Возвращение

В последнюю ночь в палату ко мне поселили двух новых больных: темноволосую и пышногрудую торговку Марью с переломанными руками, и сгорбленную худощавую старушку, не помнящую своего имени, с разбитой головой и ожогами. Я столько времени провела здесь одна, и так привыкла к покою, что шумные соседки успели утомить меня в первые полчаса своего пребывания в одном со мной помещении.

Марья рассказала, что она торгует бубликами и пряниками, у них с мужем – своя лавка рядом с центральными рядами на рынке, у них четверо детей мал мала меньше, её побил муж – не перенёс мук ревности: не так, по его мнению, она посмотрела на соседа – сапожника Василия. Неправильным взглядом, слишком вольным и завлекающим. Бил чем-то тяжёлым и наверняка, видно, чувства всколыхнула в нём жена не шуточные, и сломал ей пальцы на обеих руках. Марья закрывалась ими от разъярённого ревнивца, а он – куда попал, то и сломал. Хорошо, не голову. В этом женщине повезло, чего нельзя было сказать о её пожилой соседке. Что точно с ней приключилось, бабушка описать не смогла, и в каждом новом рассказе обстоятельства сильно разнились с предыдущими. То она уверяла, будто упала головой на горячий чугунок и обварилась, то в точности утверждала, что налетела на раскалённую сковородку в руках окаянной невестки, то без тени сомнения сообщала, что та же окаянная швырнула в неё чайник с кипятком и попала прямиком в голову. В общем, в какой ситуации бы не произошла трагедия, вывод был один: не повезло старушке с невесткой, змеёй подколодной, всю душу ей вымотавшей. И уж если бы не она, лежала бы бабушка сейчас дома на пуховой перине да беды не знала.

Я слушала подробности такой насыщенной разнообразными событиями семейной жизни двух несчастных женщин, и понимала, что одиночество – это не так уж и плохо. Есть в нём что-то особенное, притягательное, какая-то непознанная магия, а тишина – это редчайшая драгоценность, не каждому дозволенная и доступная. Я осознала удручающую вещь: очутись эти дамы со мной в одной палате на всё время моего лечения, я бы не выдержала и сбежала отсюда, полуживая, вся в крови, но не смогла бы вынести этого балагана.

Это натолкнуло меня на мысль, что я не из их круга, не из их среды, наполненной многообразными неразрешёнными проблемами, и постоянно обрастающей всё новыми маленькими и не очень трагедиями, раз мне их бурлящие, громкие речи так режут слух. Для меня были непривычно неприятными выражения, щедро приправленные крепким словцом. Значит, я жила в другом обществе, более спокойном и приличном, более утончённом. Я никогда не общалась с подобными людьми, и, верно, обходила их за версту, мне были не по вкусу базарные склоки и семейные драмы, сопровождающиеся рукоприкладством, граничащим с желанием убивать. Кто же я такая всё-таки? И как оказалась в подобном неподходящем месте и в подобной компании?

После шумного вечера я и не предполагала, что ночь будет ещё ужаснее. Не могу с точностью сказать, кто из женщин храпел громче: круглолицая и розовощёкая Марья или хрупкая старушка с пробитой головой, но мне казалось, что от этих дивных трелей крыша больницы непременно должна рухнуть прямо мне на голову, и в какой-то момент я даже мечтала, чтобы это, наконец, произошло. Успокаивало лишь одно: завтра придёт долгожданное освобождение, и настанет моя новая жизнь. Мы с Ладой начнём поиски моего маленького сыночка, неизвестно где и как, но начнём! И всё будет хорошо! Уж точно лучше, чем сейчас.

Я не могла дождаться наступления нового дня, и каждую минуту заглядывала в окна: стало ли светлее, появилось ли на горизонте солнышко. Казалось, эта ночь будет длиться бесконечно, но спустя много длинных, невыносимых часов в окна, наконец, заглянуло разгорающееся летнее солнце.

Совершенно неожиданно для меня в такую рань в палату с недовольным видом заглянула Елизавета Дмитриевна и шёпотом, видя, что я не сплю, подозвала меня к себе.

– Что-то случилось, – прикрывая рукой свой зевающий рот, и презрительно глянув на безмятежно сопящих женщин на соседних кроватях, поинтересовалась я.

– К вам посетительница, идёмте, – Медицинская сестра повернулась ко мне спиной и пошагала по коридору, – Принесла же нелёгкая в такое время, вот ей Богу, не нужно было пускать. Что за привилегии вам, понять не могу. Барыня, что ли, какая? – ворчала она, не оглядываясь.

Я быстро накинула тёплый, потрёпанный халат, любезно предоставленный Ладой в наследство от её тётушки, и побежала вслед за переваливающейся тяжелой поступью Елизаветой Дмитриевной. А из головы не выходили мысли о странной посетительнице, её неожиданном визите в такой ранний час, о том, что привело её именно в это утро, и где она была все эти долгие дни моего лечения, если мы были с ней знакомы?

– Вот, пожалуйста. Полчаса вам на общение, больше не позволю, – Медсестра всем своим видом и строгим пренебрежительным тоном напомнила, что именно она здесь главная, и пошла, ковыляя, в свою комнату.

На лавочке в конце коридора, с любопытством разглядывая обстановку учреждения, сидела молодая женщина, она была дорого и со вкусом одета, с аккуратной прической и в маленькой шляпке, прикрывающей верхнюю часть лица полупрозрачной вуалью. На первый взгляд, между нами не могло быть ничего общего. Я совершенно точно видела даму впервые, приятные и милые черты её мне были не знакомы.

Увидев меня, женщина поднялась со скамейки и быстро зашагала, почти побежала мне навстречу.

– Анжелика! Милая моя, наконец-то! – она крепко обняла меня, и положила голову на моё плечо, от неё приятно пахло духами, и этот аромат совершенно точно я знала. Но саму обладательницу никак вспомнить не удавалось.

Я покорно вынесла объятия странной посетительницы, не пошевелив и пальцем, не проронив и звука, и молодая дама, увидев моё безразличие, осторожно отстранилась.

– Анжелика, что с тобой? – женщина пристально посмотрела на меня своими пронзительными зелеными глазами, тихонько тряхнув меня за плечи. – Это же я – Лариса. Твоя двоюродная сестра.

– Моя кто? – ошарашенная услышанными словами, переспросила я.

– Лика, милая, не пугай меня так, умоляю, – взволнованно затараторила посетительница, зажав руками мои бледные после бессонной ночи щёки, и пристально посмотрела мне в глаза, – Я – Лариса, твоя двоюродная сестра. Я столько времени искала тебя, так волновалась, что с тобой что-то случилось. Ты пропала, не писала, не приезжала, больше восьми месяцев о тебе ничего не было известно. Куда ты исчезла?

– Простите, Лариса, но я вас не знаю. – Глядя исподлобья, произнесла я, убрав руки странной дамы прочь от своего лица.

Моя собеседница переменилась в лице, она одарила меня озадаченным взглядом, беспомощно плюхнулась на деревянную скамейку и тяжело, надрывно вздохнула. Видно было, что она искренне переживает и недоумевает, да что там, она была по-настоящему шокирована моим поведением. Явно не такой встречи она, истосковавшаяся по родной душе, ожидала, но из моей памяти образ этой милой молодой женщины со светло-русыми волосами, собранными на макушке в свободный пучок, бледной кожей и прозрачными зелёными глазами был стёрт. Я внимательно оглядела мою вновь обретенную родственницу, и ничто не всколыхнулась внутри меня, ни один нерв не дрогнул. Она была абсолютно чужой для меня.

– Я ничего не понимаю. Анжелика, объясни мне, пожалуйста, что всё это значит. Как ты можешь так говорить? Как ты можешь меня не знать, мы же вместе выросли, ближе меня у тебя никого не было, как? Почему ты такая? Что с тобой? Откройся мне, я же родной тебе человек! Ты попала в беду? Что-то случилось? Не нужно таиться от меня, я всегда поддержу тебя, ты должна помнить! Ты исчезла, не оставила о себе никакой информации, а теперь говоришь, что не знаешь меня? Что с тобой такое? – Женщина в самом деле никак не могла взять в толк, почему я так холодна с ней. Она тщетно пыталась разглядеть на моём лице такие долгожданные и желанные для неё эмоции: радость от встречи с близким человеком, печаль от долгой разлуки и, возможно, что-то ещё. Однако, я не оправдала её надежд.

– Лариса, вы не переживайте. Не стоит так волноваться. – Преисполненная спокойствием, сказала я гостье.

– Как же не волноваться? Ты будто чужая совсем!

– Просто я потеряла память, меня сбила повозка на мосту. И с этим ничего не поделаешь. – Я посильнее укуталась в халат, – А как вы меня нашли?

– Как потеряла память? Это правда? Ты не шутишь? – глаза Ларисы округлились от удивления.

– Я сама знаю, что произошло, только со слов доктора. А вы – в самом деле моя сестра? – недоверчиво посмотрела я на собеседницу.

– Конечно, конечно, вот, посмотри. – Лариса раскрыла серебряный кулон, украшавший тоненькую цепочку на её шее, и протянула его мне. – Вот, это мы с тобой два года назад.

Я осторожно взяла в руки драгоценный предмет, и увидела в нём два маленьких изображения юных девушек. Одна из них была поразительно похожа на меня, но с горящими глазами, красивая и ухоженная, не чета мне теперешней. Лариса, увидев мой застывший от удивления взор, сняла цепочку с кулоном и вложила мне в руку.

– Возьми себе, – она еле заметно улыбнулась, и снова крепко обняла меня, – Даже не верится, что я, наконец, нашла тебя, моя милая Лика.

А у меня в душе было странное чувство. Передо мной стоял родной человек, с которым выросли вместе с его слов, который знал обо мне всё и мог описать мою жизнь с самого начала во всех подробностях и красках. Все тайны о моём происхождении, о моей семье, о доме, обо мне самой могли быть раскрыты в эту самую минуту, стоило мне всего лишь задать вопрос. Так почему мне нестерпимо захотелось убежать подальше от этих знаний, скрыться в неизвестном направлении. Я не торопилась задать все накопившиеся вопросы, мало того, я просто-напросто не желала их задавать. Мне не хотелось понимать, что скрывается в глубинах моей памяти, будто воспоминание о каком-то страшном событии, перевернувшем мою жизнь, должно непременно причинить мне острую боль. Хотя, куда уж больнее, чем теперь… Мне было проще и спокойнее оставаться и дальше Ниной, а не становиться снова Анжеликой. Уж если я так внезапно исчезла из своей благополучной жизни, значит, на то были веские причины, и не стоит мне к той жизни возвращаться.

Объятия Ларисы не были мне неприятны, но ни радости, ни трепета, ни хоть какой-то малюсенькой, едва уловимой эмоции, отличающейся от безразличия, я не испытала. Мне захотелось поскорее прекратить это, я осознавала, что могу упустить возможность вернуть саму себя, но, то ли усталость от лечения, то ли бессонная ночь, то ли все разом навалившиеся на меня события последних дней, не позволили мне воспользоваться подаренным небом шансом. И я решила убежать от общения, от родного человека в ненавистную палату. И если я действительно так дорога моей сестре, то она не оставит меня. И возможно, когда я буду душевно и телесно готова принять своё прошлое, я сама всё спрошу у неё. А сейчас – не могу и не желаю.

– Лариса, меня сегодня отпускают домой, после обхода врача – а это ближе к полудню. Приходите, и мы побеседуем дальше. – Предложила я, увидев, как из сестринской комнаты показалось широкое лицо Елизаветы Дмитриевны, и несказанно обрадовавшись этому. – Если, конечно, вы имеете такое желание.

– Правда? Как замечательно! Значит, я смогу забрать тебя домой, наконец! Ты не представляешь, как все соскучились за тобой! – обрадовалась Лариса.

– Время вышло! – строго напомнила медицинская сестра, – Посещение закончено.

– Так значит, мы договорились, Лариса. А пока я пойду. До встречи, всего вам… тебе доброго. – Я покорно зашагала в сторону палаты, ощущая на спине обжигающий взгляд двоюродной сестры.

– До встречи! Только дождись меня, Лика, прошу! – прокричала мне вслед Лариса. Я кивнула головой в знак согласия, и скрылась за дверью.

Глава 5

– Посмотри, вот на эту, от жадности она сейчас лопнет! – засмеялась я, бросая очередной кусок хлеба в пруд. Утки тут же гурьбой набросились на него, расталкивая друг друга, вырывая из клювов остатки хлебного мякиша, и через мгновение, не оставив ни крошки от моего подаяния.

– Они почему-то всегда голодные, сколько бы их не кормили. – Сообщила Лада, отщипывая очередной кусок булки, – А выглядят довольно упитанными.

– Привыкли, что их подкармливают, и ждут себе хлебушка – вот жизнь беззаботная. – Задумчиво разглядывая пернатых собратьев, сказала я подруге. – А ты не думаешь, что я на них похожа?

– Чем же? – Лада удивлённо вскинула брови.

– Ты – моя кормилица с куском хлеба, а я – твоя голодная уточка.

– Это, несомненно, интересное сравнение, – рассмеялась Лада, – Но ты мне помогаешь с тётушкой, пока ты не появилась, я разрывалась между ней и больными. А теперь всё успеваю, благодаря тебе. Какая же ты уточка?

– Такая вот, – вздохнула я, – Выпавшая из гнезда, и потерявшая птенчика… – я отвернулась и стиснула зубы, чтобы не дать слезинке выкатиться из глаза. – Когда мы уже начнём поиски, Лада?

– Скоро, обещаю, – спокойным, как всегда, голосом ответила Лада.

– Когда же это «скоро» наконец наступит?

– Мы начнём поиски в ближайшее время.

– Оно уходит, это время, а мы так и не придумали, с чего начать. А мне хочется бежать по городу, открывать каждую дверь, и искать, искать, искать его уже! – заламывая руки от нетерпения, произнесла я.

– Ты же понимаешь, Нина, что это не выход? Никто не позволит тебе этого. – Объясняла Лада, но каждое её новое слово я воспринимала, как очередную отговорку.

– А где он, выход? В полицию нельзя, обойти все дома нельзя…

– Пока не знаю, но мы придумаем что-нибудь.

– Когда?

– Нина, послушай, – с серьёзным видом обратилась ко мне Лада. Другая на её месте давно потеряла бы всякое терпение от ежедневных однообразных вопросов и моего постоянного нескончаемого нытья. А она всегда оставалась просто образцом спокойствия и рассудительности. – Ты больше так ничего и не вспомнила, а того, что есть, недостаточно для поиска маленького человека в большом городе.

– Да какой же большой этот уездный городишка? Не так уж он велик, если с самим Ярославлем сравнивать. – Усмехнулась я.

– Для нас сейчас любая деревенька, как огромный запутанный лабиринт. Не отыскать нам твоего сына, пока ещё хоть немного не восстановится твоя память.

– Но это же может через месяц, может через год произойти, – раздосадовано всплеснула я руками, понимая в то же время, что Лада права.

– Без этого мы и пальцем пошевелить не имеем возможности, как ты не поймёшь? Остаётся надеяться, что твой сын сейчас в надежных и добрых руках, и молиться…

– Дай Бог, дай Бог, чтобы это было так. Знаешь, как тяжело думать об этом? Где он сейчас, с кем? Какая женщина поёт ему колыбельные, обнимает его, целует его нежные щёчки, заглядывает в его маленькие глазёнки? Кому он улыбается? Сердце рвётся на части, это невыносимо! – я почувствовала, как комок подступил к горлу. – Каждую минуту я думаю о сыне, и с трудом сдерживаюсь, чтобы не побежать по городу, стучась в каждую дверь, надеясь увидеть его и прижать, наконец, к себе крепко-крепко. Эти мысли сводят с ума. Да, Лада, я скоро стану той сироткой, о которых ты рассказывала, – безвольной и не способной здраво мыслить, нуждающейся только в самых простых материальных благах.

– Что ты такое говоришь! Не бывать этому! – возмущённо сказала подруга. Меня всегда забавляли её неумелые попытки злиться, сердиться или возмущаться. Лада совершенно не могла этого делать. – Почему ты не веришь в себя? Сколько не убеждай тебя – всё сводится к одному: жизнь плоха, и ты вот-вот сойдёшь с ума. Неужто тебе самой не надоели эти угрюмые мысли? Мне каждый раз приходится уверять тебя, что всё получится, главное – надеяться и верить. Но ты упорно стоишь на своём! Не знаю уже, что и делать!

– Прости, я совсем запуталась.

– Не нужно у меня прощения просить! Ты у себя попроси, и прости уже себя, наконец! Ты же сама себя загоняешь в угол, как же ты живешь со всеми этими переживаниями, бедная моя?

– Ты как всегда права, Лада. Вот иногда наступает новый день, и я жду от него чуда, жду, что вспомню что-нибудь, и это поможет искать сыночка. Но ничего не происходит, – я тяжело вздохнула, и снова взглянула на резвящихся в мутной воде пруда беззаботных уток. – Ничего. И я понимаю, что день прожит зря.

– Что, даже твоя Лариса не может убедить тебя в благополучном будущем? – в голосе Лады послышались нотки ревности.

– Если уж тебе не удаётся, то это никому не под силу. И Ларисе в том числе, – улыбнулась я, почувствовав новые эмоции в своей близкой подруге. Она редко позволяла себе такие вольности, обычно была невозмутимо сдержанна, а мне хотелось увидеть её кричащую, раздражённую, разъярённую, страстную. Но все эти чувства совершенно не соотносились с Ладой. Казалось, она умела разделять чужие радости и горести, а свои держала глубоко-глубоко внутри. Но к моей двоюродной сестре Лада относилась, мягко говоря, с недоверием. Я не раз замечала её недружелюбные взгляды, обращённые в сторону Ларисы, но девушка старательно пыталась не показать виду, и общалась с ней в своём привычном вежливом тоне.

Лариса приходила каждый день, и мы подолгу беседовали. Я услышала о своей прошлой жизни практически всё, что только было можно. Рассказы Ларисы были будто не обо мне, а о постороннем человеке, я совершенно не узнавала себя в них. Было видно, что сестре вся эта ситуация не нравилась, да и времени у неё до прибытия мужа – флотского офицера – из плавания было немного, в скором времени ей предстояло возвращение в Омск. И она очень желала, чтобы моя память восстановилась до её отъезда. Вернее, до нашего с ней отъезда. Лариса хотела забрать меня с собой, в свой большой дом, где она проживала с юных лет вместе с родителями – разбогатевшими в последние годы купцами – и со мной. Но я не горела желанием ехать в незнакомое мне место с практически неизвестным человеком, хоть и родным по крови. Ларису это огорчало, но она понимала, что я – не вещь, и не её собственность, несмотря на то, что сестра, и заставить меня она не имела возможности.

Мои родители, как оказалось, умерли ещё в далёком детстве, и с самых малых лет я воспитывалась в семье родного дяди, вместе с его дочерью – Ларисой. Я была старше Ларисы на три года, и сейчас, по её словам, я была двадцати четырёх лет от роду. К нам обеим относились одинаково, и я никогда не чувствовала себя обделённой – дядя строго следил за этим в память о без времени почившей сестре. В последние годы, после строительства железной дороги в Сибири, и бурного развития там торгового дела, дядя – Александр Петрович Серебряков с женой – Полиной Егоровной – практически всё время были в разъездах, закупая крупными партиями разнообразные товары – от ковров до посуды, и перепродавая их более мелким торговцам. А хозяйством, домом и детьми занималась бессменная с наших младых ногтей помощница – Анна Даниловна, строгая, но горячо любимая нами женщина.

Столько имён запомнить сразу было сложно, но ежедневно слушая истории о моих родных, я всё же выучила, кто есть кто.

А вот с моим переездом в Любим было далеко не всё понятно. Со слов сестры, я внезапно исчезла, не оставив о себе никакой информации. Просто пропала в один день – и всё. Лариса сказала, что перед их с Романом свадьбой я тоже убегала, и тогда ещё будущий муж её отыскал меня и вернул. А через несколько дней после венчания Ларисы и Романа, я пропала, на этот раз на долгих восемь месяцев. Дальше вообще было что-то невообразимое: я то ли вышла замуж, то ли сбежала с богатым любовником, и не желала поддерживать дальнейшие отношения со своей семьёй. Это всё, конечно, были слухи. Подтверждения ни тому, ни другому моя сестра не имела.

О причинах подобных внезапных перемен Лариса ничего не смогла мне поведать. Но ведь так не бывает, чтобы люди ни с того ни с сего круто переворачивали свою судьбу подобным образом, исчезали из собственной благополучной жизни без веских на то причин. Что-то ужасное произошло со мной, и заставило меня бежать без оглядки за тысячи вёрст от дома и родных людей, обрубив все связи и не оставив о себе, своей новой жизни и намёка. И если слова сестры о муже или любовнике всё же имеют хоть малейший шанс оказаться не выдумкой – где же он? Возможно, этот мужчина – отец моего пропавшего сына. Так почему он оставил меня одну умирать в этом городишке на каменном мосту? Кто он? И вдруг мой мальчик сейчас с ним?

Всё это казалось странным и невероятным, слишком запутанным, чтобы произойти с одним человеком. Но, видимо, я какая-то особенная, притягиваю несчастья, как магнит. Общение с Ларисой нисколько не помогло мне – я абсолютно ничего не вспомнила больше. Люди – растившие меня, как родную, любившие меня и желавшие мне только добра, были чужими для меня. И я совершенно не могла как-нибудь на это повлиять, изменить. Даже радости от того, что вновь обрела сестру, и столько нового узнало о себе, я не испытывала. И не спешила становиться Анжеликой. Все так и называли меня Ниной – Ниной Сергеевной, получившейся из странного сочетания букв, выисканного медицинскими работниками на моей старой одежде. Я не могла решить: что лучше для меня – быть Ниной Сергеевной без прошлого, родных, с одними лишь смутными воспоминаниями о собственном ребёнке, или вернуться к своим истокам, к своей крови, к своему имени.

Поведать Ларисе о своём пропавшем сыне я так и не решилась, чтобы не навлекать позор на неё и всю свою семью. Ведь я совершенно не имела представления о его происхождении, о его отце, о своём семейном положении. Огромный кусок из моей жизни длиной больше восьми месяцев, включавший важные события, перевернувшие всю мою судьбу, был утерян, возможно, безвозвратно. Не знаю, чего я больше страшилась: упрёков и непонимания со стороны двоюродной сестры, или её молчаливого сочувствия, граничащего с осуждением, но каждый раз, слыша вопросы обо мне, о моей жизни в Любиме с её стороны, я старалась сменить тему разговора.

– Ты снова погрузилась глубоко в себя? – внезапно прервала мои размышления Лада. – Тебе сложно принять такой объём новых знаний о себе, так?

– Извини меня, – немного смутившись, сказала я, – Да, нелегко разложить в своей голове по полочкам столько всего нового. Я умом понимаю, что всё, рассказанное Ларисой – обо мне, но поверить до конца так и не могу. Сердце не пропускает это, будто щит какой стоит внутри меня. Это сложно объяснить.

– Она зовёт тебя в Омск? – неожиданно спросила Лада всё тем же нежным голосом с примесью ревнивых ноток.

– Да, Лариса хочет, чтобы я вернулась вместе с ней домой.

– И ты поедешь?

– Нет, ты же знаешь, здесь у меня важное дело. Да и не тянет, откровенно говоря, в родные края. Они вовсе и не родные мне. Не прониклась я узами крови, как бы Лариса меня не уговаривала, как бы она того не желала. – Честно ответила я подруге, и, увидев довольную улыбку на её лице, поинтересовалась: – Ты не хочешь, чтобы я уезжала?

– Нет, я бы этого не хотела, – Лада смущённо опустила глаза, – Но ты вольна поступать так, как считаешь нужным. Я привыкла к тебе, привязалась, как к родной. И, что бы я ни говорила, и как бы ни вела себя, на самом деле мне тяжело было бы пережить твой отъезд. Это как расстаться с частью себя. Но я поддержу любое твоё решение.

– Я и не ждала другого ответа от тебя… – на самом деле, ждала, конечно, но это – Лада. И её либо нужно принимать такой – глубокой, наполненной, мудрой, не смотря на молодые годы, но всегда при любых обстоятельствах спокойной и покорной, либо не принимать вообще. – Идём домой, Настасья Алексеевна заждалась уже.

Мы пошли в сторону Ладиного дома, по пути проходя тот самый каменный мост, на котором жизнь моя резко повернула в другую сторону. Я уже бывала здесь, и не раз. Но тёплые летние дожди смыли все следы давнего ночного происшествия, и ничто больше не напоминало о моей трагедии. Теперь это был вполне обычный мост, каких сотни в огромной России, или даже тысячи. Но я всё же, будто желая убедиться в том наверняка, задержала на секунду свой взгляд на каменных перилах, бегло оглядела дорожную поверхность, и, глубоко вздохнув, не то удовлетворённая, не то раздосадованная увиденным, пошла вперёд, более не оглядываясь.

Настасья Алексеевна как всегда дожидалась прихода племянницы в своей постели. Одетая в бессменный бледно-лиловый чепец с широкими рюшами, какие носили статные дамы в конце прошлого века, и льняную ночную сорочку с длинными пышными рукавами, она всем своим видом с глубочайшим старанием показывала собственную немощность. Коварный недуг, поразивший немолодую женщину, не позволял ей хоть изредка улыбаться и радоваться новому прожитому дню, потому всегда угрюмая и недовольная всем на свете Настасья Алексеевна, едва завидев Ладу, начинала причитать: никому-то она не нужна, всеми забыта, висит на волоске от смерти, всю жизнь свою несчастную потратила, чтобы вырастить, выкормить Ладу, а от родной племянницы слова благодарности не дождёшься. И как ни старалась Лада переубедить двоюродную тётушку в своей преданности, любви и глубоком почтении к ней, всё было напрасным. Та ничего слышать не желала, ей с высоты прожитых лет было виднее.