И пожнут бурю

Клочки и обрывки каких-то мыслей касательно отца так и кишели в его голове. Кем был для него отец? Если сказать банальное для текстов такого рода слово «всем», то это означает преувеличить в масштабах до того огромных, что высмотреть в этом бассейне лжи толику истинности окажется задачей просто невыполнимой. На деле же отец для Омара не представлял того авторитета, с которого можно было бы смело брать пример, как маленькие мальчики, восхищаясь супергероями, берут с них пример и выдумывают себе всякие суперспособности. Но осознание этого факта пришло к Омару лишь сейчас, когда он, получив возможность, уже сумел сравнить. До этого он свято был убежден в непогрешимости отца, что все действия, совершаемые им, а, впоследствии, и его сыновьями, в том числе и Омаром, несли исключительно вынужденный характер, направленны на избавление от оккупации, на восстановление власти великого султана. Однако пожив среди французов, разузнав все детали, Омар пришел к выводу о том, что этот пожизненный сепаратизм и газават, объявленный самовольно его отцом, без одобрения имамами, не имеет под собой почти никаких логичных оснований, поскольку Алжир уже почти три десятка лет считался владением Франции. Но, как думалось теперь Омару, отец его представлял собою ультраконсервативного мусульманина-воина, ничего, кроме Корана не признававшего. Он жил при султане и был уверен, что всегда будет биться с неверными во имя Мухаммеда, причем исключительно на вражеской территории. Но вдруг, совершенно неожиданно, султан, на которого он молился, показал, насколько на самом деле слаб. Весь Алжир, весь Тунис оказались под властью тех самых неверных, которых клялся резать он, и не оказалось больше священного защитника рядом. Но, для кого к сожалению, для кого к счастью, зверств никаких устроено не было, всем позволили жить прежней жизнью, лишь с тем небольшим, но существенным изменением, что флаг в крепости стал развеваться другой. И что же он сделал, этот молодой воин из клана бен Али? Принял? Нет, принять никак нельзя, это сродни бесчестной смерти. Он – воин, рожденный убивать. Этим он и занялся. Со временем его обычные набеги стали более хитрыми и продуманными. Поселившись почти что в самой пустыне, не принимаемый в клане за радикализм и отвергнутый, как ему казалось, продажной верхушкой имамов-ибадитов, он имел возможность скрыться хоть от самого Аллаха среди песков и оазисов. Потом, заведя каким-то чудом семью, он вырастил семерых безжалостных убийц, таких же, как он сам. Впоследствии потерял из них четверых, сражаясь с отрядами майора Жёва. Узнав, что младший сын, Омар, оказался в плену, он несколько раз безуспешно пытался его вызволить из, как ему представлялось, обители неверных грешников, но возраст дал о себе знать. Тогда он решил послать своего старшего сына с той же целью. Что происходило дальше, вам известно. Но только теперь, уже находясь очень далеко от родного дома, Омар осмелился все это обдумать, достать пыльную шкатулку с семьей из самого дальнего и темного угла своих воспоминаний. В голове у него, однако, стала твориться неразбериха. Он почему-то вспомнил мать, с которой никогда не был по-настоящему близок, как любой ребенок с любящей матерью, поскольку отец это строго пресекал. Вспомнил сестер, которые боялись даже по имени его называть, вечно снуя вокруг матери. Любили ли они его? Любила ли мать своего сына? Любили ли сестры своего брата? У Омара было на это однозначное мнение – разумеется, любили. Однако сумасшедший диктатор-отец, к тому же еще и религиозный фанатик, возымевший себя Салах ад-Дином, умел вполне доходчиво объяснить, что любовь такую необходимо скрывать. И что же для Омара все-таки значила семья? Казалось, здесь уже он и сам не вполне мог ответить на этот вопрос. Семья научила его скорее многим физическим качествам, будь то умение плавать, быстро бегать, драться и ездить верхом (глотать холодное оружие он научился сам). За это также должны идти признательность и благодарность, и они шли. Без этих умений у Омара вряд ли получилось бы дожить до настоящего времени повествования, равно как и вряд ли появилась бы возможность оказаться в гарнизоне Орана, а позднее и в цирке «Парадиз». Но голова Омара, то, что он чувствует, как контактирует с другими людьми, не из семьи, мало их волновали. «У тебя не должно возникать в голове и крохи любой отвлекающей мысли, кроме той, что принесет твоей родине свободу!» – говорил его отец. И поначалу данные слова отца казались ему единственно верной догмой, следовать которой он был клеймен. Но, оказавшись в гарнизоне, посреди французских солдат, пообщавшись с Жёвом, Омар понял, как важно для человека уметь читать, писать, мыслить и взаимодействовать с другими людьми, а не только резать им глотки. Однако он свою семью искренно любил и не хотел для нее каких бы то ни было неприятностей, пускай и вызывающихся чаще всего по причине безрассудства отца, и понимал, что тихая и мирная жизнь для них была более невозможна. Понимал он и то, что, вероятно, поисковые отряды Жёва рано или поздно разыщут жилище семьи бен Али, вернее, ее радикальной ветви.

Омар закрыл глаза, прислушиваясь к стуку колес, к которому никак не мог привыкнуть, больно уж в новинку. Ритмичные покачивания вагона одновременно немного пугали, заставляя слегка вздрагивать, и успокаивали, отгоняя мрачные мысли. Окон у вагона не было, поэтому Омар не имел возможности любоваться зимним пейзажем, но холод, исходивший от неотапливаемых стен (система отопления вагонов была крайне запутана), напоминал ему, что он уже очень далеко от солнечного Орана. Ему не терпелось увидеть снег. Он читал о нем в книгах, знал, что это такое, по рассказам тех же гарнизонных солдат, но вживую ему предстояло впервые его увидеть, что сильно завораживало. И вдруг, от открыл глаза, кое-что для себя, наконец, прояснив. В какой-то тьме, вверху, где-то чуть видно на потолке, показалось ему теперь все это прежнее прошлое, и прежние мысли, и прежние задачи, и прежние темы, и прежние впечатления, и вся эта панорама, и он сам, и всё, всё… Ему показалось, что он как будто ножом отрезал себя сам от всех всего, связанного с прошлым, в эту минуту. Он решил отныне жить настоящим. Он словно переродился, обретя, обретя новые цели и ориентиры. Не существовать, как говорил он до сего, но жить – ради себя, ради собственного совершенствования.

Глава IX

К утру, когда «Гора» почти на полном ходу мчалась по своей особой дороге, а до Лиона оставались сутки пути, Омара знал почти весь цирк. Он теперь уже спокойно стал проводить время в вагоне-ресторане, став местной знаменитостью. Он успел познакомиться с Клэр, которая, как и многие другие, обратила внимание на его неестественного для араба цвета глаза. Лишь у нее хватило смелости озвучить это Омару при знакомстве, что позволило бен Али сделать вывод, что этой смелости у нее было столько, что хоть ушами пей. У вас еще будет возможность убедиться в этом, дорогие читатели, главное – не бросайте читать.

Вскоре молва о том, что об Омаре бен Али все отзываются как о будущем великом артисте, дошла и до Мишеля Буайяра. И, дабы не допустить дальнейшего распространения этой ложной информации, а если уточнять, то для, того, чтобы об этом не прознал Хозяин, он решил вызвать Омара к себе в вагон для короткой беседы. Узнав от Клода, что Буайяр хочет его видеть, Омар, находясь в этот момент в вагоне Альфонса Лорнау, покорно отправился к управляющему, справедливо полагая, что ничем хорошим беседа эта не обернется.

Однако Омар направлялся к Буайяру полностью уверенный, что ничего отвратного не совершил, да и не мог он этого сделать за двое суток, из которых он больше спал, нежели бодрствовал. Может, старик вообще хотел сообщить что-то приятное, хотя, по лицу Клода, выражавшему ликование обиженного мальчишки, наконец добившегося возмездия за сломанную игрушку, это вряд ли можно было допустить. Как ранее узнал бен Али от Клэр, которая не спешила говорить, с кем состоит в близкородственных связях, Буайяр редко кого к себе вызывал даже «на земле» (то есть не в пути, а во время стоянок цирка в городах), а, чтобы вызвать человека прямо в поезде, заставив преодолеть расстояние в несколько десятков вагонов – такого почти никогда не случалось. Это слово «почти» подтолкнуло Омара спросить о случаях, когда же это случалось, и какие этому способствовали обстоятельства. И только Клэр успела открыть рот, дабы поведать (она, как и Омар, находилась в вагоне Альфонса Лорнау), как раздался рявкающий голосок Клода, который дал арабу две минуты, чтобы привести себя в некий порядок перед аудиенцией, невзирая на то, что вагон его находился достаточно далеко. Делать было нечего, пришлось идти. Но, как чуть выше уже было сказано, Омар не видел за собой поступков, могущих спровоцировать разговор так, чтобы шел он в формате допроса и морального избиения. Посему у Омара сохранялось настроение спокойное и жизнерадостное, пусть и разбавленное каплями сомнения.

Перед тем, как войти в вагон, Клод остановил бен Али и дал несколько указаний, как себя следует вести; указания эти почти не отличались от тех, что озвучивал Альфонс перед знакомством с Густавом. Только теперь эти почти идентичные слова невероятно раздражали Омара. Лично он был уверен, что это потому, что исходили они от грязного подхалима, даже не имевшего фамилии. Когда они все же вошли внутрь вагона, то он показался Омару мрачным обиталищем старого крота, поскольку света в нем было настолько мало, что любой человек, если бы он вошел сюда, мог почувствовать себя настоящим слепцом.

Буайяр сидел за столом, разобранном из состояния обеденного в состояние письменного. Старик высматривал что-то в бумагах, разумеется, почти ничего не имея возможности увидеть толком. На столе стояла небольшая керосиновая лампа, от которой пользы было едва больше, чем от дырявой лодки посреди океана. Обратив внимание на вошедших, Буайяр молча пригласил Омара за стул, одиноко стоявший напротив стола, а Клоду указал на дверь:

– Простите, я не понимаю, – судорожно произнес Клод, подходя ближе.

– Выйди пока что, Клод, – сказал Буайяр и убрал в сторону бумаги, – погуляй несколько минут, а мы в это время поговорим.

– Но…месье Буайяр…я…

– Вон выйди, баран глухонемой! – с чугунной тяжестью взревел Буайяр.

Клод поспешил удалиться. Омар, сев на указанный стул, пребывал в некотором удивлении от увиденной сцены. Никогда прежде он бы не подумал, что Клода не допускают до каких-либо дел. Буайяр же прибавил немного огня в лампе и, поняв, что этого явно недостаточно, в течение пары минут зажег свет во почти всех лампах, находившихся в вагоне. Сделав дело и вернувшись за стол, он заговорил:

– Знаешь, Омар, здесь существуют правила, которым каждый должен следовать, независимо от того, кажутся они ему несущественными или дикими, либо же нет. Правила позволяют контролировать наши поступки и эмоции, ограничивая тем самым нашу звериную сущность. Сегодня утром до меня дошли сведения, что ты уже успел стать знакомым всей труппе, а с некоторыми артистами и вовсе чуть ли не сдружиться. Я вынужден тебя предупреждать, Омар. Ты в цирке всего третьи сутки, но уже проявляешь ненужную и местами опасную активность, к тому же сопровождая ее чистой ложью относительно твоего рабочего статуса. Тебя многие артисты считают полноправным артистом, таким же, как и они. Но я напомню тебе, ты – простой грузчик, даже еще не приступивший к работе. Не знаю, как у тебя получится с этой-то работой справиться, поскольку у тебя явно самая активная мышца – это язык. Будь добр вернуться к себе в вагон и не выползать из него, пока тебе этого не позволят. Желаю доброго дня!

Омар опешил:

– Подождите, вы разве не для беседы меня пригласили? Вы не дали шанса мне озвучить свою позицию.

– А зачем? – Буайяр усмехнулся, – твое мнение разве кому-то нужно? Мне не нужно уж точно.

Омар вскочил со стула, чем немного испугал Буайяра и заставил его сжать кулаки и выпучить глаза:

– Нет уж, вы меня выслушаете, – Омар приблизился к столу и пристально посмотрел Буайяру в глаза, – я не позволю разговаривать со мной, как с дерьмом!

Вдруг в вагон зашла незнакомая девушка. Вошла с противоположной стороны, спиной к Буайяру. По стуку небольших каблуков он, однако, сразу догадался о личности посетителя. Девушка была одета весьма по-простому: аккуратные ботиночки с известными каблуками; брюки, сшитые, вероятно, из дорогой и очень качественной ткани, весьма хорошо сидевшие на стройных тонких ногах; такая же стройная талия подчеркивалась шерстяным жакетом без рукавов, открывая свету белоснежную рубашку, плотно прилегавшую к телу. Омар не сразу обратил внимание на внешность девушки, сконцентрировав интерес на выражении лица Буайяра в тот момент, когда девушка заговорила:

– Месье Буайяр, секретарь куда-то подевался, так что папа отправил меня за вами.

Золотистый голос девушки все-таки заставил бен Али поднять на нее взгляд. Совершенно случайно оказалось так, что взгляды их встретились. Оба сразу их отвели, как бы страшась чего-то. Буайяр медленно поднялся и, махнув рукой Омару, пошел к человеку, позвавшего его через свою дочь. Девушка пошла следом, не проронив боле ни слова. Омар машинально слегка поклонился и пошел было из вагона, но почувствовал необходимость еще раз взглянуть на нее – не потому, что она была очень красива, не по тому изяществу и скромной грации, которые видны были во всей ее живописной фигуре, но потому, что в выражении миловидного лица, когда она взглянула на него, было что-то особенно доброе и нежное. Когда он оглянулся, она также повернула голову. Искрящиеся, казавшиеся затемненными от густых длинных ресниц, изумрудные глаза ласково, пристально остановились на его лице, и тотчас перенеслись на ожидавшего шпрехшталмейстера. В этом коротком взгляде Омар успел заметить легкую оживленность, которая играла в ее лице и порхала между искрящимися глазами и едва заметной улыбкой. В душе Омара осталось сладостное чувство, которого он не испытывал прежде. Пораженный произошедшим, он вышел из вагона, полный надежд увидеться с незнакомкой вновь.

В проходе ожидал Клод, докуривая очередную сигарету. Увидев Омара, выходящего из вагона, он поспешил забежать внутрь. Омар же отправился к Альфонсу, надеясь поделиться с ним впечатлениями. Идти, однако, пришлось ему немного меньше, чем он думал. Альфонс ожидал араба в вагоне-ресторане. Там же находились Клэр, Венцель Лорнау, Катрин и еще несколько артистов. Завидев, как бен Али заходит в вагон, Клэр подскочила и сказала:

– Ну как? Что он тебе сказал?

– Я так понимаю, что особо ничего страшного не произошло, – подметил Альфонс, вглядываясь в глаза бен Али, – или я ошибаюсь?

– Сложно сказать, – сказал Омар, занимая свободное место, – он успел разве что разъяснить пару вещей, от которых я был не в восторге, наподобие запрета выходить из вагона без стороннего одобрения и каких-то странных правилах здешнего поведения.

– Не переживай, Омар, – произнес Альфонс, – можешь быть уверен, что право свободного хождения по поезду у тебя есть, за тебя поручится Густав, он цирковой казначей, имеет большое влияние. Про правила, которые для тебя обозначил старик, даже не думай, ему не хочется, чтобы в цирке появился кто-то, кто мог бы свободно мыслить и заражать этим других артистов.

– Почему же вы тогда все свободно ходите, не навлекая на себя его гнев? – возмутился бен Али.

Клэр устало вздохнула, понимая, что ей придется рассказать новоприбывшему о своем статусе. Альфонс допил содержимое стакана, стоявшего на столике, и подсел к Омару.

– Послушай, ну сам посуди – ты всего трое суток в цирке. Да, это наша вина, если это так можно назвать, что ты уже такой популярный, ведь если б не я, вытащивший тебя из твоего вагона, ты продолжил бы в нем молча сидеть, ожидая команд сверху, как раз так, как этого хочет Буайяр. От этого идет первая причина. Вторая же исходит от того, что каждый из нас, исключая Клэр, в цирке служит уже более десяти лет, кто-то вообще появился на свет в «Парадизе». Для них даже прозвище придумали – «рожденные в Раю», ха-ха! Некоторых людей просто раздражает факт того, что есть люди, вмиг становящиеся популярными, и они пытаются использовать все имеющиеся у них рычаги давления, в первую очередь, власть, лишь бы ослабить и унизить перед собою этих людей. Таков жизненный цикл, потому что все разные. Буайяр, видишь, такой.

Заметив на себе укоризненный взгляд Клэр, Альфонс поспешил исправиться:

– Ну, может и не Буайяр, но старина Клод точно такой вот. Я с самого начала обратил внимание, что ты ему не нравишься. Ты слишком свободный, это его раздражает. Это раздражает всех их, главных. До того, как стать личным помощником старика Буайяра, Клод работал с нашими уродцами. Вот работа-то была в радость ему! Совершенно безмолвные, психически и морально слабые, полностью покорные. Были бы все такими идеальными уродами, то и жизнь была бы намного легче, согласен?

Омар, как и все присутствующие, посмотрел на Альфонса с непониманием его слов. Поняв, что начал закапывать сам себя, Лорнау-младший поспешил вновь исправиться:

– Эээ…ну…ты меня понял, надеюсь, – Альфонс, чтобы защититься, слегка рассмеялся, – а вот Клэр, например, имеет защиту потому, что приходится старику Буайяру внучкой…

– Вот прохвост старый! – бросила девушка, – то несешь несуразицу, то людей сдаешь с потрохами!

Омар взглянул на Клэр с неописуемым интересом, от чего той стало не по себе. Во взгляде бен Али можно было прочитать закипавшую ненависть к человеку. Клэр, дабы не доводить до возможного конфликта, быстро взяла ситуацию под свой контроль:

– Омар, не надо паники, – сатирически сказала девушка, – я совершенно не имею никакого отношения к делам, что проводит дедушка. Все наше общение сводится к совместному ужину, и то, чаще всего только в дни, когда цирк переезжает. А «защиты», как выразился месье Лорнау, у меня никакой не присутствует. Хожу я по поезду свободно потому, что не боюсь наказания, прекрасно зная, что его не последует. И тебе советую поступать также.

Омар слегка остыл. Все успокоились. Бен Али крикнул Сюлару, который все это время стоял за баром, чтобы тот сварил ему крепкого кофе. Араб не решился никому рассказать о своей встрече с неизвестной девушкой, при этом не отпуская мыслей о ней. Ее белокурые волосы, достигавшие середины спины, ее изумрудные глаза, пронзавшие насквозь, ее белое лицо, все это не давало покоя Омару, который пытался отвлечься, вступая в диалог, шедший в вагоне-ресторане, но каждый раз его мысли вновь концентрировались на ней. А разговор шел о Лионе, об этом можно было и не гадать. Обычно зимы в Лионе были малоснежными, либо обходились без снега вовсе. Насчет зимы 1869 года, а именно пока только декабря и наступавшего в этот месяц Рождества, можно было также не сомневаться, что снега будет мало. Снегопад, чудом произошедший прошлой ночью, не оставил практически никаких следов на земле, разрушив все надежды многих артистов, долгое время не видевших настоящей, снежной зимы. Несмотря на наличие на востоке Альп, Лион и окружавшие его земли сильно холодным регионом не были. Даже наоборот, самый суровый климат в метрополии наблюдался (и наблюдается по сей день) на севере страны, в регионах Бретань, Нормандия и Пикардия. А Лион, считавшийся по влиянию городом под номером два, после, естественно, столицы империи, зимами никогда не баловал народ. Если же отбросить погодную составляющую, то циркачей, в особенности их начальство, очень привлекала лионская публика, слывшая очень задорной и любившей всякие развлечения. В Марсель «Парадиз» приехал из Генуи, завершив свое Итальянское турне, принесшее гигантские деньги и гигантскую известность, и до этого раза никогда в Лионе не останавливаясь. По словам Пьера Сеньера, это было большим упущением, поскольку французские города были более густонаселенными, чем итальянские, а итальянцы, только что пережившие Рисорджименто, достаточно пассивно отнеслись к масштабным представлениям; это особенно было наблюдаемо на юге, в Неаполе и в Венеции. Жители ли же севера, в частности Пьемонта, Ломбардии и, отчасти, Тосканы с большим ликованием встречали циркачей. Но главный бастион сапожного полуострова – вечный город Рим – взять удалось с очень большими потерями, с финансовыми, но еще и несколько артистов погибли, что заставило Сеньера раньше намеченного отправиться во Флоренцию. Поэтому на родную Францию и, в частности, на Лион, возлагал он свои наибольшие надежды. И «Гора» неслась уже с бешеной скоростью, заставляя посуду на столах дребезжать, а людей качаться и даже иногда падать. Угля для этого требовалось невероятно много, поэтому с недавнего времени цирк, закупивший паровозы системы Мейера, которые конструировались по танковому методу, то есть не имели тендера, а уголь хранился в отдельных резервуарах самого локомотива, использовал дополнительно еще и два тендера, по одному на каждый локомотив. То есть полностью реализовывался тип кратной тяги. Это позволяло «Горе» за несколько дней преодолевать расстояния в сотни километров. Скорость следования поезда была бы еще выше, если бы в составе не находилось почти шестьдесят вагонов.

К моменту, когда произошла встреча Омара с незнакомой девушкой, которая запала тому в душу и отчаянно не хотела из нее вылезать, поезд проезжал город Валанс, и, как и были верны подсчеты Сеньера, утром следующего дня, то есть 18 декабря, должен быть в окрестностях Лиона. Большой вопрос у собравшихся вызвал тот факт, что маршрут следования цирка получался крюкообразным.

– Очень интересно, почему Хозяин решительно отвергнул юг страны, полностью исключив из турне Тулузу, Аквитанию и даже центр – долину Луары, – сказала Клэр, разглядывая маленькую карту Франции, которую достала из заднего кармана штанов, – после Лиона у нас будет Дижон, а после Дижона никаких остановок вплоть до Парижа. Это странно, как минимум.

– Кто знает, какие черви завелись в голове у Хозяина, – сказал Альфонс так, что всех вокруг передернуло, – может, они точат и точат его сознание, подбивая вот на такие бессмыслицы. Однако здесь не нужно искать подоплеки, мне кажется. Ты еще в цирке не оказалась, Клэр, когда мы совершили наше последнее до этого турне по Франции. Тогда, наоборот, весь маршрут строился на том, чтобы побывать в городах на западе страны, минуя такие гиганты, как Марсель и Лион. Так, мы на целую неделю застряли в Ла-Рошели, потому что пришлось поворачивать «Гору» обратно из-за невозможности железной дороги на дальнейшем пути выдержать весь состав.

– И что же, вы завершили турне в Ла-Рошели? – ехидно спросил Омар.

– Нет, что ты, – отмахнулся Альфонс, – мы как раз-таки поехали через центр, вместо побережья, как раньше было задумано. И завершили в Тулузе, не став доезжать до средиземноморья. Возвращались мы, вроде, через Орлеанскую дорогу.

– И как давно было это турне? – скептически спросила Клэр.

– Лет семь назад. Тогда мой брат ходить нормально еще умел. А как прошла зима шестьдесят третьего, то ноги начали опухать. Бедная Агнес помнит те жуткие дни до сих пор, словно они были совсем недавно.

Агнес в это время также не было в вагоне-ресторане, как и в прошлый раз, и ответить, правда это, или вымысел, она не могла. Но, в отличие от прошлого раза, она находилась не во втором вагоне-ресторане, а непосредственно в вагоне своего отца. У него вновь обострились боли, поэтому за ним был необходим особый уход. Вновь вступал в применение уже известный вам опиум, но теперь его требовалось гораздо больше, поскольку к меньшим дозам развивалось привыкание. И к той дозе, что применит Агнес в этот раз, привыкание также разовьется. Ничего не сделать. «Придется бежать за доктором Скоттом, чтобы он дал папе поспать», – думала Агнес, видя, как от примененной дозы коричневого яда легче не становилось.

Тут, не знаю уж, то ли на радость, то ли на беду, в вагон зашел Алекс Моррейн. Агнес, разумеется, знала, что он имеет врачебное образование, но не спешила доверять ему. В этот раз Алекс, будто предвидя возможный ход событий, оказался с докторской сумкой – кожаным саквояжем среднего размера, по всей видимости, наполненным всяческими медицинскими принадлежностями.

– О, господин Моррейн, – устало обратилась Агнес к Алексу, вставая с кровати.

– Доброго дня, Агнес, – сказал Алекс без единой доли прежней мягкости, по-настоящему серьезно, – я вижу, что совсем плохо…

– Да, к большому сожалению, дозировка опиума была увеличена, однако даже спустя полчаса совершенно не возымела эффекта.

Алекс подошел к Густаву, лежавшему на своей кровати, специально модифицированной так, чтобы оставалась возможность ногам пребывать в состоянии, похожем на подвешенное, дабы не допускать давления на них со стороны самой кровати. Густав, пребывавший в сознании, однако мало соображал в моменты приступов, и не смог различить, кто именно пришел к нему – сам Герман Скотт, либо же один из его ассистентов, среди которых Алекс Моррейн являлся старшим (как по возрасту, так и по статусу).

– Месье Лорнау, вы меня слышите? – спросил Алекс, вплотную приблизившись к Густаву.