юрий озаботился, чтобы свет Христовой Веры и в наших палестинах воссиял. Со мной трое монахов идут, один – в пресвитерском* сане, ему велено у тебя на погосте остаться понуждать тебя храм возвести и к Святому Крещению некрещеных данников приводить.

– Так это что же, сам Юрий указал?

– Сам. Указал. Не надо ждать, когда прикажет, а не укажет. Моя опала и тебе боком выйдет, сам знаешь. Суздальцы в наши дела до тех пор не лезут, покуда мы их интересы тут блюдем. А оплошаем – мигом вместо нас тут наместники суздальские сядут.

Еле успели перемолвить о своем, как подошла ладья с полуночи, вида не совсем здешнего. На носу ладьи стоял седобородый и седовласый, но еще крепкий старик. Волосы и борода заплетены в косы, поверх обычной рубахи – клетчатая накидка. Справа, а не слева, как у русичей, висит меч довольно необычного вида, в руке – копье, ратовище которого покрыто затейливой резьбой. Вроде как не оружие, а символ власти. Рядом с ним стоял типичный русич, причем явно не местный. Одет как дружинник среднего достатка, но одежда не новая, если не сказать поношенная. Да и сам, несмотря на невеликие года, тоже какой-то поношенный, затертый. Но стоило взглянуть ему в лицо, встретить его цепкий, внимательный взгляд, отметить неизгладимую ничем и ни у кого печать интеллекта на лице, так начинало казаться, что затертость и поношенность – нарочитые, дабы легче было теряться в толпе.

Ладья притерлась с другого борта к княжеской, старик величаво перешагнул через борт, а русич замешкался нарочито и перешел на княжескую ладью почти на корме, подальше от князя, боярина и старейшины. Зато нос к носу столкнулся с монахом, мельком глянул на него и шагнул под благословление. Если б кто внимательно смотрел, то создалось бы впечатление, что монах и странный русич знакомы, но скрывают это.

– Здравия тебе, князь белозерский Вячеслав! – звучным голосом возгласил прибывший старец, – для нас – честь быть твоими людьми и служить тебе. Обильны ли твои угодия, крепок ли твой дом и город, здоровы ли твои родичи? Не обделяет ли Белый Бог Христос тебя своей милостью?

– Спаси Господь за приветливые речи, мудрый Ерш, вижу, что крепок ты на диво, годы не берут тебя, тверда твоя рука, держащая копье власти.

– Будь здрав и ты, боярин Чурило Пленкович, – вождь галатов Ерш повернулся к боярину, – вижу, что здрав и бодр. Не беспокоит ли рана, нанесенная новгородским мечом?

– Эк ты сказанул, Ерш Ершович, рана о прошлое лето получена, я уж и забыл о ней. Да и рана-то не шибко тяжкая. Но ты тогда добро поступил, что дозволил твоей дочери меня лечить. Сын мой Влас как увидал ее – так сразу и возжелал жениться, а до этого и думать не хотел.

– Эээ, так вы никак породнились?– весело спросил князь.

– Еще нет, – степенно ответствовал Ерш, – только … как это у вас… сговорились, помолвка. А свадьба по осени будет.

– Отделяю я Власа, княже, хочет своей усадьбой жить, вот тут, на восход место есть подходящее.

– Отсюда на восход, а от Галатинки – на полдень верст семь, на самом берегу озерном, – кивнул Ерш. Три семьи с дочерью под руку зятя уходят.

– Да у меня двое смердов пока без наделов, тож туда переселяются, – добавил боярин.

– Добро, – подытожил князь, – с нового селища три года подати не брать велю.

– Любо! Слава князю!

– А теперь пошли-ка, други…а, вот еще: – скажи-ка, Ерш Ершович, что за человек с тобой?

– Человека этого по зимнему пути привезли, аж целый большой десяток суздальских воинов. Десятник их мне грамоты передал, но я не разумею чтения, потому на словах пересказал, что шибко опалился на людина этого князь Юрий Суздальский. Человек этот, именем Даниил, был при князе служивым молодшим, да прогневил своего господина, пото и сослан с глаз долой да подале. Воины отдохнули седьмицу и ушли, а Даниил энтот остался. Мы ему невелик теремок срубили – серебром расплатился. Сам ничего не делает, если и ходит на охоту да по рыбу, так забавы для. Серебра пока в достатке дак. Воз с собой привез, а в возу – справа воинская вся, одёжа разная, да половина воза – книги да пергамен для письма. Часто сидит пишет у терема, по летнему времени стол да скамейку вынес. А что пишет – неведомо, никто из нас грамоты русичей не разумеет. Я спросил однажды. «А пишу, – говорит, – слова покаянные ко князю, господину моему, дабы отозвал меня из сих палестин в Суздаль али в Ростов ко двору своему.»

– То так, княже, – кивнул Чурила, – раза три он мне свои листы читать давал. Дюже жалостливо пишет, да много сулит пользы князю принесть, коли снимет князь опалу. Я его звал к себе на погост переселиться – не идет. Княжью волю не хочет нарушить.

– А ныне, как узнал, что ты, княже, с дружиной идешь, так сам напросился со мной. Передам, говорит, через князя свои грамотки, пущай в Суздаль перешлет, коли окажет такую милость.

– А с твоими родовичами о чем сей Даниил гутарит*?

– То-то и оно, что любит охотников, кои на промысел далеко хаживали, расспрашивать. Бывает, что после таких расспросов и дарит чем-нито, крючком рыболовным или наконечником стрелы. Видать, и этого запасец есть.

– Ярополк! Кликни монахов.

– Тут мы, княже.

– Просьба у меня, отцы, до вас. Пока я с боярином да старейшиной совет держу, вы человека опального Даниила расспросите по годному, да попридержите на ладье. Скажите, князь с ним говорить будет.

– Добро, княже, сполним.

– Князь, боярин и старейшина отошли на нос ладьи, под навес. Там на поставленном бочонке стояли три чары, кувшин и тарель с яблоками. Подняли чары, возгласили здравицу князю, выпили, похрустели яблочками.