Стимул

Ему пришлось прикрикнуть, чтобы заставить Бориса выйти из обречённого ступора.

– Да… Да, конечно… Я сейчас… И будет тепло… – бормотал Борис, шурша штанами. – И мы пойдём… Там отогреемся, покушаем, я жуть как голоден… И чай. Много чая.

Павел бросил взгляд на термометр и присвистнул – минус сорок два! Чёрт возьми, им нужно двигаться дальше и как можно скорее. Он надвинул капюшон с меховой отделкой на голову и наконец-то смог застегнуть молнии на ботинках – руки начали отогреваться, доставляя адскую боль.

Он топтался на месте, скрипя зубами и вздыхая, пока Борис оделся и обулся. Правая нога была назначена жертвой.

Они снова пошли. Павел хорошо помнил путь от реки через гряду. Но тогда была осень, под ногами виднелась протоптанная тропа, и они всегда ходили здесь засветло. Сейчас же темнота и снежный покров исказили местность до неузнаваемости. Возьмёшь неверное направление – и никогда не выйдешь к домику, прикорнувшему к небольшому горному озеру под кронами огромных сосен. Впрочем, вечное блуждание по горам им не грозит. Мороз убьёт их совсем скоро.

Сначала им нужно подняться на гору, но не совсем на саму гору, а до середины склона, продвигаясь одновременно вверх и вперёд. А затем спуститься в небольшую долину, где их будут ждать тепло, еда и связь. Всего-то семь километров. Вполне пустяковое расстояние в городе. Час пешей прогулки в среднем темпе – и ты на месте. И совсем другое дело здесь, когда каждый шаг даётся с усилием, и весь окружающий мир противостоит твоему желанию выжить.

Переставляя ноги, он вспомнил любимую жену, которая с самого начала выступала против этой командировки. Ире решительно не нравилась идея, что он отправится высоко в горы на изолированную станцию, где не будет постоянной связи с цивилизацией. И это он ещё умолчал про техногенные опасности, которые почти неизменно сопровождали опыты подобного рода. Не зря же они подписали документы, в которых сняли всю ответственность за свои жизни с руководства. Самоотверженные идиоты. Всё же ради науки. Всё ради человечества.

А ему теперь наплевать на человечество! Вот сейчас, когда он брёл по чёрному страшному лесу, борясь за жизнь, он мог наконец-то стать самим собой и мог позволить себе настоящие мысли. Плевать! Чёртово человечество! Его волновали на самом деле только он сам и семья! Его жена и дети! Ну, и родители, конечно. И всё. А все остальные пусть катятся в ад!

Ира не заслужила такого исхода их брака – сидеть возле закрытого гроба и оплакивать его идиотский героизм. Нет, он не мог позволить такому случиться. Поэтому Павел сжимал зубы и упрямо шагал и шагал, доверившись внутреннему чутью и удаче.

Они прошли полтора километра, когда Борис упал в первый раз. Он повалился в снег и замер. Павел, перестав слышать шаги коллеги, остановился и обернулся, глядя слепыми глазами в темноту. Выругался про себя и позвал:

– Борис!

Тот пыхтел и стонал.

– Пошли.

– Я устал, – отозвался коллега. – Я больше не могу идти.

– Надо идти, – Павел вздохнул и пошёл назад. – Вставай.

– Я не чувствую ног, – заплакал Борис. – Я хочу есть… Я очень устал… Я останусь здесь, а ты вызовешь помощь, и они меня подберут.

– Ты прекрасно знаешь, что это бред, – Павла переполняла злость из-за того, что он был вынужден спасать не только себя, но и слабовольного коллегу. «Лучше бы ты погиб при аварии», – подумал он и сам ужаснулся этой мысли. Словно изнутри вылезло что-то чёрное и страшное, о наличии которого в себе он даже не подозревал.

Он схватил Бориса под локоть и почти насильно поставил его на ноги. И потащил за собой. Тот сначала сопротивлялся и спотыкался, а потом вошёл в заданный темп и снова зашагал, повесив голову и бормоча что-то под нос.

Ветер усилился. Он бросал в глаза острые кристаллы снега, заставлял постоянно щуриться и опускать голову. Павел перестал чувствовать лицо. Сначала оно горело от холода, потом онемело и превратилось в маску. Его пугали мысли об отмороженном носе, который придётся отрезать. Ничего, институт заплатит столько, что он сможет слепить себе новый, пластика сейчас творит чудеса.

Олюшке вот придётся лет в шестнадцать сделать операцию на ушах. К сожалению, уши ей достались папины, большие и слишком отстоящие от головы. Сейчас девочка ещё не совсем замечает этого, но скоро начнёт мучиться. Ничего-ничего, вот он выберется, и они всё сделают в положенный срок. Он не оставит свою девочку в беде, вот уж нет.

Местность поднималась и идти становилось всё труднее. Мало того, что нужно было шагать в гору, так и снега заметно прибавилось. Каждый шаг требовал всё больше усилий. А силы заканчивались. И постепенно на передний план стали просачиваться чёрные страшные мысли, что он так и не дойдёт. Павел злился, отгонял их, даже фыркал вслух, словно говоря, что всё это чушь собачья. И всё равно слабость давала знать о себе. И страх.

Никитка так боялся, когда они в первый раз пришли в бассейн. Он кричал как резаный и не давал окунуть в воду даже ножку. Глубокое просторное водное пространство пугало его до чёртиков. И тогда Павлу пришлось сделать то, что с ним в своё время сделал его собственный отец – он размахнулся и бросил сына в воду. Потом он кинулся следом, сопровождаемый гневными криками жены, со смехом подхватил Никитку и вытянул на воздух. И мальчик перестал бояться. Как рукой сняло. Теперь вот его за уши не вытянешь из моря, реки или бассейна. Страх преодолим.

Если только ты не умираешь в чёрном лесу посреди снежной бури, теряя последние крохи храбрости и силы воли.

Они почти поднялись до перевала, шагомер показывал три километра с копейками от реки, и Борис снова упал. На этот раз он не издавал ни звука. Просто лежал в снегу и не шевелился. Павел вернулся к нему и больно пнул ногой в бок.

– Вставай! – зло приказал он. – Чего разлёгся? Вставай!

Борис закашлялся, потом промычал еле различимо:

– Я больше не могу… Замёрзло… Поспать…

– Нельзя спать! – Павел стоял над телом коллеги и шатался от усталости. – Нужно идти. Осталось километра три, не больше. Мы почти пришли, вставай же!

– Нет, замёрзло.

Борис еле слышно шептал что-то, а Павел смотрел в небо и думал. Его переполнял стыд. Злость. Отчаяние. Снова стыд и совесть. Жгучая совесть вспыхивала в голове, бередя чувство долга и требуя от него героического поступка. Тогда Павел нагнулся и схватился Бориса за капюшон. Потянул тело. Протащил его метр и упал сам.

И тут же осознал, что попал в западню. Он копошился в снегу и никак не мог подняться. С каждым мгновением он всё глубже увязал в желании махнуть рукой и остаться на месте, перестать бороться и отдаться на волю стихии. Ноги отказывались держать его, тело казалось огромным, неповоротливым и безумно тяжёлым. Такую многотонную тушу и краном не поднять, куда уж самому справиться. Он не дойдёт.

Ему приснился сон. Дети сидели на сочной зелёной лужайке и выглядели очень грустными. Оля плакала, да и у Никитки глаза покраснели. А потом угол зрения сместился и стало видно небольшое гранитное надгробие, на котором значилось имя и дата смерти.

Павел проснулся резко, как от удара, и принялся подниматься.

– Сука, – прохрипел он. – Ленивая тварь! Слинять захотел… Вставай… Падла! Нельзя… Нельзя бросать…

Ощущая боль и усталость во всём теле, он перевернулся на бок, подтянул ноги и встал на колени.

– Папа! – закричала Оля.

Павел вздрогнул и заставил себя подняться.

Дикий ветер вырывал из него тепло, дыхание тут же стыло, снег колол глаза. Лес трещал и стонал под напором снежной бури. И где-то далеко плакали три родных человека, которых он собирался бросить на произвол судьбы.

Павел стиснул зубы до хруста, потёр руками онемевшее лицо.

– Борис, – позвал он.

Коллега еле слышно промычал что-то в ответ.

– Надо идти, Борис, – пробормотал Павел, трогаясь с места.

– Пойдём, Борис, – приказал он еле слышно, переставляя ноги через мучительную боль.

– Не отставай, Борис, – прошептал Павел, и лес проглотил его прощальные слова.

Поднявшись на вершину гряды, Павел попытался сориентироваться. Бесполезно. Чёрно-снежная пелена давала обзор в пару метров, где уж тут разглядеть горное озеро и домик на его берегу. Павла шатало от усталости и порывов ветра. Он пытался понять, в какую сторону направиться.

Так, ладно, для начала надо хотя бы спуститься с горы, а там видно будет. Точно, тут осталось-то километра три, это ж совсем пустяк. Он к Ире шёл от электрички километров пять, когда тайком навещал её на семейной даче. И тогда ему эти километры казались сущим пустяком, он пролетал их в один момент, стремясь увидеть любимые глаза и услышать самый красивый на свете голос. А что такое три километра… Так, ерунда… Как два пальца…

Павел шагал между деревьями, склонив голову, чтобы защитить глаза от колючего снега. Он не чувствовал ног и рук, лицо пугало каменной твёрдостью, а лёгкие горели от ледяного воздуха. Тепло окончательно покинуло его, даже под несколькими слоями футболки-кофты-куртки его не осталось. Тело безнадёжно остыло и уже не могло сопротивляться морозу, проникающему всё глубже. Нужно было как можно скорее добраться до домика, развести огонь, отогреться, напиться горячей воды.

Постепенно Павел так устал, что провалился в какое-то забытье. Он уже не понимал, куда и зачем идёт. Мысли стали шершавыми и отрывочными. Всё его существование свелось только к необходимости переставлять ноги. Снова и снова. Вытаскивать их из снега, протягивать вперёд и опять погружать в снег. И так снова и снова. Снова и снова. Без счёта и конца. Вся жизнь превратилась только в череду шагов, которые он совершал на автомате, преодолевая усталость и боль.

Где-то там его ждали жена и дети. И он должен был дойти до них. Обязательно. Непременно. Другого исхода увлекательной прогулки просто не существовало.

Он не заметил, как спустился со склона и пошёл по более-менее ровной местности. Деревья вокруг вдруг закончились, слой снега стал толще, а ветер принялся дуть так сильно, что грозился выдуть не только последние остатки тепла, но и саму душу.

Павел поскользнулся и упал. И падение вдруг подействовало на него отрезвляюще. Словно кто-то встряхнул его и заставил проснуться. Он обнаружил себя лежащим на льду, припорошенном снегом. И он обрадовался. Он так отчаянно обрадовался, что беззвучно засмеялся, запрокидывая лицо в небо. Чёрт возьми, но он же дошёл! Он на месте! Осталось только найти сам домик.

Он еле поднялся на ноги. И пошёл обратно по своим следам. Вышел на берег и огляделся. Где же дом? Неужели это какое-то другое озеро? Нет, к чёрту сомнения! Он на месте. Иди уже, идиот!

Он тронулся с места. Шатаясь и смеясь, Павел прошёл несколько шагов. И уткнулся в редкий частокол, окружающий домик. Калитка. Где-то тут калитка, чёрт бы её побрал. Он двигался вбок, стараясь не потерять тонкое горизонтальное брёвнышко на уровне груди. И через несколько бесконечных метров наткнулся на калитку. Потянул на себя. Потом ещё. Сильнее. Калитка не поддавалась и Павел вдруг рассердился. Волна злобного жара придала ему сил – он рванул сплетение древесины и получил узкий проход, через который с трудом протиснулся.

Здесь снега было гораздо больше, словно природа специально навалила его во двор домика, чтобы не дать никому подойти к вожделенной двери. Мелькнула было ужасающая паническая мысль, что дом могли запереть на замки, но Павел затоптал её, мотая головой. Да нет же, домик всегда ждёт гостей. Всегда открыт.

Ручка двери оказалась слишком маленькой и у Павла никак не получалось схватиться за неё. Не чувствуя пальцев, он не мог схватиться покрепче. И он заплакал. Уткнувшись лбом в дверь, он плакал навзрыд от бессилия и обиды. Нет, ну это надо же, пройти такой сложный и долгий путь и в итоге подохнуть на пороге дома только из-за того, что не смог открыть дверь. Вот же будут спасатели насмехаться над этой тупостью, когда найдут его. Борис хоть в лесу помер, не так обидно.

Слёзы тут же замерзали на лице. И это почему-то испугало Павла. Он ухватился за ручку и дёрнул. Снова дёрнул. И дверь вдруг поддалась. На какой-то миллиметр, но она сдвинулась, и Павел засмеялся от радости. Издавая отрывистые хриплые звуки, означающие смех, он дёргал дверь и торжествовал от каждого сдвига.

И он открыл её. Тяжёлую неповоротливую дверь из толстых дубовых досок. Она распахнулась и, подхваченная ветром, ударилась об стену. Павел махнул на неё рукой и сделал шаг на ступеньку. Ещё один. И снова. Поднялся в небольшую прихожую и пошарил рукой в поисках выключателя. Потом запоздало сообразил, что никакого электричества тут нет и в помине.

Снег заметало внутрь, но он уже ничего не мог с этим поделать. Затворить дверь, прижимаемую к стене ветром, было выше его сил. Ничего, внутренняя стена не менее толстая. Он и так не замёрзнет. Ничего страшного.

Павел ввалился в комнату и упал на колени. Снег! Эту дверь обязательно закрыть! Мыча и кряхтя, он снова поднялся, развернулся и закрыл дверь. И сразу отрезал себя от свиста ветра и шелеста снежных кристаллов.

Он шарил глазами в темноте и пытался вспомнить, где в единственной комнате находится металлическая печка-буржуйка, старая, пузатая и очень надёжная. В центре комнаты. Точно, она где-то в центре из соображений безопасности. Стоит на большом металлическом листе, а труба уходит на чердак и наружу. Вытянув руки перед собой, он сделал пару шагов. Потом ещё пару. И уткнулся в трубу. Стуча по ней, он опустился ниже и нащупал обрубками рук саму печь. Безумно холодную и твёрдую.

Нужно отогреть руки, иначе он не сможет зажечь огонь. Павел задрал куртку и кофту и приложил кисти к животу. Ну же, давай, кровь! Разогревайся! Беги по венам и капиллярам! Давай же, чёрт возьми!

Интересно, осталась ли в домике еда? Последними тут были ребята из охраны. Жарили шашлыки уже на исходе осени, когда листва легла на землю и озеро покрылось тонкой прозрачной коркой льда. Тогда сюда прилетал кто-то из Москвы, какой-то начальник, чтоб их всех разорвало. И они его кормили и развлекали. Хоть бы они оказались настолько пьяными, что забыли что-нибудь. Хоть бы.

Руки постепенно отогревались. И вместе с чувствительностью пришла боль. Она усиливалась, охватывая палец за пальцем, заползая под рукава и отдаваясь в локтях. Мучительная, тягучая, выкручивающая, невыносимая боль. Павел не выдержал и заплакал. Он стонал и всхлипывал, качался из стороны в сторону и умолял неизвестно кого, чтобы они не отрезали ему обе руки. Оставьте хотя бы одну, пожалуйста, иначе как же он будет гладить по голове своих деток. Пожалуйста. Пожалуйста.

Пальцы начали сгибаться, тогда Павел отнял их от живота и посмотрел на термометр. Минус тридцать пять внутри дома. Понадобится протопить дом как следует, понадобится чертовски много дров.

Он снова прильнул к печке и стал ощупывать её в поисках дверцы. Он отчётливо помнил её – это была не какая-нибудь там допотопная буржуйка, а добротная дизайнерская печь, выполненная каким-то мастером по металлу за большие деньги. А вот и дверца. Он радостно ухватился за ручку и повернул её. Засунул внутрь руку – пальцы болезненно наткнулись на аккуратно сложенные дрова и мелкие щепочки вперемешку с бумагой, которая настолько промёрзла, что хрустела и рассыпалась словно тонкий ледок. Павел мысленно поблагодарил человека, который по всем правилам оставил печь полностью готовую к использованию следующими гостями.

Осталось найти спички. Или зажигалку. Иначе он так и помрёт тут, в обнимку с печью. Это было бы вдвойне иронично и обидно, после такого-то пути.

Он привстал и ощупал верхнюю крышку печки. И вскрикнул от радости, когда пальцы наткнулись на картонную коробку.

Руки дрожали от холода, боли и волнения. Они буквально ходили ходуном. Непослушные пальцы уронили первую спичку, вторую сломали. Павел разозлился и злость снова помогла ему собраться и взять себя в руки. Он чиркнул спичкой и засмеялся, когда головка зашипела, выбрасывая едкий дым, и занялась голубовато-жёлтым огоньком. Он смотрел на неё как зачарованный, не в силах отвести глаз. Она почти догорела до пальцев, когда он спохватился и быстро сунул её в топку. Естественно, ничего зажечь она не успела.

Ругая себя последними словами, Павел снова зажёг спичку и сразу поднёс её к краю газеты. Сначала язычок пламени слегка лизнул газету и даже как будто собрался потухнуть, но потом бумага занялась. Она разгоралась очень неохотно, словно собиралась в любой момент погаснуть, хороня надежды на тепло. Миллиметр за миллиметром огонь расползался по газетному листу, постепенно набирая силу и разгораясь всё увереннее. Вот уже первые робкие языки лизнули мелкие щепочки и комочки сухого мха. Павел засмеялся. Он не отрывал взгляда от робко разгорающегося огня и смеялся что есть силы. Он смеялся так, что заболел живот и начался резкий кашель, выворачивающий внутренности. Стоя на четвереньках, Павел кашлял, ронял слёзы и слюни на металлический лист, и его переполняло счастье от осознания того, что он выжил несмотря ни на что.

Огонь лениво поедал щепочки и уже начинал облизывать крупные поленья, лежащие на самом верху заклада топки. Павел наконец-то перестал кашлять, вытер кулаком рот и сел на пол. Он протянул руки к огню и застонал от удовольствия, ощутив долгожданное тепло. Да, теперь всё будет хорошо. Сейчас он прогреет комнату, согреется сам, найдёт пункт связи у изголовья кровати, вызовет помощь и тогда поест.

Его беспокоили ноги ниже щиколоток, которые он не чувствовал совсем, но Павел упорно отгонял недобрые предчувствия и убеждал себя, что скоро всё вернётся в норму. Надо всего лишь прогреть комнату.

Чтобы иметь хоть какой-то мало-мальский источник света, он не стал пока закрывать дверцу. Его пронзила острая неприятная мысль, что в доме могло больше не оказаться дров, но тут же отлегло – целая куча колотых чурок высилась на безопасном расстоянии от печки, этого хватит на несколько дней, даже если пихать в топку не переставая.

Жутко хотелось спать. Его всё сильнее клонило в сон, но он понимал, что это западня – засни он сейчас и больше не проснётся. Как бы ни хотелось спать – он должен сначала как следует протопить бревенчатый дом и только потом прилечь, чтобы хоть немного набраться сил.

Но прежде другое.

Он встал и побрёл на ощупь к кровати, которая располагалась возле маленького двуслойного окошка. Сбоку от неё на невысоком столике стояла аппаратура экстренной связи.

Павел пошарил по корпусу радиоустановки и нащупал кнопку включения. Его окатила волна счастья, когда аппарат заработал и мягкий голубоватый свет озарил изнутри панель управления. Повозившись с кнопками, он надел наушники на голову и включил передачу.

– Алло! – послал он в ночь и неизвестность. – Это станция «Чёрный прыжок». Нужна помощь! Станция «Чёрный прыжок» на горе Кублык! Приём! Нужна помощь! У нас авария! Нужна помощь! Это «Чёрный прыжок»… Есть кто? На помощь. Это «Прыжок».

Он безуспешно передавал снова и снова, меняя волну и бормоча слова о помощи. Потом спохватился, кинулся к печи, засунул в неё пару поленьев, посмотрел на термометр (минус двадцать восемь) и снова вернулся к аппарату. Прошло, наверно, не меньше получаса, как вдруг кто-то ответил, с шумом ворвавшись в эфир:

– «Чёрный прыжок»! Приём! Кто говорит?

– Павел Лазарев, учёный!

– Что случилось на станции?

– Взрыв, – коротко ответил он, не уверенный, что может рассказывать о подробностях неизвестному лицу. – Все погибли.

– Как только закончится буран, мы вышлем вертолёт. Площадка возле станции сохранилась?

– Нет! – закричал Павел в панике, а сердце заколотилось как сумасшедшее. – Нельзя на станцию! Излучение! Я не на станции! Я в домике! В охотничьем домике у озера! Вы слышите?!

Ему показалось, что связь прервалась, но потом человек ответил:

– Поняли, уточняем координаты домика и сразу же вышлем помощь, как только позволит погода.

– Заберите меня! – закричал он в панике. – Я в домике! Как поняли?! Заберите меня! У меня, наверно, обморожение! Пожалуйста, поскорее! Заберите меня!

Ему что-то отвечали, но он даже не слушал, а продолжал выкрикивать, словно боялся, что если он замолчит, то его не поймут и никогда не найдут. Поэтому далеко не сразу он заметил, что связь оборвалась и на том конце никого уже нет.

Павел снял наушники, положил их на аппарат и вернулся к печке, где полыхал благодатный огонь – единственный залог его выживания до прилёта спасательной команды.

Следующие несколько часов он засовывал поленья в топку, отмечал неуклонное повышение температуры, пел и смеялся, разговаривал то с самим собой, то с детьми, которые ему охотно отвечали. Иногда жена довольно сносно шутила, и Павел опять смеялся, отмечая, что её чувство юмора стало гораздо лучше с момента знакомства. Ему удалось разыскать в шкафчике две упаковки старого печенья, он жадно сжевал его, словно не ел в жизни ничего вкуснее, а жена призывала его поскорее вернуться домой и обещала устроить пир из десяти коронных блюд.

Только когда температура в доме поднялась до плюс пятнадцати, Павел наконец-то позволил себе провалиться в сон. Раскинувшись прямо на полу, он видел яркие праздничные сны, в которых присутствовали жена и дети.

Павел спал урывками, то час, то полтора, просыпался в страхе, подбрасывал дрова в печь, пел и разговаривал с любимыми людьми. И так повторялось снова и снова.

Спасательная команда прибыла только спустя двое суток, но ему не было скучно и одиноко. Его любимая семья была с ним.

***

Евгений смотрел на пациента и с трудом сохранял на лице спокойное безмятежное выражение.

– Это невероятно, Павел, что вы смогли пройти такое расстояние. Я… я даже не представляю всей мощи вашей силы воли. Четырнадцать километров в буране, в темноте, наугад… У меня мурашки бегут по телу, когда я пытаюсь представить себя на вашем месте.

– Лучше и не пытайтесь, – глухо откликнулся учёный, лежащий на кровати. – Я сам теперь вспоминаю как страшный сон…

Они помолчали. Евгений делал вид, что читает личное дело больного, которое принёс с собой, а Павел угрюмо смотрел в окно. Его глаза сверкали на фоне лица, замотанного в бинты.

– Почему вы пришли ко мне? – спросил учёный.

– Вы проходите комплексную терапию после тяжелейшего стресса, – бодро начал Евгений, но Павел тут же его перебил.

– Нет, я всё понимаю. У меня обморожены ступни, руки, нос и щёки. Я потерял шесть пальцев на ногах и два на руках, нос отрезали, щёки обезображены, правая проморозилась насквозь, и я буду уродом до конца жизни… Плюс истощение и всё такое. Но зачем ко мне подослали психиатра?

– Павел Иннокентьевич, ваш лечащий врач обратился к нам…

– Что он сказал? – резко и зло спросил учёный.

– Когда вас доставили в город, вы бредили. Всё время звали своих родных. Жену… Детей… Вы разговаривали с ними. Порывались им звонить. И в первый день пребывания здесь продолжали звать свою семью и требовали, чтобы их пустили к вам.

– Да, я уже третий день прошу, чтобы мне дали телефон, чтобы я мог позвонить Ире и сказать, что со мной всё в порядке! – раздражённо выпалил Павел. – Или чтобы кто-нибудь позвонил ей вместо меня! Но мне отказывают в этом! Никто как будто не слышит меня!

– Но, Павел Иннок…

– Я хочу поговорить со своими родными! – Павел снова разозлился. Он кричал на всю больницу и ему было наплевать на это. Повязки на носу и щеках зашевелились и боль охватила всё лицо, отдаваясь в шею и плечи. – Я хочу видеть их! Хочу, чтобы хотя бы жену допустили ко мне в палату!

– Но это невозможно! – врач тоже повысил голос.

– Почему?! – истошно закричал Павел,

– Потому что нет у вас никакой жены!

В палате установилась неприятная тишина. Павел сощурил глаза и чуть наклонил голову, рассматривая врача словно какую-то диковину.

– Я так думаю, что вам самому нужен психиатр, – наконец-то сказал он.

– Павел…

– Нет, я даже не хочу ничего слышать. Это всё бред! Зачем вы пытаетесь убедить меня в том, что это неправда?! Зачем вам это, я не пойму?! Или это они вам велели так сделать? В Центре совсем с ума все посходили? У меня есть семья! И я никогда не поверю в обратное! У меня есть жена и чудесные дети, Олюшка и Никитка. Мы живём с ними по адресу Волгоград, улица Морская, дом семь, квартира четырнадцать! И если вы позвоните по номеру, который я продиктую…

– Павел, остановитесь, – Евгений демонстративно помахал тонкой папкой, которую держал в руке. – У меня ваше личное дело, которое прислали из Центра.

– И что?! – агрессивно спросил учёный.

Евгений открыл папку и передал её больному. Павел неуклюже взял папку забинтованными руками, он смотрел на неё с осторожностью и даже опаской, словно она могла взорваться.

– На первой странице ваши личные данные… – сухо пояснил врач, внимательно следя за теми частями лица, которые не были скрыты бинтами. – И там есть такие графы как семейное положение, имя жены, наличие детей…