Свет, который есть в тебе

Вика приосанилась, повернулась на матрасе в полуоборот к Алле и кистью руки изобразила веер.

– Красиво говоришь, тебе б романы писать, а не танцевать. – Алла поднялась и постаралась перекрыть лёгкий укол предыдущей фразы: – А помните, когда к нам на гастроли приезжали Годунов, Лиепа, Семеняка? Не было свободных мест в зале. Мы набивались в осветительную ложу и гроздьями свисали над сценой, стараясь рассмотреть их стопы, руки, но главное – лица, так близко и такие живые. Однажды я думала, что прям вывалюсь на сцену к их ногам. У меня, кстати, и автографы есть. Помню, подошла с программкой к Годунову, протягиваю для автографа ручку, а сама от него глаз отвести не могу – такой он красивый, волосы эти светлые длинные, высокий, улыбается. Ну, он расписался, возвращает программку обратно, а ручкой мне по носу щёлкнул. Так я счастлива до неба была, ручку эту хранила как талисман. Помните, тогда ещё фильм с его участием вышел – «31 июня»?

Ленка перед зеркалом поправила гнездо-начёс на голове:

– Я помню только, как мы чертят в «Черевичках» танцевали. Во, у меня такой же парик там был, как моя прича сейчас. А морилка эта, жижа коричневая, которой мы намазывались? Смыть же только под душем можно было. И такая она была вонючая… Вообще после нормальных спектаклей мне не хотелось смывать грим. Так и ходила бы – красиво же, мне казалось. Помню, эти ресницы накладные продавали, можно прям в театре их купить было: синие, чёрные. Два рубля стоили. Я и купила. И на дискотеки так ходила. Только клей у меня быстро закончился, жалко… А костюмерная? О-о-о, это сказка. Это царство пачек и шопенок, парчи и бархата. На костюмах с внутренней стороны ручкой были подписаны фамилии балерин, которые в них танцевали…

Тут Ленка внезапно отставила в сторону стакан и на полуслове нырнула в шкаф, который был прикрыт дверью в комнату и потому не сильно заметен. Спустя минуту она вытащила оттуда пачку. Настоящую балетную пачку. Белую. Вернее, полупачку, потому что лифа у неё не было – только юбка и трусы с рюшами. Алла с Викой открыли рты и уставились на Ленку.

– Ты ее спёрла?

– Прям. Я её сшила!

– Ты не могла её сшить. Это невозможно!

Они кинулись пальцами перебирать и пересчитывать слои, нащупали в средней оборке стальку – тот самый обруч, за счёт которого пачка и держится. А перья эти сверху!

– Нет, не могла ты, Ленка, дома такое сшить. Колись давай.

– А как тебе удалось вынести её из театра?

Но Ленка не сознавалась, только хитро улыбалась:

– Ну что, кто примерит? А кто на улицу сейчас в пачке выйдет? Слабо?

– Ага, и станцует в ней во дворе. Я! – Вика выхватила пачку у Ленки, держа её неуверенными руками, переминалась с ноги на ногу, собираясь поднять одну из них, чтобы засунуть в трусы с рюшами. – И знаете, что станцую? Арлекино. Помнишь, Алл, во втором классе ты поставила мне танец под эту песню Пугачёвой? Прямо как настоящий балетмейстер ты была. Придумала, муштровала меня. Ругалась даже, как взрослая. С этим танцем я, конечно, прославилась на всю школу. Все мальчики в меня влюбились, в кино приглашали, морожку покупали. Меня потом не один год запихивали во всякие школьные и районные смотры. И до такой степени мне тогда надоела и эта песня, и этот танец, и…

– И я, – закончила фразу Алла.

Вика в этот момент уже просовывала ногу в трусы. На словах Аллы она замерла, открыла было рот, но тут её от возмущения и обиды повело в сторону, и, не выпуская пачки из рук, она рухнула на пол.

С этого момента Вика не помнит ничего. Мама рассказала, что дочь пришла домой в три часа ночи. В пачке. В пачке, надетой прямо на джинсы. С какими-то гусиными перьями в волосах и цветами в руках. На вопрос «Где ты была?» отвечала: «Я живу на Бажова». Напевала трагический музыкальный отрывок из «Лебединого»: «Там та-да-да-да-дам та-дам та-да-да-да-да-дам» – и махала крыльями. Большего добиться было невозможно. Снять пачку – тоже. В ней и увалилась спать.

Впоследствии Ленка на все расспросы Вики о подробностях дальнейшей гулянки отмахивалась: мол, напились все трое – видимо, домашнее шампанское дало в голову всем одновременно. «Ничего не помню, отвали и вообще гони пачку». «Обиделась, – подумала Вика. – Из-за пачки, я ведь её ухайдакала. А может, они с Алкой спецом договорились не рассказывать мне ничего – в отместку?» Вика больше ничего не выясняла, но заметила прохладцу в отношениях с Аллой. Из-за пьянки, наверное, или… Она была неявной – скорее, как бы угадывалась. Эта неочевидность была неприятна Вике: всё-таки многолетний «пермский след» никуда не делся.

И вот на эти сомнительные дрожжи Ленкиного шампанского подоспел «Щелкунчик». Градову и Воробьёву поставили репетировать партию Маши. Обеих.

Глава 3

Таня опять осталась в группе последней: всех детей уже забрали родители. Воспитательница Елена Валерьевна взглянула на часы: 18:45. Видимо, опять ей придётся вести девочку домой… Не хотелось бы. Но пока есть ещё пятнадцать минут до конца смены. Вдруг кто-нибудь за ней придёт. Бедный ребёнок. Надо ж было в такой семье родиться…

Таня сидела на полу в игровом уголке и возилась со своей любимой игрушкой – деревянным солдатиком с нарисованными на пол-лица большим ртом и зубами. Из его головы торчала резинка – видимо, чтобы за неё можно было подвешивать игрушку, например, на крючок или, может, на ёлку. Елена Валерьевна не знала, откуда и как давно появился в группе этот Щелкунчик – принёс кто-то, но давно заметила, что он любимец Тани. Хотя, как казалось воспитательнице, ничего красивого в нём не было: большеротый уродец, да и краска с него уже облезла в некоторых местах. Но вот же нравился он Тане. «Надо поискать дома книжку со сказками. Там есть “Щелкунчик и Мышиный король” Гофмана. Принесу и почитаю детке, когда она вот так в следующий раз будет ждать своих родителей-алкашей».

– Семь часов. Давай, Танечка, одеваться. Опаздывают твои мама с папой. Пойдём им навстречу, – Елена Валерьевна потрепала девочку по светловолосой коротко стриженной голове. – Пойдём-пойдём.

Таня подняла на воспитательницу грустные серые глаза, а Щелкунчика зажала в ладошке и прижала к груди.

– Хорошо, можешь взять Щелкунчика с собой, – разрешила Елена Валерьевна и, увидев непонимающий взгляд девочки, пояснила: – Этого солдатика зовут Щелкунчик. А ты не знала, да? Щелкунчиком он называется потому, что щёлкает орехи, поэтому у него такой большой рот и зубы. Только завтра принеси его, ладно? А я возьму книжку и почитаю вам перед сон-часом сказку про Щелкунчика.

Грусть у Тани тут же улетучилась, и девочка радостно побежала в раздевалку. Переобув сандалии, положила игрушку в карман вылинявшего и давно не стиранного платьица и прижала её ладошкой. В этот момент входная дверь распахнулась, и на пороге появился шатающийся Танин отец. Для надёжности он ухватился за косяк и мутным взглядом обвёл раздевалку.

– О, доча, ты уже тут? Оделась? Пошли.

Елена Валерьевна в нерешительности остановилась в проёме между группой и раздевалкой. По идее, отпускать ребёнка с родителем в нетрезвом состоянии она не могла, но и не отдать ему девочку сейчас было чревато пьяным скандалом. Поэтому, секунду подумав, она произнесла:

– Мне как раз в вашу сторону, а я не успела Танечке дорассказать интересную историю. Давайте я вас провожу?

Отец описал рукой полукруг в воздухе, кивнул тяжёлой головой и начал разворачиваться на выход.

– Сейчас только ключи возьму. Погоди, я мигом, – шепнула воспитательница Тане и направилась за сумкой. – Надо же двери запереть.

На улице девочка доверчиво вложила ладошку в руку Елены Валерьевны, а второй держалась за карман, в котором лежал Щелкунчик. Отец шёл впереди неуверенной походкой. Все его силы сейчас были подчинены одной цели – дойти, поэтому на дочь он даже не оборачивался. По дороге Елене Валерьевне пришлось на ходу вспоминать историю Щелкунчика и рассказывать Тане:

– Ты же знаешь, что самый любимый и волшебный праздник – это Новый год? Он зимой. Тогда ко всем детям приходят Дед Мороз со Снегурочкой и дарят подарки. У нас в садике через три месяца тоже будет утренник. Будет красивая ёлка, подарки. Да. Так вот, жили-были брат и сестра. Они тоже очень любили Новый год, только у них он назывался по-другому – Рождество. И ждали подарков. Подарки обычно прятали под ёлку и пускали к ней детей вечером перед Рождеством. И вот все дети разобрали подарки, и тут девочка, её звали Маша, увидела Щелкунчика – такого же, как у тебя, – Елена Валерьевна с улыбкой опустила голову к Тане, а та с восторженно-испуганным взглядом ещё крепче ухватилась за игрушку через ткань платья. – Маше он сразу понравился, а вот её брату – нет, и он тут же выломал Щелкунчику пару зубов, когда хотел расколоть твёрдые орехи. Маше стало жалко Щелкунчика, она забрала его к себе, погладила по головке, покачала на ручках, а потом стала его укладывать спать в шкафу с другими игрушками. Наступила ночь. Волшебная ночь. Маше не спалось: она переживала за Щелкунчика. Вдруг послышался шорох – это были мыши. Они заполнили всю комнату…

На этом месте троица дошла до дома. У подъезда Елена Валерьевна несколько замешкалась, но решила довести Таню до квартиры. Дверь в неё была не заперта. На громкий звук ввалившегося в дом отца из комнаты вышла мать:

– У-у, опять нажрался, скотина! Ты ж три часа назад трезвым пошёл за Танькой! – Воспитательницу с Таней она ещё не успела заметить. Но тут увидела их: – Ой, доченька, а вот и ты. Здравствуйте, Елена Валерьевна. Что-то случилось? Таня набедокурила?

– Нет, всё хорошо, здравствуйте. Просто мне было по пути, вот и решила проводить Таню с папой. – Убедившись, что мать трезва, воспитательница наклонилась к девочке, с улыбкой провела рукой по её волосам и, сказав «завтра я прочитаю сказку про Щелкунчика вам перед сном», вышла за порог.

Глава 4

– Вика, держи спину. Убери лопатки и бок возьми в себя. Не коси подъём. Так.

Софья Фёдоровна Саревская, в прошлом артистка балета, а ныне – педагог-репетитор, стояла у пианино в углу зала и вместе с Викой под свои замечания сама выпрямляла спину, убирала лопатки и выворачивала ступню. Это была статная энергичная женщина лет шестидесяти. И хоть назвать её худой было уже нельзя, она и теперь с лёгкостью поднимала ногу до головы. Потому в балетный класс Софья Фёдоровна приходила в неизменных брюках и шёлковой блузе, на ногах – балетные туфли. В любой момент могла встать рядом с артистами и показать движение. Сейчас она уже минут пятнадцать держала в одной руке зажигалку, в другой – сигарету, но что-то всё время мешало ей закурить.

– Стоп, стоп, стоп! – Она положила сигарету с зажигалкой на верхнюю крышку пианино и похлопала в ладоши.

Концертмейстер перестала играть. Кирилл, воспользовавшись перерывом, пошёл к станку за полотенцем. Вика наклонилась выдохнуть и оперлась ладонями о согнутые колени. Репетиция шла уже два часа. Перед этим был час урока в классе, и все устали.

– Конечно, это лирическое адажио в первом акте технически трудное. – Софья Фёдоровна вышла к ребятам на середину. – Вы с ним справляетесь. Не зря же это ваш выпускной спектакль. Но я сейчас о другом – о важном. Если вы будете выдавать на сцене только голую технику, никто вашего «Щелкунчика» смотреть не будет. Вот что вы сейчас рассказываете танцем?

– С-сказку? – Кирилл засомневался в правильности своего ответа.

– Конечно. Волшебную, трогательную сказку. А музыка? Боже, – она всплеснула руками. – «Щелкунчик» – последний балет Чайковского, он создал его за год до смерти. И хотя у него имелся сценарный план Петипа, он смог выразить смысл сказки гораздо глубже. Тут у него и мир детства, и раздумья о жизни и смерти, и красота подвига во имя любви и счастья. Вы же читали Гофмана – или лучше Дюма – перед тем, как начали репетировать этот балет в училище? О чём сказка? Давайте, рассказывайте.

– Ну, всё происходит в рождественскую ночь. Мари – Маша по-нашему, Фриц и остальные дети ждут подарков. Среди игрушек, принесённых Дроссельмейером, одна очень странная – маленький Щелкунчик. Фрицу Щелкунчик не нравится, он ломает его и бросает. Маша поднимает, укачивает. Ночью начинает происходить странное. Мыши заполняют комнату. Ёлочные игрушки превращаются в солдатиков. Щелкунчик становится их предводителем, они сражаются с мышами. В поединок вступает коварный Мышиный король. Они с Щелкунчиком бьются насмерть. Вот-вот король убьёт Щелкунчика. Тогда Маша снимает с себя туфельку, бросает её в Мышиного короля, и он вместе с остатком войска бежит с поля боя. Щелкунчик подходит к Маше. И тут он превращается в Принца…

– Вот. И тут приходит время вашего адажио, – подхватила рассказ Кирилла Софья Фёдоровна. – Это адажио – первая встреча Маши и Принца, их знакомство. Вика, ты только представь, что испытывает Маша! Целую гамму чувств: тут и удивление, и робость, и смущение. И уже влюблённость, между прочим. Это ведь счастье, на самом деле. Маленькая девочка побеждает зло и за это получает награду: счастье, любовь. Вот все эти эмоции ты и должна показать зрителю. А кто у нас зрители?

– Взрослые и дети.

– Именно. Дети. Их приведут сюда в новогодние праздники. И именно дети – самые взыскательные зрители. Их гораздо меньше интересуют ваши пор де бра и алязгоны. Они смотрят душой и реагируют на душу. Ду-шу, понимаете? Каждое движение должно передавать мысль, чувство. Ноги должны говорить. Руки должны петь.

Софья Фёдоровна встала к Кириллу на место Вики:

– Ручку подняла – и робко выглянула из-за локотка на него. Склонилась в реверансе, головку опустила – и чувствуешь его взгляд на себе, трепещешь вся. Каждый пальчик на руке трепещет.

Ребята наблюдали, как на их глазах вместо пожилой Софьи Фёдоровны появляется юная Маша. Перевоплощение. Волшебство. Саревская показывала и объясняла каждый жест, каждое движение. Вот слегка очерченный арабеск, вот поворот корпуса, вот взгляд. Распахнутые глаза, наклон головы, движение рук.

– Понятно? Сейчас ещё разок с этого места…

И ещё разок… И ещё…

Прошёл ещё час.

– Так, стоп. Вы понимаете, Маша – это реальный персонаж, это живая девочка. А Щелкунчик – это сон, миф. Кирилл, поэтому у него не должно быть ни одного резкого движения. Все переходы, все опускания с полупальцев, все приземления – это всё должно быть немножко в рапиде. Певучие движения, текучие. Нет никаких разделительных линий. Одна линия – она течёт от движения к движению. И это должно быть впереди техники. А теперь попробуйте мне это станцевать.

Прошёл ещё час.

– Спасибо.

Софья Фёдоровна облокотилась о станок и улыбнулась Вике с Кириллом.

– Ребята, вам же даже не надо придумывать любовь. Не надо играть Машу и Принца. Будьте ими. И перечитайте дома сказку.

– Так мы же читали. Рассказали же…

– Ещё раз прочитайте. И поговорите о ней друг с другом. И со мной потом поговорите.

Дверь в зал приоткрылась: на пороге Вика заметила Аллу. Софья Фёдоровна взяла дождавшуюся её наконец сигарету с зажигалкой и вышла.

Премьера «Щелкунчика» в оперном планировалась к Новому году. Времени оставалось всего ничего. Партию Маши репетировали и Вика, и Алла. Вика была в заведомо выигрышном положении: хореографический текст она знала наизусть – выучила его ещё в Перми вместе с Кириллом. Там подготовкой спектакля они занимались с начала выпускного года. Это была их дипломная работа по классу актёрского мастерства. В училище любили этот балет: он позволял выпускникам в полной мере раскрыть свой творческий потенциал и актёрскую индивидуальность. Сейчас пара Градова-Жданов была первым составом, Воробьёва-Степанов – вторым. Вика радовалась: ей подходила партия Маши, но, как и шесть лет назад, её счастье не было полным, и это мешало ей отдаться танцу целиком.

Зато никто не мог отнять радости у Кирилла. Сольная партия в самом начале карьеры открывала радужные перспективы. Да и кто сказал, что он в этом городишке навсегда? Плох тот танцовщик, который не мечтает танцевать в Большом или Кировском. А с такой партнёршей, как Вика Градова, они любые высоты возьмут.

Глава 5

Антон Александров – молодой, красивый и поддатый – собирал чемодан. Жена поставила ультиматум: или он едет в Москву в медицинский центр лечиться от алкоголизма, или она подаёт на развод.

– Хватит. Осточертело. Сил моих больше нет. Видеть тебя не могу.

И впечатала в стол перед его носом билет на самолёт до Москвы. Вместе с вырезкой из газеты, где сообщалось о советско-американском реабилитационном центре. Это было неделю назад.

А сегодня до самолёта оставалось ещё пять часов, поэтому Антон не торопился. Из магнитофона мурлыкал Крис Ри. На столе стояла початая бутылка коньяка. Полезное совмещал с приятным. Положил в чемодан рубашки, брюки, носки – накатил рюмашку. Перерыв. Сходил в ванную за мылом, пастой, щёткой – накатил рюмашку. Перерыв. Снял с ног тапочки и кинул их поверх рубашек – накатил рюмашку. «Алкоголик я, значит, да? Ну-ну. – Антон безуспешно искал очки, которые вообще-то были у него на лбу, и бубнил. – Лечить меня надо, да? Ну-ну. Вы алкашей вообще видали? Вон Вовка из соседнего подъезда – тот да, трезвым не бывает. Или Серёга из отдела главного технолога. Как его ещё держат? А я? Гадство, да где эти чёртовы очки?»

В НИИ, в конструкторском бюро которого работал Александров, ему с радостью пошли навстречу и быстренько оформили отпуск за свой счёт. Двадцать восемь дней. Ровно столько длится пребывание в медицинском центре, который работает по так называемой Миннесотской программе. Курс лечения стоит – страшно сказать – две тысячи долларов. Антон обалдел от такой цифры, когда узнал её от тещи. Он тряс перед лицом жены зажатой в руке бумажкой с подсчётами.

– Ты с ума сошла? Отдавать такие деньжищи! Это ж какой удар по нашему семейному бюджету! Ты нас по миру пустишь. Где ты их взяла вообще?

– Глядите-ка, про бюджет он вспомнил. Да ты пропил уже тыщу раз по столько. И кто это кого ещё по миру пустит?

Жена в сердцах швырнула в мужа тряпку, которой только что вытирала стол на кухне. Антон увернулся и пошёл в комнату. Ему неожиданно пришла в голову мысль подсчитать, сколько бутылок коньяка можно купить на эти деньги, сколько – водки, а сколько выйдет плодово-ягодных «чернил». И ещё вдруг можно как-то приехать в этот центр и попробовать пойти в отказ – аннулировать договор и вернуть деньги: ну, хотя бы частично. «Это ж сколько пить можно!»

Миннесотская программа – двадцать восемь дней непрерывной работы по двадцать четыре часа в сутки, нон-стоп. Промывание мозгов идёт утром, днём и вечером. Даже в столовой и курилке разговоры только об алкоголизме и избавлении от него. Работа ведётся по программе «Двенадцать шагов» анонимных алкоголиков – это программа выздоровления, которая зародилась в Америке и которую теперь завезли к нам как весьма успешную.

На этих-то анонимных алкоголиков – АА1, если коротко – и повезли смотреть Антона, как только он прибыл в центр. В Москве как раз проходила одна из первых конференций АА. «Почему именно анонимные? – недоумевал Антон. – Они там закрываются, чтоб никто не видел, и анонимно бухают, что ли?» Потом, сидя в зале, он уже не недоумевал, а реально опасался, что попал в настоящий дурдом. Вспомнил Чумака с Кашпировским: заряженную через экран воду одного и телегипнозы другого. Однажды он даже жену свою так надурил. Пришёл домой пьяный – понятно, что сейчас ему скандал устроит. А она как раз Кашпировского по телеку глядела, прям как заворожённая. По ту сторону экрана в зале зрители сидят, руками машут, из стороны в сторону раскачиваются. Антон быстро сориентировался, грохнулся на диван и давай раскачиваться и мычать – типа сразу под гипноз попал. Ничего, прокатило тогда…

А тут другое – выскакивают по очереди на сцену нормальные с виду мужики, трезвые вроде, и с гордостью говорят: «Я алкоголик». Чем здесь хвастаться-то? О чём кричать? Бред какой-то! А один так и вообще сказанул: «Я счастлив, что я алкоголик». Серьёзно? И при этом им аплодируют. Антон наклонился к парню, который был его сопровождающим из центра, по имени Егор.

– Слышь, эт чё вообще такое? И вот за этот бред моя жена заплатила две тыщи? Почему я должен всё это слушать? Я пошёл отсюда.

– Сидеть! – Егор схватил Антона за руку. – Вечером в центре мы будем делиться своими эмоциями за день, высказывать всё, что прожили – хорошее и плохое. Вот тогда и сможешь поделиться своими сомнениями.

В центре тот же Егор, после того как у Антона забрали все документы, деньги и прочие «запрещённые предметы», вручил ему стопку литературы и пригласил на вечернее собрание.

Пришло человек пятнадцать – все такие же, как Антон: постояльцы. Вернее, пациенты. Вначале встали в круг, хором произнесли какое-то заклинание. Антон даже не понял с первого захода, что там за слова были. Разобрал только первое «Господи» и последнее «аминь». «Та-ак, похоже, это ещё похлеще Кашпировского и Довженко с его кодированием… Куда я попал?» Он хотел было уйти, но Егор жестом руки остановил его.

Потом все сели на стулья. Ведущий ещё что-то говорил, а после этого все по кругу начали представляться. Надо было назвать своё имя, а следом добавить «я алкоголик». «Чего ещё?» Когда очередь дошла до Антона, он крепко сомкнул зубы и молчал как рыба. Его не заставляли ничего говорить, просто немного подождали, а потом начал следующий по очереди:

– Меня зовут Игорь, я алкоголик.

«Дурдом. Ну точно дурдом, психушка. Тут из нормальных людей делают зомби. Это даже не наркология, где я лежал десять раз. Это пострашнее. Не зря во-он какой забор зафигачили, чтоб никто не убежал… И всё ж забрали, гады. Всё. Одни треники на мне оставили. Ну, Лариска, ну, стерва, я тебе припомню».

От возмущения Антон не слушал ничего. После собрания Егор вручил ему чистую толстенную общую тетрадь.

– Вот здесь ты будешь писать. Много. Каждый день, все двадцать восемь дней. Сейчас ты должен расписать свой первый шаг. Запомнил его? Повторю: «Мы признали своё бессилие перед алкоголем, признали, что мы потеряли контроль над собой». Днём я дал тебе литературу. Там синяя книга, «Анонимные алкоголики» называется. Видел? Она самая главная. Ты должен прочитать в ней «Рассказ Билла» и – садись, записывай. Первое: найти в нём место, где проявляются высокомерие, эгоизм и своеволие. Второе: найти дно Билла. Третье: найти описание всех двенадцати шагов. Завтра на индивидуальной терапии покажешь, что написал. Ты же видел расписание? Три собрания в день, групповая терапия, индивидуальная, консультации, отчёты.

Антон шёл в свою палату с тетрадью подмышкой, и ему хотелось рыдать от этого самого бессилия. Он чувствовал себя в западне. И только одна фраза, которую он запомнил из всего собрания, пульсировала в его голове: «Принеси своё тело – голова придёт потом».

Глава 6

– Викуль, вставать пора! – Мама заглянула в комнату дочери. – О, ты уже встала? От волнения так рано поднялась, наверное?

Вика в халате стояла перед трельяжем и вертела головой, придирчиво глядя на себя в три зеркальных отражения с разных ракурсов. Она держала в зубах шпильки, доставала их по одной и старательно закалывала шишку на макушке. Волосы чистые, распадаются, не хотят закручиваться в тугой жгут. Она сердилась. Увидев маму, достала шпильки изо рта и кинулась к ней:

– С днём рождения, мамочка!

Они обнялись. Непослушные волосы опять выскользнули из плена и рассыпались по плечам, накрывая и счастливое лицо мамы. Обе расхохотались.

– Спасибо, моя хорошая. Вот уж подарок мне так подарок. Надо же – сегодня у тебя премьера, и я буду смотреть на тебя из зрительного зала. Кажется, никогда я ещё не любила свой день рождения больше, чем сегодня. Хотя я, вообще-то, никогда его не любила. Тридцать первое декабря, все к Новому году готовятся, а тут – день рождения. Но сегодня… Господи, неужели я дожила до этого счастливого дня, и моя мечта сбылась? – Анна Васильевна вся сияла и лучилась. – Давай помогу заколоть.

Вика села на постель, чтобы маме было удобно собирать её волосы, и подавала ей по одной шпильке.

– Я так боюсь, мам. Вдруг я что-нибудь забуду, перепутаю? Правда, вчера на прогоне всё было хорошо. Но всё равно страшно…

– Викулечка, ну это же нормально. Странно было бы, если б ты в день своей премьеры была спокойна и невозмутима, когда будет полный зал. Кстати, Лариса с Таней – с моей работы – тоже хотели сегодня пойти. Но билетов не купить было уже месяц назад. Хорошо, что ты контрамарки нам с Людмилой достала. Так что будет аншлаг.

– А-а-а, мам, я сейчас умру от страха. Полный зал… – Вика закрыла лицо руками.

– Вик, ну разве мы не об этом мечтали? И потом, ты же не в первый раз на сцену выходишь. – Анна Васильевна уже справилась с Викиной головой и присела рядом.

– Ну, конечно, не в первый, мам. Но вот так, чтобы весь спектакль от начала и до конца на виду у всех, да ещё ведущую партию, да ещё в «Щелкунчике» – ой. Знаешь, когда стоишь в кордебалете, со всеми вместе, не одна, то хоть не страшно: спрятаться, затеряться можно. А тут…