Возвращение

Девушка носилось со своей больной, как мне показалось – больше душевно, чем физически, тётушкой, как наседка с цыплёнком: и накормит с ложечки, и напоит, и спать уложит, и интересную историю перед сном расскажет. Но Настасье Алексеевне всего этого было мало, по её мнению, Лада просто обязана была посвятить тётушке каждую минуту своей жизни. Ей совершенно непонятно было, какие могут быть дела у молодой вдовы, когда человек, давший ей всё, в любой момент может покинуть этот мир. И на Ладу слова единственной родственницы действовали волшебным образом: она становилась виноватой и покорной, совершенно неспособной хотя бы звуком, хотя бы движением глаз возразить тётушке. Я пыталась объяснить подруге, что на больной женщине свет клином не сошёлся, и ей нужно устраивать собственную жизнь, но Лада ничего и слышать об этом не желала. Она искренне считала себя обязанной тёте, и с завидным рвением отдавала Настасье Алексеевне неизвестно когда и откуда появившиеся долги. А задолжать она умудрилась собственную жизнь, собственное время, собственное счастье, наконец. Никто так и не научил бедную девочку любить и ценить саму себя, брать, а не только отдавать, желать чего-то для себя, а не для других. И потому совсем неудивительными были её смирение и неумение выражать яркие эмоции – ведь большую часть своей короткой жизни Лада ежедневно видела только постоянно чего-то требующую, помешанную на собственной персоне, Настасью Алексеевну.

Покойный Илья Андреевич был единственным человеком в доме, кому пожилая женщина не смела возражать. Он был довольно строгим, судя по рассказам Лады, не терпел своеволия. Вся жизнь его домочадцев должна была подчиняться точным, установленным им раз и навсегда правилам. И в этом Лада как никто другой подходила под его представления об идеальной жене: она никогда не перечила мужу, слушала его, затаив дыхание и спрятав подальше собственные желания и амбиции. Несомненно, они прожили бы вместе долгую и спокойную жизнь, лишённую потрясений и страстей, удобную для всех: для властного Ильи Андреевича, для привыкшей подчиняться и всем потакать Лады, для любящей комфорт и достаток Настасьи Алексеевны. Все вроде бы были в выигрыше от этого брака, но почему же невыносимо болело моё сердце от одной только мысли о такой семейной жизни милой подруги, в которой не было места самому главному – счастью? Наверное, единственный человек, рядом с которым Лада была по-настоящему счастлива, могла быть самой собой – это её мама. Только она любила маленькую несмышлёную девочку лишь за сам факт её существования на этой земле, совершенно не требуя ничего взамен. Лишь с мамой лада получала что-то от жизни, а не только отдавала всем и вся. Потому до сих пор мама – единственное светлое, искреннее, радостное воспоминание Лады за весь её не столь далёкий жизненный путь.

После смерти Ильи Андреевича Настасья Алексеевна просто сошла с ума, иначе и не скажешь, она верёвки стала вить из своей племянницы, нисколько не заботясь о её душевном состоянии, и продолжала это делать по сей день.

И сейчас она полусидела в своей мягкой, тёплой, чистой постели на пуховой перине, окружённая такими же пуховыми подушками, демонстративно приложив ладонь ко лбу, закатив глаза, и болезненно слабым голосом просила:

– Лада, милая, принеси своей тётушке попить последний раз в жизни…

Лада послушно налила воду из графина в хрустальный стакан и подала несчастной страдалице.

– Спасибо, родная. Одна ты у меня. Чувствую, недолго мне осталось. Чувствую, сегодня последний день мой. Чаю бы с мёдом да пирогом черничным напоследок, и душа моя покойна будет, и ничего не нужно больше, только такую малость. – Снова заумирала Настасья Алексеевна. – Ладушка, девочка моя, ты же не откажешь тётушке в таком пустяке, ведь для тебя молодой это – тьфу! Я бы сама, да сил нет подняться…

– Что вы, тётушка, вам нельзя подниматься! – Лада заботливо поправила одеяло у больной. – Я сейчас быстро всё приготовлю, вы же подождёте?

– Подожду, а как же ещё. У меня и выбора нет, я полностью от тебя зависимая. – Настасья Алексеевна положила голову на подушки и закрыла глаза. – Надеюсь, ты ещё успеешь застать меня в живых. Ох! Боюсь, не доживу до пирога…

– Я бегу уже на кухню, бегу, тётушка, я быстро, – Лада с мольбой в глазах посмотрела на умирающую в который раз женщину, потом на меня, – Нина, побудь с тётушкой, прошу.

– Конечно, конечно. Может быть, я приготовлю? – еле сдерживая улыбку, и мысленно восторгаясь актёрскими способностями Настасьи Алексеевны, предложила я.

– Нет, ты же знаешь, она ест только приготовленное мною. Я боюсь одну её в таком состоянии оставлять, – девушка сочувственным взглядом окинула тётушку. – Побудь с ней, молю, надеюсь, это не затруднит тебя?

– Что ты, Лада, что ты, я побуду, не волнуйся! – как же она не замечает, что тётушка из неё все соки пьёт, и говорить об этом нет смысла, преданная родному человеку Лада ни за что не поверит.

– Если ей вдруг станет хуже – сразу зови меня, я дам лекарство.

– Не переживай, ступай на кухню, и будь спокойна – я присмотрю за Настасьей Алексеевной.

– Спасибо, Нина! – Лада благодарно погладила меня по руке, – Тётушка, милая, я скоро, ждите чай с самым вкусным пирогом на свете!

– Жду я, жду, что мне остаётся, только лежать и ждать, – простонала Настасья Алексеевна, не открывая глаз.

Я внимательно посмотрела на располневшую от безделья на Ладиных пирогах женщину, находящуюся при смерти, всё так же прижимающую ко лбу ладонь, будто это как-то должно было облегчить её незавидную участь, и не смогла сдержать улыбку. Это как нужно любить себя и ненавидеть единственного родного человека, чтобы вот так бессовестно пользоваться его добротой и взращённым не без помощи той же самой тётушки чувством долга? Настасья Алексеевна продолжала лежать в подушках с закрытыми глазами, изредка постанывая и тяжело вздыхая, она явно не желала со мной общаться, будто поняла, что я – не Лада, и не буду бегать перед ней на цыпочках, боясь обронить лишнее слово, чтобы не дай Бог невзначай не обидеть смертельно больную женщину.

Я прошла вглубь комнаты, взяла с книжной полки томик стихов, и села в кресло, временами осторожно поглядывая на родственницу подруги. Настасья Алексеевна так же мельком смотрела в мою сторону, и, стараясь не встретиться со мной взглядом, тут же закрывала глаза и издавала протяжный стон. Такая игра в гляделки продолжалась минут двадцать, и меня это стало жутко забавлять; из последних сил пытаясь остаться нераскрытой, я спрятала лицо за книжной обложкой.

– Настасья Алексеевна, быть может, вам что-нибудь нужно? – наконец, не выдержав, спросила я.

– Ничего мне уже не нужно, Нина Сергеевна, мне не помочь уже ничем, я отжила своё… – прошептала пожилая дама.

– Что вы, Настасья Алексеевна, вы нас с Ладой ещё переживете. – Закусив губу, чтобы сдержать смех, сказала я, и заметила, как в глазах тётушки сверкнули искры обиды.

– Где уж мне, – недовольно прохрипела она, – День, может два ещё протяну, а потом всё… Пусть Лада мне белые цветы носит на могилу, я ромашки люблю, большие – полевые…

– А что за болезнь у вас такая смертельная? – поинтересовалась я.

– Ох! Ох! Умираю! Господи! Умираю! – вдруг неестественно громко запричитала Настасья Алексеевна, – Зовите Ладу поскорее! Прощаться будем! Ох! Успеть бы! Боже, прости мне все грехи! Умираю!

Я бегом понеслась в кухню, не на шутку испугавшись – вдруг Настасья Алексеевна и правда серьёзно больна, а её поведение – лишь проявление неизвестной болезни. Вдруг, в самом деле, она прямо сейчас Богу душу отдаст – кто же её знает! Оставаться с ней в такой момент один на один мне совершенно не хотелось.

– Лада! Лада! Там Настасья Алексеевна! Она, она…

– Что случилось? – встревоженная моими криками Лада бросила испачканный мукой передник на пол и побежала в спальню родственницы. – Тётушка! Тётя, что с вами?!

Лада быстро налила в стакан воды, накапала несколько капель какого-то лекарства, дала выпить надрывно кричащей о своей скорой кончине Настасье Алексеевне, подождала, пока та заснёт, и обессилевшая опустилась в кресло, закрыв глаза руками.

– Что это с ней? – шёпотом спросила я. – Что за болезнь такая?

– Сердце у неё больное, нервничать совсем нельзя, иначе приступы случаются вот такие.

– Бедняжка! – Сказала я, внимательно глядя на подругу, но та не догадалась, что слова мои были о ней. – Она уснула?

– Да, теперь до утра должна спать. Как же я боюсь, что её не станет! – Лада тяжело вздохнула. – Ведь однажды наступит этот страшный день, и я снова потеряю дорогого сердцу человека, больно думать об этом.

– Ну что ты, Лада, не нужно думать о плохом. Ты ведь это мне каждый день говоришь? – я обняла подругу за плечи.

Лада погладила меня по руке, и её лицо озарила усталая улыбка:

– Да. В этом мы с тобой похожи. Усложняем жизнь собственными страхами.

– Мы больше не будем этого делать, ведь так?

– Не будем. Пойдём лучше пить чай с черничным пирогом.

Глава 6

Я с тоской смотрела в окно на посеревший, осиротевший осенний городок, на полупустую улицу с редкими прохожими, старательно кутающимися от пронизывающего октябрьского ветра, на сухие листья, густым ковром покрывающие землю, и понимала, что точно такая осень сейчас в моей душе. Лада целый день была в больнице, она в последнее время часто и подолгу там находилась – с наступлением холодов работы прибавилось – и мне было одиноко и неуютно в большом, пустом, если не считать спящую сном младенца Настасью Алексеевну, доме.

В жизни моей за эти месяцы ничего нового не произошло, и каждый новый день был точно таким, как предыдущий. Память моя, вопреки всем надеждам, до сих пор не восстановилась, а, следовательно, начать поиски сына мне так и не удалось.

Это однообразие сводило с ума, съедало меня заживо, но отыскать в себе силы что-либо изменить я так и не смогла. У меня была возможность уехать домой, вернуться к своему прошлому, но мысли о сыне не позволяли ею воспользоваться.

Лариса всё ещё находилась в городе, она ездила ненадолго в Омск, однако, вскоре вернулась – плавание мужа затянулось ещё на несколько месяцев, и моя милая сестра решила всё это время побыть рядом со мной, желая, несмотря на моё сопротивление, склонить меня к поездке в родные края.

– Дома и стены помогают, – говорила она, приходя в дом Лады каждый вечер, пока хозяйки не было, – Поедем со мной, прошу, Лика. И ты обязательно всё вспомнишь. Чем тебе может помочь этот чужой город, какие твои воспоминания связаны с ним? А там – вся твоя жизнь, там каждая улочка, каждое деревце – это воспоминания. Разве не этого ты хочешь? Не могу понять, что тебя здесь держит.

А я так и не посмела ей во всём признаться. Духу не хватило. Потому Лариса и не могла почувствовать мотивов моего нахождения в Любиме, не догадывалась она о том, чем я терзаюсь ежедневно, ежечасно. Временами мне очень хотелось ей обо всём рассказать, но всегда в последний момент я меняла решение. Так и оставалась моя тайна ношей на двоих – меня и Ладу.

Я всё так же жалела себя, и иногда ненавидела за нерешительность, за бездействие, за безволие, за неспособность выбрать свой путь. Ведь, по сути, здесь я была словно между двух миров – между собственным благополучным прошлым и тягостным настоящим. Пора было собраться с силами и разорвать, наконец, этот порочный круг. А я всё ждала чего-то, не могла сама и шагу ступить. Ждала, может, помощи, может, сочувствия, может – просто понимания от того, кто вершит наши судьбы, кто вселяет в нас надежду и трепет, кому принадлежат без остатка наши души. Но не было ответа, и я снова и снова чувствовала себя одинокой и несчастной, покинутой Богом, сгорающей дотла в каждом напрасно прожитом дне.

Мой сынок снился мне почти каждую ночь, сны эти были однообразными, серыми, после них я просыпалась вся в слезах, не понимая, где реальность, а где вымысел. Я стала петь колыбельные по ночам, укачивая на руках мокрую от слёз подушку, воображая, что это мой потерянный мальчик. Раньше я не знала этих слов, не знала мелодий, они непостижимым образом сами ворвались в мою голову, и я не могла ничего поделать, оставалось только тихонечко-тихонечко петь. Я мечтала, что моя нежная песня унесётся далеко-далеко, сквозь время и расстояние, и самый дорогой моему сердцу человек услышит её, и поймёт все мои чувства.

Звон колокольчика на входной двери заставил меня подпрыгнуть на месте, я едва не опрокинула чашку с уже остывшим чаем, неприметно стоявшую на маленьком столике у моих колен. Для возвращения Лады было ещё слишком рано, разве что Лариса снова решила почтить своим визитом двоюродную сестру. Я не могла взять в толк, какая сила заставляет её ездить каждый день в Любим из пансионата в соседнем городе, где она остановилась на время. Но это было решением Ларисы.

– Анжелика, здравствуй, душа моя. – Я оказалась права, Лариса без тени смущения прошла в комнату, снимая перчатки и тёплую шаль. – Какой там ветер неприятный, холодный.

– Так стоило ли ехать в такую погоду? – спросила я, забирая из рук сестры тёмно-бардовое шерстяное пальто.

– Стоило, стоило, – подтвердила Лариса, и чинно уселась в кресло, – Что мне там делать одной? Скука смертная.

– Хочешь чаю?

– Да, с удовольствием. Хоть отогреюсь немного.

– Тебе повезло, самовар не остыл ещё. – Я торопливо налила горячий, свежезаваренный напиток в большие фарфоровые чашки. – Идём к столу.

– Горячий какой, – Лариса осторожно сделала глоток, и закрыла глаза от наслаждения, – Как замечательно вот так после осенней стужи в тепле пить чай с пряниками, это просто сказка!

– Да, иногда так мало людям нужно для счастья…

– Ты права, сестрица.

– Жаль, я не из их числа, – грустно вздохнула я.

– Чего же тебе не хватает? – выбирая пряник поаппетитнее, спросила Лариса.

– Не знаю сама, смысла в жизни, наверное.

– Не понимаю тебя, Лика, вот честное слово – не понимаю! – сестра строго посмотрела на меня, – У тебя такой шанс вспомнить всё и обрести утраченный смысл, но ты упорно не хочешь им воспользоваться. И тут же рассуждаешь о том, как ты несчастна. Решись уже! Стоит решиться.

– Ты многого не знаешь обо мне, – произнесла я, стараясь избегать жгучего, взгляда Ларисы. – Тебе не понять…

– Так поделись со мной. – Сестра поймала мою руку, крепко прижала к столу и пронзительно заглянула в мои печальные глаза, а мне показалось, будто в самую душу. – Уверяю, я смогу понять тебя. И поддержать, что бы ни было.

– В общем-то, не о чем рассказывать, ты же сама знаешь, я не помню ничего, – я выдернула руку и спрятала её под скатерть, чтобы лишить Ларису возможности касаться меня.

– Я вижу, ты что-то скрываешь от меня. И вижу это давно.

Я напряглась всем телом. Слова Ларисы были будто удар в самое слабое место. Если сейчас выяснится, что сестрица что-то знает о том страшном происшествии, но старательно изображает неведение, я умру на месте. Неужто, она раскрыла меня? Может медицинские сёстры в больнице проболтались?

– Что ты, мне нечего скрывать. – Я из последних сил пыталась сохранять самообладание и казаться спокойной, но сердце стучало предательски громко в окутавшей комнату тишине. – Ты же прекрасно знаешь, что моя память так и не вернулась.

– Знаю. Но ты так странно ведёшь себя, вижу, что тебя что-то терзает.

– Я не хочу обсуждать эту тему, – попыталась я уйти от разговора.

– Почему?

– Это не доставляет мне никакой радости, – произнесла я первую пришедшую в голову фразу.

Но Лариса оказалась крепким орешком, она, словно хищный клещ вцепилась в меня, и стало совершенно понятно, что не отпустит, пока не добьётся своего.

– Лика, на этот раз я хочу услышать все ответы: что с тобой случилось? – Строгим тоном, чётко проговаривая каждое слово, сказала она. – Почему ты не желаешь разделить со мной свои переживания? Ты не доверяешь мне? Анжелика, милая, мы столько пережили вместе, у нас столько лет была одна комната, одни родители на двоих, что мне кажутся глупыми твои стремления оставаться наедине со своими страданиями, уж прости.

– Извини, но не понимаю, какие ответы тебе нужны? – уже с трудом удерживая себя от признания, сказала я тихим голосом.

– Начнём с самого начала: как и почему ты оказалась в Любиме? Ты не помнишь?

– Лариса, тебе не наскучило ещё слышать одни и те же слова от меня?

– Я готова слушать их столько раз, сколько тебе понадобится их произнести для наступления ясности в голове.

– Вот даже как, – растерянно, не ожидая подобной прыткости от родственницы, промолвила я.

– Тебя это удивляет?

– Сама не знаю, способно ли что-то меня удивить после всего…

– После чего?

– После того случая на мосту, когда я едва не погибла. – Немного помолчав, сказала я. – Обо всём этом я много раз рассказывала тебе. И ничего нового я не вспомнила. Да и не помнила, за исключением рассказов доктора, ничего. Что ещё ты желаешь услышать?

– Лика, ты ведь понимаешь, что живешь в маленьком уездном городке, где все и всё знают друг о друге?

У меня внутри всё куда-то оборвалось. Я, в самом деле, никогда об этом не задумывалась. Круг моего общения в Любиме был ограничен Ладой, её тётушкой и Ларисой. Новых знакомств и неожиданных встреч я тщательно избегала, даже в сторону соседей старалась не смотреть.

– Понимаю, и что? – я сделала вид, что не уловила смысла заданного Ларисой вопроса.

– А то, Анжелика, что людская молва не знает границ. О тебе многие говорят и в Любиме, и в соседних посёлках. Ты – местная знаменитость, нечасто здесь подобные происшествия приключаются. – Лариса спокойно допила свой чай и загадочно улыбнулась.

А мне хотелось провалиться сквозь землю прямо в эту самую минуту. Я замечала в последнее время странные взгляды со стороны жителей городка, однако, никогда не придавала этому значения.

– Так, может, ты знаешь обо мне, о моей жизни здесь больше, чем я сама? – я нервно закусила губу.

– Может и так, Лика. Не исключено.

– И что же ты знаешь? – осторожно задала я вопрос.

– Достаточно. Но я хочу услышать всё из твоих уст. Мне не очень приятно осознавать, что родной человек что-то скрывает от меня.

– О чём это ты?

– Думаю, ты сама всё прекрасно понимаешь!

Я опустила голову и беспомощно закрыла лицо руками. Лариса играла со мной, как кошка с пойманной мышкой: не убивала, но и не отпускала, а я оказалась загнанной в угол, не имея сил дальше сопротивляться своей участи.

– Лариса, тебе так нравится мучить меня? – не выдержав напора сестры, шёпотом спросила я.

– Что ты, что ты, вовсе нет. – Тон родственницы из надменно-покровительственного превратился в сочувственно-доброжелательный. – Я нисколько не хотела обидеть или издеваться, упаси Бог! Я всего лишь хочу понять, почему ты ничего не рассказала о ребёнке.

– О ребёнке… – тихо повторила я, и из глаз сами собой покатились обжигающие слезинки. Понимание, что Лариса всё это время знала мою тайну, повергло меня в шок.

– Лика, что с тобой? – сестра испуганно вскочила со стула и принялась утешать меня, а во мне будто плотину прорвало. Слезы полились обильным потоком, и сдерживать их я совершенно не могла.

– Для тебя это так больно? – Лариса погладила меня по голове. – Ты до сих пор страдаешь, моя милая?

– Больно… – едва слышно произнесла я.

– Так почему же ты молчала тогда? Несчастная моя Анжелика. – Лариса крепко прижала мою голову к своей груди, и я ощутила невероятное тепло, исходящее от неё. Я поняла, что небезразлична ей по-настоящему, она искренне любит меня – свою сестру – родную душу, родную кровь. Возможно, мои страхи были напрасными, и зря я столько времени утаивала от Ларисы всё, что не давало мне спокойно жить в последние месяцы. Я решила, что пора во всём признаться, да и смысла в ином не было.

– Я боялась, ты осудишь меня. Не поймёшь, не поверишь. Мало кто верит… – мой голос дрожал, как осенний лист на ветру, а вместе с ним сильная дрожь охватила всё тело.

– Как же это так? Почему?

– Потому что я не помню тебя, я не знаю тебя настолько, насколько знаешь меня ты.

– Но я же сестра твоя, не чужой тебе человек?

– Я не чувствую родственных уз, я не помню, ничего и никого не помню.

– Но, мне кажется, за все эти месяцы я не раз давала понять, доказывала тебе, что ты – близкий мне человек, что я люблю тебя и дорожу тобой.

– Это всё не имеет смысла, когда не помнишь…

– Печально…выходит, всё это время ты страдала в одиночестве? Бедная моя Лика.

– Не совсем. Лада очень поддержала меня, я обязана ей всем. И тем, что сижу сейчас в тепле и имею возможность говорить с тобой, тем, что я дышу. – Я отстранилась от Ларисы и заглянула в её зелёные глаза, блестящие от слёз. – Она спасла меня, и продолжает спасать по сей день. Не будь её – не было бы и меня.

– Низкий поклон ей за это, конечно. Но ведь я тоже рядом и готова понять и помочь, я – родной твой человек. Ты не представляешь, что я пережила, и передумала, когда ты вдруг исчезла. Вся привычная жизнь рухнула в один миг. Я боялась, что потеряла тебя, моя Лика. – Лариса с теплом и нежностью посмотрела на меня. – Поедем со мной в Омск. Не ради меня, не ради родителей, а ради себя самой. Поедем. Это очень нужно тебе. Любим каждый день заставляет тебя снова и снова переживать своё горе, ты не выдержишь этого. Ещё немного, и ты сломаешься. Я как никто другой знаю тебя. Ты очень ранимая, хрупкая, нежная, для тебя подобные страдания хуже смерти. От тебя же одни глазищи чёрные остались – похудела вон как! Ты как тень бродишь по городу, по дому, потерянная, несчастная. На тебя же без слёз смотреть невозможно! Анжелика! Во что ты сама себя превращаешь? Поедем! Прошу, не противься, едем со мной в Омск. Там родные стены, родная земля, там и небо над головой совершенно другое. Там бескрайние Сибирские просторы, леса, озёра, реки. Ты всё вспомнишь! Обязательно вспомнишь, и всё будет как прежде. Мы заживём счастливо, будто и не было всех этих трагедий. Не понимаю, ради чего ты сидишь в этом городишке и медленно убиваешь себя своими терзаниями? Когда вот она я – твоя родная душа, твоя сестра и подруга. Лишь протяни руку, и идём со мной в прежнюю счастливую жизнь. Ведь ты же хочешь этого на самом деле? Так? Ты хочешь всё вспомнить? Ну, не упускай же свой шанс снова стать счастливой!

– Шанс… – растерянно повторила я, выслушав эмоциональный монолог сестры.

– Конечно, это возможность вернуть память, вернуть радость, желание жить. Ты должна поехать, иначе так и будешь прозябать в этом маленьком городе наедине со своей болью. Я не могу допустить этого. И Лада не поможет тебе, у неё своих забот хватает, как я вижу. Ты здесь целыми днями одна, Настасья Алексеевна – эта странная больная женщина – не в счёт. Ты вскоре вполне можешь стать такой же сумасшедшей, как она. Разве такой жизни ты хочешь? Безумной, полной боли и страданий? Я протягиваю тебе руку, чтобы вытащить из этой ямы, а ты всё противишься.

– А знаешь, может, ты и права… – задумчиво произнесла я. Ведь ничего не случится плохого, если поеду, будет ещё один шанс вернуть память, без этого мне не найти сыночка.

– Да конечно, права! – радостно воскликнула Лариса.

– Может, и правда, мне нужно поехать, чтобы вспомнить…

– Поедем, Анжелика, поедем! – сестра крепко обняла меня. – Соглашайся! Ну же! Хотя бы ради возвращения памяти, там это случится намного быстрее, чем здесь, вдали от семьи.

– Не знаю даже…

– Ты ничего не теряешь, только приобретаешь, Лика, едем со мной. Ты всё вспомнишь, у тебя будет столько впечатлений и эмоций, что всё плохое сразу же забудется. – Тараторила Лариса, изо всех сил стараясь уговорить меня.

– Я ведь смогу вернуться сюда потом? Если мне будет нужно…

– Не понимаю, зачем тебе это, но, если понадобится сюда приехать – ты всегда сможешь это сделать. Мы в двадцатом веке живём, сестрёнка! Все горизонты – открыты!

– Я, право, не знаю, как быть… – растерянно промолвила я.

– А мне думается, ты всё уже решила для себя.

За окном на огромной скорости проплывали осиротевшие без листвы леса, серо-жёлтые поля с сухой травой, мутные воды взбитых проливными дождями рек, быстро сменялись один за другим осенние пейзажи. Мы ехали с Ларисой в Омск на паровозе. Дорога предстояла дальняя, и много событий ждало по приезду. Однако в душе была совершенная пустота, будто я неожиданно для себя вырвала все старые страницы из книги собственной жизни и положила перед собой новенький абсолютно белый лист. Я не боялась начинать писать свою историю, пусть я её много раз слышала, и она не нова, но это всё только обо мне и для меня. Я понимала, что сейчас нуждаюсь в этом, как никогда прежде, что от написанного мною в ближайшие дни, недели, месяцы зависит моя дальнейшая судьба. И не только моя.

Прощание с Ладой было весьма болезненным. Она сердцем не хотела меня отпускать, в то же время, умом понимая, что так будет лучше. Как обычно, она выслушала новость о моём отъезде со всем присущим ей спокойствием и смирением, но в глазах её при том читалась невыносимая тоска. Лада пожелала мне доброго пути, и сказала, что это действительно своевременное и нужное решение, что для меня важно всё вспомнить, чтобы жить дальше. А потом всю ночь она проплакала в подушку, я слышала её всхлипывания, душа моя разрывалась от сострадания, но не посмела подойти и утешить. Ведь слёзы – это единственный способ, которым Лада умеет выражать свои самые острые эмоции, и лишать её этой возможности недопустимо. Я обещала написать ей по прибытию в Омск, а моя милая подруга обещала ждать с нетерпением весточку от меня. Я знала, что буду очень сильно скучать по моей милой, ясноглазой, светловолосой, доброй и нежной девочке, самой прекрасной на всём свете.