Чем Черт не шутит

Вошла женщина, красивая, как ведьма, и такая же оживленная. Ее пухлые губы выбрасывали слова с нечеловеческой скоростью, из-за чего серебряные точки слюны выстреливали у нее изо рта, обгоняя отдельные словосочетания. Волосы Митры («Мое имя Митра, и с этого дня мы с вами приступаем к изучению языков мира») были темными и блестящими, как перья на шее воронов, тонкая витая прядь прилегала к правому виску, словно хмельная лоза, все время покачиваясь, так что хотелось ее куда-нибудь подевать.

И это все, что Рае вынес с урока.

После объявили благословенное время обеда, и все отправились в трапезную, расположенную в приделе с южной стороны Костра. В центре ее покоилась огромная подкова деревянного стола на тонких ножках, изрезанных сменявшими друг друга поколениями обедавших. Стол обтекала скамья. Над обоими сооружениями зияло круглое отверстие в крыше, выполнявшее роль окна и люстры.

Солнце стояло в зените, освещая дымящиеся глиняные горшки, одуряюще кисло пахнущие свежими щами, рябые фарфоровые миски, полные белоснежной сметаны, тяжелые глубокие серебряные ложки, куски грубого серого хлеба с творожным рассыпчатым сыром на расшитых льняных салфетках, крошечные расписные чашки без ручек, внутри которых парил настой (клевер, ромашка и нечто просто зеленое), ко всему этому прилагался темный горчичный мед, разлитый в изукрашенные медные плошки.

Первым доверчиво накинулся на еду и все свое съел Панир. Он же первым вывернул содержимое переполненного желудка в полутемном подвале на анатомии, в присутствии трупа, синевшего ровно по центру. Вслед за Паниром расстались с обедом еще семь учеников, и только один из них, Тримул – который ничего не ел в трапезной, но по дороге туда (Рае видел) украдкой сосал свою кровь из пальца, – вился кругами вокруг мертвеца и даже лизнул того в ухо, когда Кощей (их жуткий костлявый преподаватель, наружностью мало чем отличавшийся от покойника) отвернулся достать платок, чтобы заслонить крючковатый нос от кислого запаха рвоты.

Потом голодные и опустошенные Рае с Тжумом сидели на верхних ступенях крыльца, вглядываясь в светлые дали и невозмутимо парящие небеса и царапали пересохшее горло дымом одной на двоих сигареты. Им пришлось перейти в режим строгой экономии, потому что:

– Я пока не въехал, где тут можно разжиться куревом.

Панир ссутулился на ступеньке ниже и тормошил пальцами края ранки на вздутом всхолмье ладони.

– Оставь в покое, еще занесешь какую-нибудь заразу, – попросил Рае, и Панир покорно разъединил беспокойные руки.

Тжум в последний раз глубоко затянулся (кончик сигареты надсадно затрещал, безуспешно сражаясь с фатальной силой человеческих легких), выдохнул долгую струю белого дыма и стречком отправил фильтр по короткой дуге.

– Мда… – загадочно произнес Тжум чуть погодя.

Мимо тянулись низкие облака и довольные девочки (чем они там занимались – анекдоты рассказывали?), безразличные змеи и спокойные провидцы – все они разбредались кто куда, по своим делам, отпущенные в свободное время, как в плавание.

Дома Рае отказался от ужина и залез в закуток под латунную лейку душа, вмурованную в низкий потолок над ним, откуда сама по себе полилась вода идеальной температуры. Рае, как никогда прежде, тщательно мылся, натираясь до красноты грубой мочалкой и пеной зольного щелока, а потом сполз по гладкой холодной стене на глиняное дно, где долго сидел под струями воды и, закрыв глаза, слушал подложный дождь.

В дверь постучали.

– Родной, у тебя все нормально? – обеспокоенно поинтересовалась Танра.

Рае не знал, как лучше ответить:

– Да. Я сейчас.

Когда он вышел, завернувшись в стеганный мелким квадратом халат, ведьма потрогала его лоб рукой.

– Ты не заболел?

– Нет, просто устал, – в целом, не соврал Рае, поднялся к себе, повалился в постель и заснул.

Ему, как живой, привиделся восставший мертвец с распоротым животом, края зияющей раны шевелились, точно губы, и откуда-то из глубины зловонного нутра приходил один и тот же вопрос:

– За что вы так со мной? Скажи мне, за что?

Послушник, зажатый жутким трупом в самый темный угол тесной могилы, задыхался от удушающе сладкого смрада и только мотал головой, бормоча: «Я не знаю, не знаю, не знаю».

Рае резко открыл глаза и, чувствуя волну удушающей тошноты, едва успел добежать до таза, куда его вывернуло желчью. Он долго сидел на полу, унимая дрожь в теле и пережидая слабость, смотрел в темноту, танцующую в отблесках Огненной реки. Постепенно сердце его успокоилось, отступая от края ребер, как от края обрыва. Он медленно потянулся вверх, призывая на помощь ладонь и стену, а, поднявшись, прополоскал рот, сделал несколько глотков воды, вытер губы плотным рукавом халата и вышел за дверь. В коридоре он тихо (одновременно боясь и надеясь разбудить змея) постучал в комнату Ситры. Никто ему не ответил. Рае повернул ручку. Дверь скрипнула, но внутри никто не пошевелился: спальня оказалась пустой, как какой-нибудь лунный кратер. Он не смог рассмотреть этой пустоты (в норе змея не было окна), но остро ее почуял, так остро, что захотелось выть.

Рае вернулся к себе и переоделся, заодно забрав отвратительный таз, содержимое которого слил в унитаз, а саму посудину ополоснул в раковине и оставил, прислонив в уголке.

Он сидел на крыльце, мечтая о сигарете, и смотрел вдаль, мечтая о свободе. Луна светила сквозь Колпак, как фонарь, – ярким широким лучом, будто отмеренным по линейке, в украденном сиянии которого все тени вытянулись, все контуры засеребрились, все тайны ожили, а печали сгустились. Река вдали горела белым, как будто тоже похищенным пламенем, с мелкими вкраплениями тонких стежков синего – Рае двинулся к ней.

Сухая надтреснутая земля царапала ноги и не давала спешить. Покров золы возле берегов был таким тонким, словно кто-то случайно просыпал муку. Опытным путем (то подступая к краю, то отступая от него) Рае вычислил, что нельзя находиться на расстоянии вытянутой руки от берега: жар от огня был просто невыносим, зато при незначительном увеличении расстояния (всего лишь на две вытянутые руки) от вздыбленного сияния исходило успокаивающее тепло, странно похожее на доброту.

Рае побрел дальше, вглядываясь в пламенное течение, в прыгающей кардиограмме которого вдруг заметил кого-то на той стороне света. Этот кто-то, одетый во все белое, двигался чуть впереди Рае, почти синхронно с ним, мерцая в языках пламени.

– Эй! – выкрикнул Рае, удивившись собственной дерзости, но ему вдруг страшно понадобилось привлечь внимание того, кто, казалось, был сшит из этого таинственного и неуловимого лунного света.

– Привет, – добавил послушник, не придумав ничего лучше.

Человек остановился и посмотрел на Рае сквозь завесу пламени. Река расступилась, образовав прореху для взявшегося из ниоткуда и бесшумно опустившегося на нее моста, сложившегося из стальных пластин, переливавшихся на свету, подобно клинкам. Человек на том берегу чуть склонил голову к плечу – Рае секунду помедлил, а после спокойно шагнул к тому, кто его как будто бы ждал.

Вблизи странный человек был как упавшая на землю звезда. Внутри все сжалось от потрясения его красотой, а сам Рае словно уменьшился. Он заворожено смотрел на чужое лицо, однако ошеломление, которое то производило, не давало его осмыслить – красота человека, на которую больно было смотреть, вдруг вся разбежалась, раздвоилась, рассыпалась. Глаза. Нос. Скулы. Секунды все это существовало отдельно друг от друга. Рае отвел взгляд, и тут же освободился от притяжения, словно ударился об это диковинное лицо, как волна об утес.

– Что ты здесь делаешь в такой час?

Чужой голос не был строгим – спокойный и низкий, он обволакивал все вокруг, как свет Огненной реки, он заполз в Рае, как туман, как сумрак, как свет.

– Не спится. А ты что здесь делаешь?

Рае посмотрел на ноги человека (понимание того, кто перед ним, никак не приходило в голову), из-под незапятнанного золой белоснежного подола таинственно выступали две тонкие длинные ступни, ногти на бледных пальцах были смущающе темными, точно церковный кагор или зерна граната на маминых бусах, а на левой щиколотке, под самой косточкой, мягко подрагивала тонкая серебряная цепочка, которую захотелось потрогать. Стыд этого желания подпалил Рае щеки, и он горячо покраснел, тут же уткнувшись взглядом в свои грязные лапы.

Боже, ну и чернота.

– Ты живешь в Лесу? На кладбище?

– Нет.

– Просто гуляешь здесь?

– Вроде того.

– Зачем?

– Они зовут меня.

– Кто?

– Мертвые.

– Что ты можешь сделать для них?

– Услышать.

– И что они говорят?

– Разное.

– А вот этот? – Рае даже обрадовался возможности пошевелиться и показал на дерево сразу за спиной человека.

– Я не выдаю чужих тайн.

– А ты не выдумываешь? – поинтересовался Рае.

Все-таки не смотреть на красоту было гораздо легче, чем смотреть на нее – тогда колдовское очарование как бы отступало на шаг, и этого крошечного расстояния хватало, чтобы не чувствовать исходящей от нее силы, вдали от которой уже можно было верить существу, ею обладавшему, не так безоговорочно.

– Интересно, зачем мне это?

– Не знаю, здесь все словно сговорились.

– Люди никогда не сговариваются, – рассмеялся человек.

Смех его не был легким, радостным или грубым, как смех простых смертных, но был таким же звенящим, таинственным и неуловимым, как мерцание созвездий.

– Только в общей беде, – продолжил он. – Когда же она отступает, люди вновь никого, кроме самих себя, не желают слушать. Общая беда была здесь давно, так давно, что все забыли о ней, а новая только сгущается. Там – за горизонтом. Она еще не родилась.

– Ты говоришь загадками. Я не понимаю. Они также с тобой разговаривают? Можно? – Рае попросился к деревьям, и человек отступил в сторону.

Рае дотронулся ладонью до гладкого и холодного, как будто отлитого из черного янтаря, ствола, у которого не было коры.

– Я ничего не слышу. От него просто грустно делается. Словно он выедает что-то внутри.

– Сердце. Они очень любят сердца. Особенно, ваши.

– Наши?

– Возвращайся домой.

– Домой? – Рае отдернул руку от дерева и повернулся к человеку, словно тот говорил о его прежнем, потерянном доме.

Нужно бы спросить его, как туда попасть, но вдруг он ответит.

– Тебе пора, – сказал человек.

– Спасибо, – попрощался Рае, которому хотелось что-то оставить на память о себе, что-то такое же невесомое, как свет.

– За что? – искренне удивился человек.

Рае пожал плечом, не находя нужных слов. Тогда человек протянул ему маленький оберег из морской раковины на темном кожаном шнурке.

– Возьми это.

– Для чего?

– Для сна. Только не увлекайся. Здесь ничем нельзя увлекаться, иначе пропадешь.

Рае протянул руку, рассматривая причудливую, оглаженную соленой водой поверхность амулета с тонкими ранками символов, которыми был усыпан каждый его миллиметр.

– Но как ты будешь спать без него?

Он хотел было вернуть подарок и даже вытянул руку, шнурок повис над пропастью, но мост начал рушится, и Рае отпрыгнул на шаг, а потом еще на один, пока не оказался на противоположном берегу.

– Как младенец, – сказал человек, но Рае его не расслышал.

Белый огонь в реке вспыхнул, отгородив их друг от друга, и резко набрал цвет, пришедший из глубины и окрасивший пламя кровью. Горизонт просиял, приподняв темный купол ночи, и солнце-язык высунулось из приоткрывшейся пасти.

Прогул

Рае только одному удивлялся, почему не спросил, как зовут человека, вручившего ему столь тревожный дар? Он сжимал в кулаке заветную раковину, как будто напевавшую тихую мелодию, которую можно услышать лишь кожей, впитав ее через поры.

Никто не заметил его ночного отсутствия: и Танра, и Радмин одинаково возмущенно уставились на послушника, явившегося вовсе не оттуда, откуда ему надлежало явиться.

– Ты где был? – строго спросил Радмин, вдруг до него снизошедший.

– Гулял, – пробурчал Рае и спокойно уселся за стол, чувствуя себя в полном праве распоряжаться ничтожным своим: сном и пищей.

Наставник буравил его взглядом, в то время как послушник предпочел не смотреть на колдуна и не разговаривать с ним, а занять рот чем-то более важным – он потянулся к еще дымящейся золотой лепешке. Но Танра щелкнула его ладонью по пальцам.

– Сначала каша!

– Фу, гадость, – Рае обиженно отдернул руку.

– Ну тогда – голод.

Желудок жалобно пропищал и прилип к позвоночнику, испрашивая у того защиты и понимания. Рае отослал в пустое нутро телеграмму из кислой слюны и принялся тоскливо проворачивать ложку в разваренных желтых крупицах, но, отправив пшено в рот, очень приободрился: либо стряпня Танры сказочно хороша, либо Рае недооценил свой голод. Мама вот совсем не умела готовить. Каши у нее, из чего бы она не варила их, вечно слипались в склизкие комочки, по вкусу и консистенции напоминавшие теплых слизней, а деревянные пироги, испеченные не с точным соблюдением рецепта, но по велению души, стучали о столешницу не хуже тарелок. Он отложил ложку, почувствовав, что своим восторгом перед чужой стряпней предает маму: продает – за кусок, проедает – как крыса.

– Так не нравится каша? Ну ешь тогда хлеб, что с тобой сделаешь? – смирилась Танра.

Радан отодвинул тарелку и, поднявшись из-за стола, собрался было уйти к себе, немало удивив – второй раз за утро – своих надзирателей, но внезапно спросил:

– Я могу увидеть маму?

– Ты ее еще помнишь? – искренне огорчилась Танра, всплеснула руками и почти упала на стул.

Радмин нахмурился, глаза его сузились, словно колдун поменял сверло во внутреннем буре на более тонкое.

– Ответь мне! – потребовал Радан у наставника.

– Даже если ты помнишь ее, что весьма странно, она не помнит тебя, – сообщил колдун.

– Ты врешь! – вскипел Радан, испугавшись, что это правда.

– Успокойся, Рае. Я надеялся, что мы все решили.

– Радан, мое имя Радан! – твердо выговорил послушник и ударил ладонями по столешнице – стаканы и Танра синхронно вздрогнули.

Наставник смерил его странным взглядом, в котором понятно считывалась лишь раздражительная досада.

Танра потянулась к Рае – ее бледные руки, как змеи, поползли к нему по расшитой скатерти.

– Послушай… – попросила она, но Радан не желал ничего слушать и выскочил из-за стола на улицу. Проветриться. Туда, где ветра не было никогда.

У Рае путались мысли, воспоминания то приходили к нему, то бежали прочь, он поминутно оказывался то весь переполнен ими, то совершенно опустошен. Он шел и шел куда-то, глядя себе под ноги, разбивая пепельный налет, оставляя на седой земле темные следы.

На границе Пустоши послушник остановился. Солнце поднялось над горизонтом градусов на тридцать, освещая и подкрашивая нежной акварелью светлую воду, собранную в каменистый карьер, точно в огромную чашу. Ни единой травинки, ни единого деревца не было возле него, только редкие темные валуны у гладкого берега. Волны набегали одна на другую, перебирая тощие ребрышки, как пальцы – уголки страниц.

Рае уселся в золу – серебряная пыльца голубиными крыльями взвилась подле него и опала, вместе с ней затих и гнев.

Вода всегда успокаивала его. Он мог бесконечно долго сидеть вот так и порой засыпал, пока друзья прыгали в реку с обрыва или друг с друга, стоя по плечи в воде, – беспечный хохот и белые брызги летели во все стороны. Радан смотрел на своих товарищей с берега, мокрый, покрытый сонмом мельчайших мурашек, усталый, ленивый, кутаясь в одно на всех большое полотенце, рыжее и тяжелое, как будто выкроенное из света грустного солнца, сползавшего за горизонт.

Воспоминание это ушло так же внезапно, как и налетело, – светлой тенью от птицы, мелькнувшей в небе.

Голос прогнал его.

– Тебе сейчас попадет за прогул.

Рае поежился, желая прорасти в землю до самого Ада. Дин-дон.

– Привет, Туль, – сказал он, и зверь невесело улыбнулся.

Они оба долго молчали, вдали беззвучно дрожали волны, мерцая серебристыми хребтами.

– А ты можешь меня не найти? – Рае повернул голову к змею, посмотрел на него снизу вверх, отметив, что подбородок у того острый, как кусок льда.

– В Пустоши? Нет. – Змей опустил глаза и почесал кончик носа острым коготком.

– А где можешь?

– В каком-нибудь другом месте.

– У-у, – промычал Рае, отвернувшись, и положил подбородок на согнутые колени.

– Тебе нужно вернуться.

– Зачем? Чтобы меня наказали?

– Чтобы тебя учили. Вместе со всеми.

– И чему мне учиться здесь? Я, кажется, не стану ни летчиком, ни пожарным, ни космонавтом, – жаловался послушник, а зверь слабо улыбался в ответ.

– Я тоже. А какая-нибудь немая девочка не станет оперной дивой, и мальчик с плоскостопием – олимпийским чемпионом по прыжкам в длину. Ничего не поделаешь. Станешь кем-то другим.

– А если я мечтаю стать… – Рае задумался, – да хоть археологом?

– Спустишься в Ад – попроси совочек.

Послушник зло глянул на змея, который – что, издевается над ним? Но Туль был совершенно серьезен. Он смотрел сквозь стекло Колпака, думая о чем-то своем – далекий, как сияющий парус на кромке моря. Когти на его пальцах, подсвеченные розовым солнцем, жили отдельной жизнью, подрагивая в воздухе, как будто перебирали невидимые струны.

– А что тебе будет, если ты меня не найдешь? – спросил человек.

Змей усмехнулся.

– Мне? Ничего.

– А мне? – Рае нахмурился, подозревая, что ответ ему не понравится.

– Не знаю… – Туль положил ладони себе на шею и запрокинул голову назад. – Ты прогулял волшбу. Инар очень строг. Так что не жди ничего хорошего. Торн твоего отсутствия даже не заметил бы, только опоздание, но сейчас ты им нужен. Без тебя ничего не получится. Ты – часть круга.

– А если ты солжешь им, что не нашел меня?

– Ты здесь всего третий день. Скоро станет легче. Все забудется.

– Но я не хочу ничего забывать, это моя жизнь вообще-то! Ты бы вот хотел забыть свою жизнь? – Рае резко поднялся, лицо его пылало тем же праведным гневом, каким пылало раннее солнце.

– Здесь есть только одно место, где ты мог бы спрятаться. Ненадолго. Но сейчас для этого неподходящее время.

– А я хочу спрятаться сейчас и навсегда! Какое мне дело до того, что будет потом? Потом мне, может быть, станет уже ничего не нужно. И что вообще такое – подходящее время? – выкрикнул Рае, отряхиваясь: зола пропитала его, как вода.

– Ты и так будешь ночевать сегодня в Остроге. Если уйдешь – поселишься там на неопределенный срок.

– Какая разница! Где здесь жить?

– Разница есть, уж поверь, – Туль вздохнул и спрятал руки в карманы.

– Вот у нас про такое говорят: «Хрен редьки не слаще».

– Они не будут тебя кормить.

– Напугал.

– Ты когда-нибудь голодал? – Туль посмотрел на послушника, как на несмышленого вороненка, который клюет красную тряпку, путая ее с мясом.

– Подумаешь, – буркнул Рае, но отвел глаза.

– Ну и не отмахивайся тогда так беспечно.

Змей вытащил из кармана две тонкие папироски.

– Будешь? – предложил он.

Рае примирительно вытянул руку, принимая угощение, но затянулся глубже, чем следовало: голову повело, и он приложил ладонь ко лбу, удерживая головокружение внутри черепа.

– Я сосчитаю до трех, и мы прыгнем.

– Куда?

– Не отвлекайся. Задержи дыхание, понял? И старайся там не вдыхать.

– Где?

– Готов?

– Нет, конечно! К чему?

– Раз. Два. Три.

Ощущение было пугающим и странным. Все существо Рае вздрогнуло, кости и органы внутри него протряхнуло, как перья в подушке. На секунду ему показалось, что он расстанется с легкими, так они сжались. Страшно захотелось вдохнуть, но Рае помнил, что нельзя этого делать, и не только потому, что Туль запретил ему, но и потому что он сам боялся: белый туман за одно короткое мгновение, что они провели в Пустоте, облепил послушника целиком, так что зачесалась вся кожа. Он не успел ничего понять, как тут же вынырнул рядом с классом и шумно вдохнул. Воздух коридоров Костра показался ему самым сладким на свете. Рае провел рукой по лицу – щеки и ладони стали настолько гладкими, как будто с них сняли кожу.

– Людей она стирает быстрее всего, – сказал Туль, коснувшись плеча Рае.

– Кто? – вздрогнул послушник.

– Пустота.

– А…

Рае все еще задумчиво гладил непривычно нежными ладонями непривычно нежные локти, запустив руки под рукава. Ему вдруг стало очень холодно, он поежился, потом решился и постучал в класс – дверь открылась, подвластная колдовской силе. В темноте, освещенной церковным светом, все сидели, словно погруженные в искусственный сон, головы учеников клонились к полу, тихие, как увядшие розы. Инар мирно работал у себя за столом и перебирал исписанные листы плесневелых пергаментов.

Рае переступил порог класса, и колдун поднял на него темные страшные глаза, поглядев так строго, словно само по себе это должно стать наказанием. В животе противно похолодело.

– Явился, – обронил Инар, возвращаясь к листам. – Иди к остальным.

Рае аккуратно сел на свое место, боясь потревожить спящих, отметив, что Панир больше не выделялся из круга, как какой-нибудь бедный родственник, и ему нашлось место на скамье вместе со всеми. Спину пронзило острой, словно удар хлыста болью, – теплые струйки хлынули разом из нескольких вскрывшихся ран. От неожиданности Рае едва не свалился со скамьи, но тело тут же сковало обручами силы, которой он не имел власти сопротивляться, именно эта сила удерживала его, как кадка удерживает растущее дерево.

– Это твоя порция на сегодня. Еще раз заставишь ждать себя – так легко не отделаешься.

Инар поднялся со своего места, величественный и зловещий, как монах-чернокнижник, – ученики зашевелились, и Рае чуть отпустило. Он поддался чувству ложного облегчения и обессиленно сгорбился, но тут же распрямился: кожа натянулась, раскупорив раны, и боль по новой отпечаталась на спине. Холодный пот облепил тело послушника, смешавшись с тонкими кровавыми ручейками.

Панир подошел к нему и помог подняться:

– Хватайся за меня, – Рае схватился, но как только вытянулся – застыл, пережидая, когда спина перестанет гореть так, будто ему оторвали крылья.

Чуть привыкнув, он сделал пробный шаг в сторону выхода, потом еще один и еще, но сразу за дверью приник к стене, не желая более никогда двигаться. Панир отступил от него, Тжум молча смотрел, скривив губы, а Тримул жутко обнюхал.

– Ты умом повредился? – взъелся Тжум, Тримул ему не ответил, но глянул недобро.

Маленькие светлые радужки бледных глаз спрятались под черными щитами расширившихся зрачков, и по всему тощему тельцу послушника прокатилась противная липкая судорога. И Рае, и Панир, и Тжум разделили поровну кошмарное ощущение, будто Тримул непременно вцепился бы кому-нибудь из них в глотку – выглядел и дышал тот подозрительно, не как человек – если бы Инар не разогнал всех.

– А мы не должны рассказать кому-нибудь, что этот маньяк дозрел? – спросил Панир как будто у стен.

– Кому рассказать? – Тжум кивнул в пустой коридор. – Я бы предпочел в течение всей оставшейся жизни иметь счастье не беседовать с нашим ненаглядным преподавателем даже о погоде.

Рае, кряхтя, отлип от стены.

– Вы бы шли, что ли, а то опоздаете.

– Да, ты прав, под такой вожжей резонно ускориться, – согласился Панир и пристроился подсобить Рае, но тот не позволил помочь себе, и все трое побрели отдельно друг от друга в сторону туалета.

Здешняя уборная была сильно вытянута и напоминала трубу – кирпичные стены скруглялись под потолком. По правую руку располагались три кабинки с медными дверьми (на петлях и ручках то тут, то там красовались зеленые росчерки окиси), по левую – длинная раковина из обожженной глины, внутри которой темнело сливное отверстие, травящее неясной вонью. К стене над раковиной крепились, точно короны, три медных умывальника, чтобы высвободить из них воду, следовало поднять тонкий штырь, впечатав его внутрь, как гвоздь. Вместо зеркал тускнели три латунные пластины, исцарапанные разноязыкой похабщиной, а между ними чуть теплились три лампы. Панир выкрутил у одной фитиль, и света стало чуть больше.

– Снимай, – велел он Рае, указав на рубашку, тот попытался вывернуться из нее, но тут же отказался от этой идеи.

Панир осторожно приподнял кровавый занавес и жестоко диагностировал:

– Ну и жуть.

– Что там? – испуганно спросил Рае, но теперь ему ответил Тжум:

– Пять, шесть… тут у тебя девять полос. Очень ровных. Как по линейке. Что называется, садист – аккуратист.

Панир достал из кармана тонкий платок.

– Ты сюда сморкаешься? – скривился Тжум, созерцая комок ткани, зажатый в пухлой руке.

– Нет, конечно, что ты мелешь?