И пожнут бурю

– Господа, я должен признаться в страшной для себя тайне, которую не собирался раскрывать, но вижу, что иного выхода нет, иначе и вы, да и я, возможно, запутаемся в процессе разбирательства данного поступка…директора. Дело заключается в том обстоятельстве, что добровольно в этот цирк я не поступал, никаких договоров не заключал.

– Тогда как же ты попал сюда, Омар? Не может же быть такого, чтобы ты…

Омар остановил Густава:

– Директор, которого вы все завете Хозяином, в действительности является хозяином буквально лишь мне одному. Он купил меня у коменданта военного гарнизона города Оран, что находится на побережье Алжира. По договору о покупке, я являюсь его собственностью, рабом, хоть он и разграничивает эти понятия. Скорее всего, именно из-за этого обстоятельства мне никогда артистом не быть…

В вагоне вновь повисло гробовое молчание. Однако на этот раз неловкости не было, был ужас. За окном пошел небольшой снег, что было весьма заметно, поскольку поезд еще сильнее сбавил ход, приближаясь к станции-дублеру в городе Монтелимар, чтобы сделать техническую остановку перед непрерывным следованием до Лиона.

Глава VII

В тот самый момент, когда Омар и Альфонс начали путь через вагоны и стали знакомиться со всеми артистами и работниками, встречавшимися им на пути, Клэр Марис, покинувшая вагон-ресторан после беседы со своей подругой Катрин Бронн, отправилась в вагон своего дедушки – Мишеля Буайяра. Она всегда с ним ужинала, когда цирк передвигался на «Горе». От этого и ей было легче, что с дедушкой ее все будет в порядке, и самому старику было веселее.

Вагон Буайяра был, как полагается второму человеку в цирке, намного роскошнее обставлен, чем вагоны остальных артистов, включая Лорнау. Особо любимым дополнением был большой дубовый стол, который мог разбираться на несколько частей, тем самым стразу превращаясь из обеденного в письменный. За этим столом Буайяр и завтракал, и обедал, и ужинал. После каждого приема пищи стол разбирали слуги, и управляющий принимался за работу. В этот вечер ужин был достаточно скромный: фрикасе из свинины, террин из куриной печени, говядина по-бургундски, пара салатов и, как главное дополнение, хорошее красное вино. Из всего этого Клэр только салаты в основном и ела. А вот дед поглощал пищу охотно, научившись у Хозяина.

Войдя в вагон деда, Клэр застала его уже за столом, ломившемся от количества еды. Но Буайяр продолжал работать с бумагами, видимо, ожидая внучку. Он не сразу обратил внимание на то, что она вошла, приняв ее за слугу. Но как только девушка поприветствовала деда и села напротив, он поднял голову, которую очень низко опускал при письме.

– А, девочка моя, – ласково сказал Буайяр, положив перо, – я тебя немного заждался. Славно, что ты все-таки пришла.

– Как же я могла не прийти, дедуль, – возразила Клэр, – к тому же, у меня к тебе есть вопрос. Но это чуть позже, за ужином.

– Вот как? Воля твоя, скоро обсудим. Клод!

Дверь за спиной Буайяра отворилась, и в вагон забежал помощник управляющего.

– А, вот ты где, – произнес Буайяр, обернувшись, – через час, будь добр, принеси мне бумаги касательно новоприбывшего, их нужно подготовить для директора.

– Как будет угодно.

Клод удалился, и старик отложил свои записи. Что содержалось в этих записях, Клэр не особо интересовало. Она пришла с конкретной целью и известным мотивом. Трапеза началась. Вначале Буайяр говорил про погоду, которая, кстати сказать, стала больше похожей на зимнюю. Снег за окнами сыпал уже весьма приличными темпами, позволяя наслаждаться лесами и полями, потихоньку покрывавшимися серебряно-белым покрывалом. Изменение погоды было вполне оправдано, поскольку от побережья поезд отъехал на достаточно большое расстояние вглубь территории страны, к тому же Альпы были не слишком далеко. После погоды Буайяр начал обсуждать свой сегодняшний костюм, который, по словам владельца, напоминал больше униформу жандарма, чем вечерний костюм управляющего делами цирка. Клэр смеялась над этими словами деда, а в голове обдумывала предстоящий разговор, который обещал стать самым откровенным за все годы их знакомства.

– Так что же ты хотела спросить у меня, девочка моя? – спросил Буайяр, отложив в сторону вилку с ножом.

Клэр подумала несколько секунд и, найдя нужные, как ей казалось, слова, ответила:

– Скажи мне, дедушка, чего вечно добивается от тебя Алекс Моррейн?

Произнеся этот вопрос, Клэр выдохнула с облегчением и впервые залпом выпила целый бокал вина. И это, и сам вопрос ошарашили Мишеля Буайяра. Первоначально он не мог найти ответа. Лицо его в этот момент напоминало лицо мужа, узнавшего о десятой беременности жены.

– Что побудило тебя об этом спросить? – со сталью в голосе сказал Буайяр.

Клэр впервые испытала на себе всю силу того страшного командного голоса, который исходил от ее деда при общении с другими сотрудниками цирка. В разговоре с ней он никогда не был строг или груб, всегда будучи ласковым и теплым. Эта резкая смена тембра и частоты произношения слов в отрицательную сторону поставили Клэр наравне со всеми другими подчиненными Буайяра, сломали всякие родственные границы, удерживавшие это отношение. Но все же, собравшись с мыслями и решив идти до конца с выяснением данного вопроса, Клэр ответила:

– Алекс уже больше недели доматывается до меня, пытаясь что-то выяснить. Буквально подходит ко мне и спрашивает насчет каких-то твоих тайн.

– И что же ты ему отвечаешь? – с той же сталью спросил Буайяр.

– Правду, конечно же. Я ничего не знаю. Я бы и тебе не сказала про эти случаи, если бы не появление новоприбывшего. После этого Алекс как с цепи сорвался. Всего за два дня он успел десятки раз ко мне подойти. Ты мне еще говорил, что он ночью пристал к тебе с желанием выяснить личность новоприбывшего. Не кажется ли тебе, что в этом есть какая-то подоплека?

– Не переживай, девочка моя, – снова смягчившись, произнес старик, – не забивай себе голову пустой и ненужной тебе информацией. Александр сам не знает, чем ему заняться. Тайн никаких у меня нет. Тайны могут у него быть. Быть может, он подворовывает и пытается так к твоему, а через тебя и к моему, кошельку подобраться. Во всяком случае, если он вновь к тебе пристанет с подобными непонятными расспросами, то немедля обращайся к сотрудникам охраны.

Слова деда ничуть не соответствовали ожиданиям Клэр. Она ожидала куда более жесткой реакции, но никак не опровержения домыслов Моррейна. Но это одновременно и успокоило ее. Решив в следующий раз последовать совету деда, Клэр немного успокоилась.

Прошло минут двадцать. Ужинать закончили, и Клэр решила пройти в свой вагон, который делила еще с двумя артистками цирка. Как только она встала из-за стола, ее окликнул Буайяр:

– И еще, девочка моя. Наверняка тебе интересно немного узнать о новоприбывшем, верно?

Получив утвердительный ответ, он продолжил:

– Ему сильно доверять не стоит. Он много лет прожил среди военных, солдат. Поэтому думает, вероятно, так же, как и наши бравые завоеватели Африки.

– Он негр?

– Нет, он араб. Разницы немного, но все же он кровью ближе нам, чем неграм. В общем, о чем я – он пока будет грузчиком, и я не советую тебе влиять на него, чтобы сподвигнуть на подвиги, которые он явно захочет совершить, учитывая способ, каким он попал в наш цирк.

– А какой это способ? Мы очень долго не могли понять и гадали, почему его шатер, в котором он спал, охранялся, причем полные сутки. И, честно сказать, так и не пришли к логическому выводу.

– Ответ весьма прост.

Сказав это, Буайяр запнулся. Что-то внутри заставило его замолчать. Посмотрев Клэр прямо в глаза, старик все-таки произнес:

– Он купленный. То есть раб, понимаешь? Хозяин у этих самых вояк его купил, как только тот им надоел своим своеволием! Вот поэтому с огромной осторожность надо к нему относиться. Мало ли что он захочет вытворить, лишь бы получить свободу, которую все никак не может обрести.

Дослушав деда, Клэр поблагодарила его и медленно удалилась в свой вагон. Ее потрясению не получится найти эпитеты, поскольку в этот самый момент она поняла, что в цирке, возможно, практикуется рабство, и это и есть та самая тайна, которую скрывает ее дедушка, и которую так страстно пытается выяснить Моррейн. Придя к дедушке с одним вопросом, Клэр уходила от него сразу с несколькими, не получив должного ответа и на первый.

Глава VIII

Графин, ранее наполненный водкой, стоял полностью пустой. Ужас, охвативший Густава и Альфонса Лорнау, немного отступил под натиском огненной воды, но оставил неизгладимый след на сердцах и душах их обоих. Поверить в слова Омара оказалось невероятно трудно, и они упросили его рассказывать все до самого конца, не тая и не привирая. Поведав почти полностью свою историю, бен Али удалось окончательно убедить братьев Лорнау в своей честности.

– Теперь же стало понятно, почему тебя не занесли в книгу членов труппы, – промолвил Альфонс, – но ты так и не сказал нам, есть ли у тебя какие-нибудь способности. Ведь не ради использования тебя в качестве бесплатной рабочей силы ты оказался здесь.

– Вы правы, – согласился Омар, потеряв практически все былое стеснение, – самое главное мое умение – это превосходное управление с лошадью. За годы в пустыне среди бедуинов сделали свое дело. К тому же и военные некоторым особенностям научили.

– Наездников здесь пруд пруди, – сказал Густав, – взять даже почти всю нашу семью, одни наездники да фехтовальщики.

Омар продолжил:

– Помимо владения оружием, как огнестрельным, так и холодным, и другим стрелковым, я обнаружил в себе примечательную способность, когда упражнялся в фехтовании.

– Что же это за особенность? – вопрошал Альфонс, с надеждой взглянув на бен Али.

– Я могу холодное оружие отлично глотать без причинения своим органам и глотке совершенно всякого ущерба. Именно ради этого я отлил особую тонкую шпагу, очень легкую в контроле, когда она оказывается внутри пищевода. По счастливой случайности, шпага оказалась при мне, здесь, в моем багаже, посему я надеюсь ее опробовать, поскольку еще ни разу не глотал настолько длинного предмета.

Братья Лорнау переглянулись. Им явно понравились озвученные Омаром умения. Видя его крепкое тело и слыша здравые мысли, исходившие из его мозга, им хотелось испытать их на прочность. Альфонс резко поднялся и сказал:

– Ты нас вдвойне удивил, Омар. Надеемся, что ты как можно быстрее получишь возможность показать свое мастерство. Еще не было в нашем цирке шпагоглотателей, по крайней мере, на нашем с братом веку они не встречались.

– Истинно так, – согласился Густав, пробубнив своим глубоким басом.

Альфонс решил повести Омара дальше, вглубь состава. Густав, помахав рукой ушедшим, вновь взял в руки газету и продолжил читать с того самого места, на котором прервался при входе в вагон посетителей, будто никакой встречи вовсе и не произошло. На самом же деле глава семьи Лорнау стал вынашивать интересный план, который можно было бы реализовать, используя новоприбывшего. Если вы сейчас подумали, что план заключался в некоем тайном перевороте и подобной ему вещи, то нет, заверю вас и успокою, что Густав Лорнау слишком дорожил своим местом в цирке, поскольку, уже не принимая участия в представлениях, он продолжал получать полноценный доход в размере пяти тысяч франков в месяц. Больше него в цирке получали только Мишель Буайяр и Герман Скотт, но не на много. Его план заключался исключительно в получении сверхприбыли от использования умений Омара. Обычная коммерция, ничего интересного. Едем дальше. Вернее, поезд-то встал на стоянку на станции-дублере в городе Монтелимар, что шел после Авиньона. Но путешествие по «Горе» продолжалось. Пройдя последний, третий вагон семьи Лорнау, Альфонс и Омар оказались в вагоне-ресторане. В третьем вагоне Лорнау проживали представители молодого поколения династии, сыновья Густава: близнецы Блез и Карл, а также Герман и Феликс. Феликсу было всего четырнадцать лет, поэтому он являлся самым молодым представителем династии, Герман был старше всего на год, но очень этим гордился и любил поставить младшего брата «на место», за что часто получал сам от старших братьев и отца. Близнецы Блез и Карл, о выходках которых уже рассказывал Венцель Лорнау, как и положено большинству близнецов, почти все время проводили вместе. Поначалу Пьер Сеньер хотел отправить их в Группу уродов цирка, но Густав запротестовал, заявив, что они слишком красивы для уродов, а то, что они близнецы, вовсе не дает право причислять их к уродам. Удалось убедить только в первом аргументе, и братья стали частью труппы. У каждого из них были светлые, как и у всех Лорнау, волосы и светло-синие глаза, ростом они почти не отличались (но Блез был чуть выше), одежду, разумеется, носили одинаковую (но не всегда). Различить их можно было по голосу, поскольку у Карла он был чуть хрипловатым из-за того, что однажды ему пришлось испытать на себе наказание Хозяина, а у Блеза он был чуть выше и мягче. В качестве членов труппы братья вначале развлекали публику именно как близнецы, пускай и не в «Квартале уродов» (что это такое, вы узнаете позднее, дорогие читатели). Однако позднее решили научиться верховой езде у отца и дяди, а после обучились еще и фехтованию. Посему их выступление включает в себя фехтование верхом на лошадях. Такое представление публику каждый раз приводило в восторг, из-за этого Пьер Сеньер позволил братьям выступать отдельным номером, а не внутри номера наездников. Так прибыли в цирке стало еще больше.

Вы, наверняка, обратили внимание на то, что была упомянута при описании вагона Густава Лорнау женская кровать с ширмой. Так вот она принадлежала единственной дочери Густава и, собственно, единственной женщине в этой цирковой династии. Спросите, куда же делись матери детей Альфонса и Густава? Тут гадать не придется. В девятнадцатом веке смертность во время родов была чрезвычайно высокая, поэтому ни жена Густава, ни жена Альфонса сохранить себя не сумели, отдав жизнь своим детям. Они погибли, чтобы дети их жили. Возвращаясь к единственной дочери Густава и, соответственно, племяннице Альфонса. Звали ее непримечательно – Агнес. Было ей двадцать лет, то есть она уже вступила на путь взрослой женщины, по меркам того времени, и полностью сформировалась как биологическое существо, что, по идее, давало ей право жить в женском вагоне. Однако так бы и было, если бы отец Агнес не заболел подагрой. Болезнь в то время была полностью неизлечима и неминуемо приводила к смерти человека, мучительной и долгой. Ноги Густава распухли и со временем покрылись незаживающими язвами, именно поэтому ему стало почти невозможно передвигаться и потребовался каждодневный уход. Роль сиделки досталась Агнес, из-за чего ей пришлось прекратить выступления на манеже, хотя она была очень востребованной укротительницей, и переустроиться в качестве швеи, подрабатывая по нескольку раз в неделю, дабы ее не выбросили из цирка, как тунеядку. Густава выбросить было невозможно – он являлся главой целой семьи, и с ним ушли бы все, и никто бы не смог удержать их. Но одного несущественного представителя династии выкинуть было вполне возможно, потому как Густав чисто физически не смог бы покинуть цирк. В обязанности Агнес по уходу за отцом входила обработка ног мазями, настойками; она помогала отцу ходить до нужника и до душевой кабины, когда цирк стоял в городах. Помимо этого, Агнес служила отцу секретарем и личным официантом. Девушка совершенно не жаловалась на свою судьбу и понимала, что просто обязана служить отцу. Бывали дни, когда Густав отпускал дочь к подружкам, например, к Клэр, чтобы она могла отдохнуть. Но по большей части Агнес либо отказывалась, либо принимала право отдохнуть, но, будучи у подруг, часто плакала, дабы немощный отец не видел ее слез, поступавших из-за усталости и невозможности помочь сильнее. Доктор Скотт, выступая в качестве лечащего врача Густава, разводил руками, говоря, что подагру можно лишь контролировать, не употребляя алкоголь, жирную пищу, в частности мясо, а также стараться не сидеть в кресле полный день, дабы ноги не иссыхали. Большего Герман и не мог сказать, поскольку взаимосвязь болезни с превышением уровня мочевой кислоты в крови будет открыта много лет спустя. Казалось бы, несчастная судьба у этой девушки, Агнес Лорнау, но это с какой стороны посмотреть. С одной стороны, да, судьбе не позавидуешь: чтобы раздеться перед сном, приходиться постоянно прятаться за ширмой, дабы отец не заметил, как дочка выросла (будто он не знал, как); на сон времени оставалось крайне мало, потому что Густав любил до крайней ночи сидеть за бумагами или за какой-нибудь интересной книгой, и приступ мог его схватить в любую минуту; но даже ночь не была спокойной много раз – ночные приступы болезни самые жуткие, Агнес приходилось просыпаться от ужасающего вопля пятидесятилетнего старика, чтобы накладывать на ногу холодный компресс, а если это не помогало – обращаться за крайней помощью. Для таких случаев доктор Скотт выделил Густаву и Агнес многоразовый шприц и небольшой флакон, на этикетке которого на латыни было написано «Оpium», намекая на содержимое. Агнес набирала в шприц темно-коричневую жидкость и колола прямо в ногу, нащупав самую толстую вену. Используя опиум, Густав еще быстрее приближал себя к смерти, однако в моменты, когда боль, будто сразу несколько медвежьих капканов вцепились в ногу, одолевала по нескольку часов, разум его оказывался в прострации, теряя всякий контроль, требуя скорейшего прекращения этой мучительной пытки. И выбора не оставалось, как пускать в вену яд, медленно убивающий организм, заставляя его разлагаться изнутри. Подагра же разлагала организм снаружи. Это была своеобразная плата за хорошую жизнь, которую успех прожить Густав Лорнау. Другой же стороной это покрытой кровью медали была некая стабильность и безопасность. В цирке были известны случаи, когда ненужных людей, как было сказано выше, просто выбрасывали на улицу. Густав Лорнау отчетливо осознавал, что Хозяин имеет с его семьи баснословный доход, исчисляемый десятками и десятками тысяч франков. К тому же, Густав пользовался большим уважением со стороны Буайяра и Сеньера, выступая щитом для членов семьи, что, однако не всегда помогало, поскольку супротив гнева Хозяина ничто не могло возыметь. Три вагона для одной семьи – слишком большая честь, поэтому эту честь приходилось отрабатывать. Если бы не уход со стороны Агнес, то Густав мог бы мучится еще сильнее, и не мог бы работать с бумагами. Бумаги эти касались, в основном, финансовой части работы цирка. Выйдя на творческую «пенсию», Густав стал подрабатывать казначеем у Буайяра, который, в силу своей занятости, не имел возможности постоянно следить за использованием средств. Эта роль выпала Густаву, который радостно ее принял. Теперь же Густав, больной, совершенно не слушавший советов доктора Скотта (вспомните хотя бы графин водки), занимался делом, которое было ему по душе – считал деньги. Причем очень смешным было то, что зарплату назначал себе он сам, часто премировал и себя, и семью, но при этом ни разу не был уличен в своих небольших махинациях. Но, говорят, все временно на этом свете.

Агнес, не присутствовавшая при беседе братьев Лорнау и Омара, в это время находилась во втором вагоне-ресторане, где было куда спокойнее и тише, поскольку все основные самодуры сидели в первом, который вам был обильно описан. Компанию Агнес составляли непримечательные артисты цирка: уже известный вам Петр Дубов, как всегда одиноко сидевший за столом в уголке; Иоганн фон Ромм, главный капельмейстер цирка, человек совершенно ничтожный и тихий, предпочитавший исправно выполнять свою работу, а не болтать с другими артистами. Этот вечер стал одним из немногих, когда господин Ромм позволял себе расслабиться и хорошенько поужинать. Среди прочих в этом вагоне решил отдохнуть Алекс Моррейн, дабы не натыкаться на тех артистов, что его изрядно недолюбливали (а таких было больше, чем язв на ногах Густава).

В первом вагоне-ресторане, в который зашли Альфонс и Омар, находились все те же люди, которые находились в нем пару глав назад. Добавилось еще несколько человек, тоже артистов. Увидев, что с Альфонсом стоит неизвестный никому человек, все быстро догадались, кто пришел к ним. На лицах людей возникли улыбки, в глазах засветился огонь любопытства, а в мыслях мелькало: «Господи, как он хорош!» и «Какие же у него способности, интересно?». Выйдя на середину вагона, Альфонс представил новоприбывшего:

– Друзья мои! Разрешите потревожить вас ради счастливого случая! Рядом со мной стоит человек, которого вы все ожидаете увидеть уже вторые сутки! Знакомьтесь – Омар бен Али, прибыл в наше шапито из Алжира!

Омар поклонился и поприветствовал всех своим красивым голосом. Ответом ему стал шквал аплодисментов и выкриков: «Приветствуем! Ура! Какая радость» и пр.

– Омар пока что поставлен грузчиком, но он поведал мне о своих феноменальных способностях, так что, я полностью в этом убежден, через несколько недель он уже будет выступать на манеже вместе с нами!

Снова раздался шквал аплодисментов, смутивший араба. Еще никогда и нигде его так не приветствовали. Так тепло, ласково, весело и приветливо. Иной раз можно приветствовать очень жестоко или безразлично, а именно «приветливое» приветствие не от каждого поступит. Альфонс пригласил Омара присесть за единственный оставшийся свободным столик, дабы у него была возможность со всеми поговорить. Как только Омар сел, сразу посыпались вопросы от новых знакомых. Омар, казалось, потерял всякие остатки стеснения и охотно на вопросы отвечал. Больше всего вопросов доставалось от ребят из семьи Лорнау, что было неудивительно, поскольку юношам было очень интересно послушать истории от человека, жившего в пустыне и среди военных. От девушек также не мало вопросов поступало, в основном, касательно его образа жизни и тренировок для поддержания формы. Девушки есть девушки, и тут не изменить ничего; их вопросы казались совершенно несущественными Альфонсу, который косился на Катрин, которая, в свою очередь, не отрывала глаз от новоприбывшего. Омар старался отвечать на все вопросы максимально честно, но в некоторых местах ему приходилось затаивать и немного лгать, чтобы его жизнь оставалась только лишь его жизнью. Но он медленно осознавал, что отныне почти никакой «своей» жизни не получится иметь. Толстушка Бернадетт решила услужить Омару и постоянно подносила стаканы с кофе и булочками, невзирая на повторявшиеся отказы бен Али. Всем было невероятно интересно ближе узнать этого таинственного (до недавнего времени) артиста, что прибыл в их цирк.

Примерно до полуночи продолжалось знакомство Омара с артистами цирка. После полуночи же все потихоньку стали расходиться по своим вагонам, дабы не возбуждать лишнего подозрения со стороны Буайяра. Поезд тронулся и продолжил путь до Лиона, который был почти в двух днях пути. Снега за окнами становилось все больше, что вселяло в артистов надежду встретить Рождество в одном из городов, украшенных снегом. В рождественские дни в цирке устраивались особо красочные и пышные представления. На кухне готовились рождественские сладости, а детишкам посетителей бесплатно раздавали подарки от имени Пьера Сеньера. От этого и детишки, и их родители пребывали в восторге, сопряженном с удачей и радостью от того, что им удалось попасть в цирк. Поскольку в такие дни цирк напоминал современный музей, наполненный туристами из всех стран мира. Судя по скорости движения поезда, цирк прибудет в Лион не раньше 18 декабря, это значит, что именно в Лионе состоится рождественское представление «Парадиза», потому что меньше недели ни в одном городе цирк не проводит, особенно в городах крупных, с населением свыше ста тысяч человек, как Милан, Рим, Мюнхен, да тот же Марсель, в котором «Парадиз» задержался на две с половиной недели.

Возвратившись к себе в вагон, Омар сразу лег на кровать, задумавшись. Что ему думалось, наверное, каждый из вас поймет и догадается, если когда-нибудь оказывался в ситуации, напоминающей ту, в которой очутился наш герой. Неожиданно вдруг ему вспомнилась семья, впервые за все время, что он провел на фрегате, добираясь до Марселя, и за те два дня, что были им проведены уже в цирке. Что происходило в жизни его близких в эти дни, Омар знать не мог, за что страшно переживал, стараясь сейчас представить, будто у них все в порядке, или, хотя бы, не так плохо, как могло бы быть. Впервые вспомнился погибший брат. Однако теперь Омар не винил себя в его смерти лишь в том ключе, что единолично ответственен за это. Он будто стал мудрее, а, может быть, и лицемернее, сам того не замечая. «Но кровь брата», – думал Омар, глядя в потолок, – «лежит не на моих только руках. Солдаты, Жёв, остальные члены семьи, в конце концов! Они все отчасти виновны!» Не подумайте, что Омар переложил почти всю ответственность на других людей и этим продемонстрировал свою мудрость обретенную. Такой поступок мудрости, разумеется, не прибавляет, однако такой именно поступок является самым прагматичным с точки психологического давления человека на самого себя.