Там, откуда родом страх

– Куда его положить? – спросил тот, что постарше у встретившей их Натальи. Та, ничего не понимая, указала рукой на дверь в гостиную и молча распахнула ее перед ними. Пройдя к дивану, убрала лишние подушки, освобождая место, и отошла в сторону.

Офицеры пронесли заросшего щетиной, с болезненной гримасой на лице мужчину на диван и принялись снимать с него шинель. В это время в комнату вошла встревоженная Евдокия Ивановна. Она замерла на некоторое время на пороге, прижав к груди сжатые в кулачки ладони, потом с глухим стоном бросилась к дивану, упала перед ним на колени.

– Степушка, сыночек, – запричитала она, целуя заросшее щетиной лицо. – Что же случилось с тобой, почему я ничего не знаю? Ты ранен. Но сейчас же нет никаких военных действий. Что, скажи мне, что с тобой? Или ты просто болен? – продолжала она быстро задавать вопросы, не давая времени на ответ. По ее щекам беспрерывными ручейками скатывались слезы.

Мужчина на диване сжал зубы, из-под прикрытых ресниц к вискам скатились слезинки. Офицеры стояли молча, держа снятые фуражки на согнутых в локте руках. Наконец мать пришла в себя, встала с колен, и офицеры закончили раздевать своего товарища. Евдокия Ивановна повернулась к замершей в сторонке Наталье:

– Это сынок мой, Степушка, – сообщила она и добавила с затаенной гордостью, – офицер, поручик.

Страсти на время улеглись. Хозяйка предложила гостям раздеться, те охотно приняли предложение. Кухарка на скорую руку накрыла стол, выставив холодные закуски и запотевший графин с водкой. Безучастно лежавший до этого, Степан попросил освободить его ноги от пледа. Наталья нерешительно подошла и размотала плед. Взорам присутствующих открылись замотанные бинтами удивительно короткие ступни. Побледневшая мать тихим испуганным шепотом спросила:

– Господи, что это?

– Пальцы ампутировали, – глухо ответил Степан, опуская осторожно ноги на пол и садясь на диване. – Инвалид я теперь.

– А служба как, карьера? – не осознавала случившегося мать.

– Что тут непонятного. Закончилась моя служба, и карьера закончилась. Уволен по состоянию здоровья, с пенсионным содержанием.

– Да как же так, – тихо заплакала мать. – Мы с покойным отцом мечтали тебя хотя бы майором увидеть. Горе-то какое.

– Ничего теперь не изменишь, – впервые подал голос старший из офицеров. – Можно сказать, пострадал за царя и отечество. На таких наша армия держится.

– Ой ли? – одновременно с недоверием и надеждой произнесла мать.

– На полковых учениях обморозил ноги, но свою задачу выполнил.

Больше мать вопросов не задавала. Она печально и нежно смотрела на своего вновь обретенного сына, думала, что, может, и к лучшему все это. Живой ведь и на глазах теперь все время будет. Невесту найду ему, внуки пойдут. Старость станет в радость, не то, что теперь. А между тем она не забывала потчевать гостей водкой. Вскоре они разогрелись, стали спорить о чем-то своем, непонятном. Евдокия Ивановна сначала пыталась вникнуть в суть их спора, но вскоре поняла, что от нее этого не ждут, и успокоилась, замолчав. Наталья, хоть и сидела за общим столом, оставалась чужой. Евдокия Ивановна даже не представила ее. То ли забыла под впечатлением происходящего, то ли не сочла нужным. Офицеры то и дело бросали на нее изучающие откровенные взгляды, но она упорно никого не замечала. Она была всего лишь прислугой, ее делом было следить за порядком на столе. Через пару часов Степан медленно повалился на диван. Оба офицера сразу поднялись из-за стола, уложили осторожно ноги инвалида на диван, поблагодарили хозяйку за гостеприимство, поклонились кивком головы на сей раз обеим дамам и быстро ушли. У Натальи от этого сдержанного знака уважения, а может просто внимания, потеплело на душе, а Евдокия Ивановна с нежной грустью смотрела на спящего пьяного сына. В героизм сына ей что-то не верилось.

Степан проспал до утра. Проснувшись, он увидел сидящую рядом с диваном мать.

– Ну что, горюшко мое, выспался? Мыться, бриться будешь?

– Кому это теперь нужно, для кого стараться. И так сойдет, – равнодушно ответил сын.

– Как для кого? – растерялась мать. Ты ж совсем молодой, не надо опускаться. Отец уже совсем плохим был, а продолжал следить за собой. Цирюльник раз в неделю приходил до самой его смерти.

– С моей пенсией я не могу цирюльника на дом вызывать.

– А я тогда на что нужна. Все, что покойный оставил, и твоим является. Можем себе такое позволить.

– Ой, оставь это, мама. Тоже мне, княгиня.

– Княгиня, не княгиня, а все ж из дворянского рода, – с гордостью и обидой в голосе отпарировала Евдокия Ивановна. – Не бунтовали бы мои предки против царя, да и мужнины тоже, так жили бы теперь не в этом захолустье и пили, ели бы по-царски.

– Что-то меня в полку никто за дворянина не держал. Еще ваших предков лишили этого титула. От того я и по службе не мог продвинуться.

– Не поэтому ты не продвинулся. Гуляка ты у меня. Догадываюсь, как ты инвалидом стал, – горестно вздохнула мать. – И вчера стыдно за тебя перед людьми было, надо же напиться до бесчувствия. Твои-то дружки к этому, видно, привыкли, а вот перед Наташей очень неловко.

– А кто она такая? Родни у нас, вроде, никогда не водилось, для служанки манеры не те, да и внешность у нее…, – он не нашел подходящего слова и умолк.

– Она мне как товарка. И по хозяйству помогает, и компанию составляет, и на сон грядущий мне читает. Я сама-то совсем плохо стала видеть, а к очкам никак не смогла привыкнуть. Может, доктор что неправильно выписал, а может, оптик напортачил. Девушка она гордая, хотя и из простой семьи. Хозяйство у них в деревне большое, и еще она родная сестра жены слободского купца Грекова.

– Что ж ей в деревне-то не жилось?

– Выходит, для служанки слишком хороша, а для свиней и коров – в самый раз.

– Ладно, не придирайся к словам. Прикажи лучше водки мне принести. Она от боли меня спасает. Из местного лазарета скоро доктор придет, перевязку будет делать. Ты не представляешь, какая это боль.

Евдокия Ивановна была вынуждена выполнить просьбу сына. К приходу доктора он был уже изрядно пьян. После перевязки пообедал и вскоре заснул, а мать снова сидела рядышком и грустно смотрела на спящего, вспомнив вдруг, что еще накануне хотела приготовить сыну комнату, в которой он жил до учебы, да забыла. В корпус его определил покойный муж в надежде, что там воспитают в нем волю и мужской характер. Но, как видно, этого не произошло. Евдокия Ивановна теперь, понимала, что сама внесла в формирование характера сына ростки безволия. Она кичилась тем, что ее предки были дворяне, и пыталась защитить сына от дурного влияния среды, в которой обитала сама и которую считала недостойной и враждебной. Хотя ее покойный муж и служил в земской управе на приличной должности, они не были приняты в свете, и это ее глубоко оскорбляло. Всеми силами она старалась воспитать в сыне аристократа, постоянно его опекала, не позволяя самостоятельно сделать и шага. Очевидно, она была плохим педагогом. Ее чрезмерная опека привела к тому, что сын без спроса не смел взять в руки даже собственную игрушку, он не был личностью, он стал хорошо воспитанной дрессированной собачкой. Мать такое поведение сына радовало. Она гордилась своим сыном и хвастала перед знакомыми и подругами его послушанием и манерами. Последствия ее воспитания начали сказываться сразу после поступления в гимназию. Он возвращался оттуда зареванный, со страхом в широко раскрытых глазах, с которым покорно уходил в гимназию утрам. Мать ничего не понимала и не представляла, в какой ад каждый день отправляет привыкшего повиноваться и исполнять все требования сына. Не лучше, а может быть даже и хуже, обстояло дело в кадетском корпусе. Он выдержал учебу в нем лишь благодаря закалке, полученной в гимназии. Мать пагубность своего воспитания поняла, когда сын был уже взрослым. Подруга, чей сын был однокашником Степана, поделилась с ней его воспоминаниями о годах учебы в гимназии. Вот тогда она только и узнала, какая роль была отведена ее сыну в гимназии. С тех пор в ней жило острое чувство вины и жалости. Сын никогда не упрекал ее ни в чем, но она остро чувствовала его отчужденность.

Глава седьмая

Для Натальи началась новая полоса жизни. Забот у нее прибавилось. Теперь на ее попечении был еще и Степан. Первые дни не принесли ничего нового. Больной по-прежнему отказывался по утрам умываться и бриться, к приходу доктора напивался и потом спал, иногда не просыпаясь до следующего дня. Евдокия Ивановна вздыхала, но, жалея сына, каждый день отправляла в его комнату графин водки. Наталья, было, сделала ей замечание, но та лишь горестно отмахнулась от нее. Дескать, куда тут денешься, больно ведь человеку, сострадание иметь надо. По прошествии недели доктор принес костыли и, сняв повязки, сказал, что уже сегодня можно начинать учиться ходить. Присутствовавшая при этом мать увидала зарубцевавшиеся швы и поняла, что снова допустила ошибку. Перевязки не могли в последнее время причинять боль, а она по-прежнему позволяла сыну пить. Этот день прошел как обычно. Костыли так и остались стоять там, где прислонил их к стене доктор, но на следующий день утром вместо кухарки с графином водки в комнату без стука вошла Наталья с бритвенными принадлежностями на круглом подносе, поставила его на туалетный столик и придвинула его к середине кровати.

– Пожалуйте бриться, – с легкой иронией в голосе произнесла она.

– Господи, зачем мне все это? Принесите мне лучше водки.

– Водки по утрам больше не будет, – строго и властно изрекла Наталья. – Хватит издеваться над своим здоровьем. При такой жизни вас надолго не хватит.

– А кто здесь решил, что я собираюсь долго жить? – с вызовом и откровенным раздражением спросил Степан. – Это моя жизнь, и только мне решать, как я ею распоряжусь.

– Нет, вы не правы, – с некоторым пафосом в голосе заявила Наталья. – Человек вообще не властен над собой, он не может просто быть совершенно свободным. Ведь мы все ходим под Богом, над каждым кто-то или что-то властвует, если не личность, то закон или устав. Даже привычки и пороки часто оказываются сильнее нас. Мы становимся зависимыми и от них, они властвуют над нами. Мы лишь в своих мыслях свободны, да и то относительно. Ведь заповеди Божьи нельзя нарушать даже в них. Получается, что мы свободны только в выборе богоугодного дела, а все остальное предопределено. Так что извольте бриться. Ваше поведение очень напоминает самоубийство, а это большой грех.

– Вы бы вышли, – пробормотал оторопевший Степан. – Я же не одет.

– Вам одному не справиться. Вы же в рубахе, прикройте исподнее одеялом и садитесь. Да и стесняться меня нет причин, я всего лишь прислуга.

– Маменька вас иначе представила.

– И как же? – с притворным равнодушием спросила Наталья.

– Товаркой, или компаньоном, если на французский манер. Вы французскому обучены?

– Где уж нам с суконным-то рылом, – небрежно отмахнулась Наталья. – Так, немного, лишь бы объясниться.

– Что-то вы себя совсем не цените, – с укоризной сказал Степан, спуская на пол прикрытые одеялом ноги.

– Ну и что же я должна делать? Я совсем не разбираюсь в мужском туалете. Мои братья и батюшка не брили бород, портняжными ножницами подравнивали, а других мужчин я не знаю. Что из книг узнала, то и принесла.

– Вы ведь из деревни. Там, действительно, бритье не в моде. Хозяйство у вашего батюшки большое?

– Так это, смотря какими мерками мерить. Если с соседями сравнивать, так большое, а если с помещиком – то вроде и нет. Хотя в недороды барин к батюшке моему за помощью обращался. Правда, батюшка уж три года как скончался. Иначе бы я в город не попала. Теперь братья мои хозяйством заправляют. Ну, хватит всякую ерунду молоть, давайте начнем. Что я должна делать?

– Да вода горячая нужна и полотенце.

– А воды много надо, – растерянно спросила Наталья, словно стыдясь своего незнания.

– Тазик. Вы распорядитесь, пусть кто-то из прислуги принесет, – смущенно посоветовал Степан. – Не самой же вам тяжести таскать.

– Что-то вы совсем уж меня в барыни зачислили. Не переломлюсь, – засмеялась она и быстро вышла из комнаты. Когда вернулась с водой и полотенцем, Степан в глубокой задумчивости скреб ногтями заросший подбородок.

– Я пришла, – с укором напомнила о себе она.

– Извините, вы совершенно выбили меня из колеи, я не встречал таких женщин.

– Каких таких? – пряча в глазах лукавую улыбку, спросила Наталья.

– Да необычная вы. Умная и… Давайте лучше к делу приступим, намочите полотенце и подайте мне.

Процесс бритья оказался долгим и трудным. Приложив горячее полотенце к лицу, Степан распарил щетину, затем густо покрыл мыльной пеной и взял в руку бритву. В комнате не оказалось настольного зеркала, и Наталье пришлось снять зеркало со стены, установить его на столик и придерживать в течение всего процесса. Когда не менее чем через час Степан отложил бритву и протер влажным полотенцем лицо, Наталья увидала совсем еще молодое и довольно симпатичное лицо, которое портил лишь безвольный скошенный подбородок.

– Ну, как я вам? – Спросил Степан, и в его голосе прозвучала плохо скрытая надежда.

– Совсем неплохо, – ответила Наталья, игнорируя ее. – Вам, я думаю, следует носить небольшую бородку. У вас будет тогда более интеллигентный вид.

– Я знаю недостаток своего лица, – сразу погрустнел Степан.

– А у кого их нет, – риторически парировала Наталья, повесила на место зеркало, сложила в тазик все принадлежности и вышла из комнаты, оставив хозяина комнаты со смешанным чувством восторга, грусти и обиды. Его опыт общения с женщинами ограничивался общением с проститутками. Не имея никакой протекции, он служил в самых глухих местах, где порой и проституток-то не было, и весь досуг сводился к водке и картам. В кадетском корпусе проводились балы, на которые приглашались девицы из пансиона. Он очень неплохо танцевал, и ему никогда не отказывали в ангажементе, но ни во время танца, ни после него не откликались на его душевный зов, словно знали или чувствовали его унизительное положение в корпусе. А может, виной тому был он сам? Ведь на званых ужинах, которые изредка устраивались кем-нибудь из местной знати и на которые приглашались офицеры расквартированного полка, дамы не задерживали на нем своего внимания, а он уже не был забитым кадетом. После назначения в полк его жизнь круто изменилась. Здесь не было атмосферы кадетского корпуса, здесь были доброжелательные товарищеские отношения. Конечно, были и самодуры среди старших офицеров, но подчинения требовала субординация, и потому оно не было унизительным. И еще были офицерская честь и офицерское братство. Не будь их, остался бы он без выходного пособия. После запойной гулянки они возвращались на свои квартиры и были настолько пьяны, что растеряли в дороге друг друга. Степан, очевидно, поскользнулся и упал, а встать самостоятельно не смог. Что было на самом деле, он не помнил, но ноги его никогда не подводили, он самостоятельно добирался до дома в любом состоянии. От верной смерти его спас встревоженный долгим отсутствием барина денщик. В лазарете сумели спасти ему руки, а ноги не смогли. Командир полка составил рапорт вышестоящему начальству о том, что следствием инвалидности стали полковые учения, проведенные в условиях жесточайшего мороза, а в качестве доказательства приложил рапорт полкового лекаря о количестве обмороженных солдат, находящихся на лечении. В отличие от Степана, они действительно пострадали за царя и отечество.

Прошло достаточно много времени после ухода Натальи, а Степан все еще находился под впечатлением общения с ней. Все чувства в нем обострились, ужаснее казалась инвалидность, всплыли в памяти все унижения, которые ему пришлось перенести, и стало жгуче стыдно за свою трусость и слабость. Но ведь в армии его не считали трусом. Случались же коллизии, и он с честью из них выходил. Нет, это не трусость, это внушенная извне привычка безоговорочно выполнять любое требование. Это заключение несколько ободрило его, он давно приходил к нему, но только теперь окончательно в нем укрепился, не вникая в суть того, что в полку были другие правила. Здесь не нужно было самоутверждаться, здесь все решала субординация.

Отвлекла от противоречивых мыслей его вернувшаяся Наталья.

– Вы все еще в постели, не пора ли вставать?

– А для чего? Какая разница, положение тела сути не меняет.

– Да жить надо. Понимаете? Жить!

– Так я, как видите, еще не покойник. Живу.

– Степан Титович, – впервые назвала она его по имени. – Не надо из проблем делать трагедию. Нельзя плыть по течению, надо самому лодкой править.

– Не вы ли, милая Наталья, – тоже впервые произнес он ее имя, – не более двух часов назад говорили обратное. Вы утверждали, что все мы ходим под Богом и что все предопределено?

– Нельзя все понимать так дословно. Я сказала, что мы вольны в выборе только богоугодного дела, а править лодкой таковым и является. Плыть по течению – значит не служить никому: ни Богу, ни черту, ни людям.

– Что ж, в логике вам не откажешь, – после долгого осмысления услышанного произнес Степан. – Так с чего я должен продолжить жить?

– С костылей, конечно. Я вернусь через десять минут. Одевайтесь.

Она вышла, а Степан по-военному быстро стал одеваться, даже не обратив внимания, что властная интонация в слове «одевайтесь» не принадлежала человеку выше него по званию.

В обучении ходьбе самой большой помехой оказались сапоги. Слишком большие для укороченной ступни, они перегибались там, где она заканчивалась, причиняя сильную боль. Пришлось их снять и ходить в носках. В общем-то на ногах он стоять стал сразу, а вот ходить у него пару дней получалось плохо. На дом вызвали сапожника, он снял мерки и вскоре Степан ковылял по двору и дому в новых сапогах с коротеньким следом, переступая мелкими трудными шагами. Эта походка осталась неизменной до самой его смерти.

Жизнь для Степана стала приобретать краски. Теперь он раз в два дня брился, оставляя небольшую бородку клинышком и усы. Вновь стал пользоваться пудрой и кельнской водой. От водки, боясь уйти в запой, отказался совсем. Он и самому себе не признавался, что все это он делает ради Натальи. Перед обедом ежедневно в ее сопровождении выходили на прогулку. Проходили не мощеной улицей до ближайшего переулка, а пересекали несколько улочек и выходили к березовой рощице. Побродив немного по осевшему твердому мартовскому снегу, возвращались домой. Степан обычно просил Наталью погулять еще, но та неизменно отвечала одно и то же.

– Я невольна в своих действиях. Я не хозяйка, а прислуга. Мне пора накрывать на стол.

– Кухарка накроет, – с тоской в голосе говорил Степан.

– В этом мире у каждого свое место и свои обязанности.

Обычно на этом просьбы и отказы заканчивались, но этот раз Степан с горечью воскликнул.

– Так что, все это будет продолжаться неизменным? Ведь что-то должно меняться.

– Время течет беспрерывно, но остается неизменным. Потому, что оно течет по течению. Лодкой нужно править самому.

Обычно находилось множество тем для разговоров, но этот раз они возвращались молча. Наталья, прямая и стройная, шла немного впереди. Длинная юбка скрывала ноги полностью, и создавалось впечатление, что она плывет. Степан, хмурый и задумчивый, ковылял сзади. Намек был слишком прозрачным, чтобы не понять его. От него требовали действий, но не давали никакой надежды. Наталья не могла не понимать, что нравится ему, но ни взглядом, ни жестом ни разу не выказала своего расположения. Как тут быть? Может, поговорить с маменькой. Нет, она больна своим дворянским происхождением и вряд ли согласится принять в дом крестьянку. Да и сначала надо с Натальей поговорить. Может, ему этот намек просто померещился. Но поговорить с Натальей он так и не решился.

Шло время. Минула будоражащая кровь и сулящая призрачные, но радужные надежды весна, докатилось до середины знойное лето, но ничего в отношениях Степана и Натальи не менялось. Как и прежде, они перед обедом гуляли, а теперь, когда теплые светлые вечера тянулись чуть ли не до полночи, выходили погулять и вечером. С наступлением тепла молодежь городка собиралась в той самой рощице, куда они ходили еще в начале своих прогулок. Степан с Натальей тоже пошли туда, но не были участниками шумного веселья. Они как чужие наблюдали за плясками и играми, слушали после задорных и забористых частушек лирические страдания, а после грустную песню о несчастной женской доле с ее беспросветной нуждой, пьяным мужем и голодными детьми. Дослушав эту песню, Наталья молча развернулась и пошла домой. Степан с трудом нагнал ее.

– Наташа, что случилось? – взволнованно спросил он, едва переведя дух.

Она продолжала идти непривычно быстрым шагом, ничего не отвечая.

– Наташа, – взмолился он, – я не могу за вами угнаться.

– Я же не на поводке вас веду, да и дорогу назад вы знаете, – непривычно резко ответила Наталья, не сбавляя шага.

Степан прекратил бесполезные попытки догнать ее и медленно поковылял в одиночестве, теряясь в догадках. Что могло послужить столь резкой перемене ее настроения? Ведь наверняка не эта грустная песня, Наталья никогда не была сентиментальной.

В столовой Натальи не было. Мать в одиночестве сидела за сервированным столом.

– А Наталья где? – с порога спросил Степан.

– Да вот накрыла стол, сослалась на головную боль и ушла к себе. У вас с ней ничего не произошло? – она пристально посмотрела в глаза сына.

– Что может между нами произойти, – грустно отозвался тот. – Гуляли как обычно, слушали, как девки поют, а потом она вдруг сорвалась и ушла. Меня бросила, – с обидой добавил он. – Не пойму, что с ней случилось.

– Ну, если не обидел, так причина в другом.

– В чем другом?

– Да созрела она, замуж пора, – заключила мать, разливая по тарелкам суп из фарфоровой супницы, словно речь шла не о девушке, а о телке.

– Красивая она и умная, – задумчиво произнес Степан. – Если бы меня полюбила такая девушка…

– Ишь, губы раскатал, – прервала его мать. – Ну и полюбит, а дальше что? Где тебя с ней примут. Ни в одном приличном доме не примут. Вижу я, как ты на нее смотришь. Давно хотела отказать в месте, да привыкла к ней, и ведет она себя прилично, не вешается никому на шею, – закончила она в несвойственной для нее резкой форме, и Степан понял, что теперь у него окончательно отняли мечту.

Обед прошел тихо и как никогда скучно. Некому было ни начать беседу, ни поддержать. За этим обедом Степан решил объясниться с Натальей и передать ей мнение матери насчет его чувств. Ответственность была снята с него, и это придавало смелости.

На следующий день Наталья была прежней. Спокойной, уравновешенной и холодной. Перед обедом они, как обычно, отправились на прогулку.

– Что с вами вчера произошло? – Спросил участливо Степан, как только за ними закрылась калитка.

– Да так, мелочи. Голова вдруг разболелась, мигрень, наверное.

– А нынче как вы себя чувствуете, ведь болезни быстро не проходят.

– Это у господ, а у слуг быстро.

– Зачем вы все время стараетесь себя унизить? – с горечью произнес Степан. – Ведь в доме к вам никто не относится как к служанке. И маменька вас уважает.

– С чего это вы вдруг решили?

– Мы вчера с ней объяснились, и она сказала о вас много лестного.

– Что привело вас к объяснению?

– Я дал ей понять, что вы мне очень нравитесь, а она ответила, вы мне не пара, но она ценит в вас ваш характер и гордость.

– Это скорее оскорбление, чем комплимент, – тихо, словно для себя, произнесла Наталья. – Значит, я словно прокаженная, меня с вами ни в одном приличном доме не примут.

– Откуда вы это знаете? – испуганным шепотом спросил Степан.

– В подобных случаях всегда приводят одни и те же аргументы. Да и вы не таились. Объяснялись довольно громко.

Степан как-то упустил из виду, что столовая находится на первом этаже, а комната Натальи на втором, и испытывал жгучий стыд, ведь он в этом разговоре даже не вступился за Наталью. Он просто молчал, он остался тем же, кем был и в гимназии, и в кадетском корпусе. Дальше они долго молчали, и лишь тогда Наталья робко спросила.

– А я вам действительно нравлюсь?

– Да, – чуть слышно выдохнул Степан. – Я вас люблю, очень, с первой встречи, – уже громче и увереннее произнес он.

– Отчего тогда молчали, не открылись раньше?

– Так вы ж совсем меня всерьез не воспринимали. Да и инвалид я, – грустно добавил он.

– О, дождь начинается, – весело сообщила Наталья, поднимая лицо навстречу каплям, и громко рассмеялась. – Дождь-то грибной, – со значением сообщила она.

Степан находился в полном недоумении. С одной стороны, было слово матери, исключающее всякую надежду, с другой стороны, счастливый смех девушки, услышавшей признание. По возвращении домой промокших, но веселых и отчего-то радостных, их, а вернее Степана, ждало хорошее известие. Хлопоты матери привели к положительному результату, он был принят на службу в земскую управу, в которой всю свою жизнь прослужил его отец. Должность, правда, была значительно ниже отцовской, но лиха беда начало. Дообеденные прогулки прекратились, уклад жизни несколько изменился. Завтраком Степана кормила по утрам кухарка, а в обед и в ужин все было по-прежнему. По вечерам они так же выходили на прогулку. В один из дней, придя со службы на обед, он застал мать дома одну. На его вопрос, где Наталья, она ответила, что с Машей с утра ушли по грибы и что – то задерживаются. Не успела она договорить, как в столовую вошла раскрасневшаяся, с сияющими глазами Наталья.