Там, откуда родом страх

Командовала застольем тетка Елены по матери – Наталья Авдецкая, очень похожая на свою миловидную старшую сестру, но гораздо моложе, с подтянутой фигурой и более строгой, горделивой красотой. Она зорко следила за порядком на столе, быстро отдавая распоряжения помогавшим ей бабам. Закуска и выпивка на прибранных столах не убывали. Сильно захмелевших достойных гостей она провожала домой, а тех, кто попроще, отправляла в сени, где на застланном чистым рядном сене уже спали несколько человек. Окинув в очередной раз стол критическим взглядом и убедившись, что все в порядке, она подошла к молодым.

– Ну что, родственничек, сидишь словно на собственных поминках или невеста не по душе? Да из-за таких красавиц раньше войны начинались. Троянская война, например. Не слышал?

– Да вроде что-то слышал. В приходской школе, кажется, – немного растерянно отозвался Петр. – Я вовсе не на поминках, просто мысли всякие, задумался.

– Задумался! Надо же. На собственной свадьбе о чем-то задумался. Рано тебе думать, вот останетесь одни, тогда и думай, с чего начинать, задумчивый ты мой, – она рассмеялась грубовато и откровенно. – Давай-ка, лучше выпьем, что-то ты совсем не пьешь. Не положено жениху так себя вести, ведь свадьба у нормальных людей бывает только один раз в жизни. Веселиться надо, а не думать Бог весть о чем. – Она наполнила две рюмки, одну водкой, другую наливкой. Водку протянула Петру. Тот в знак протеста поднял руку, но Наталья всучила ему рюмку. – Давай, на счастье. Свадьба это, – строго добавила она, подождала, когда Петр выпьет, положила в его пустую тарелку закуски и выпила сама. Потом вновь наполнила рюмки. На этот раз они чокнулись и выпили одновременно. – Ты давай закусывай, – напомнила Наталья и отошла от них.

После второй рюмки, в которую входило полстакана водки, в животе потеплело, потеплело и на душе. Грезы улетучились, осталась одна реальность – свадьба, гости, накрытый стол и необыкновенная легкость. Он повернулся к невесте и предложил вина. Та приняла полную рюмку с суетливой торопливостью:

– Ты и себе налей, одна я пить не могу.

Он охотно налил, и они выпили. Потом один за другим стали подниматься гости со словами поздравления и подарками, и за все надо было выпить. Хмель все сильнее овладевал Петром. Теперь на пьяные крики «горько» он брал инициативу в свои руки и целовал невесту с пьяной непосредственностью, долго и страстно. Она не сопротивлялась и, даже напротив, отвечала на них. Постепенно за столом становилось все меньше и меньше гостей. Время приближалось к полночи, и за столом остались родители, подруги да самые крепкие из гостей. Кто мог, ушел домой, те, что не смогли, спали теперь по всему дому, куда хватило сил добраться. Наконец и молодых с шутками, прибаутками и пением подруг повели в отведенную для них комнату. Когда молодых оставили одних, плотно прикрыв за собой дверь, невеста неспешно сняла свой свадебный наряд и облачилась в длинную сорочку. Петр подошел к ней на непослушных ногах, попытался обнять, но она легко толкнула его, и он завалился на кровать. Что было дальше, он не помнил. На утро мать с гордой улыбкой показывала гостям следы непорочности дочки на простыне. Для большинства гостей не было секретом, что это кровь курицы, а для Петра это было и гордостью, и жалостью, и невольно навернувшимися на глаза слезами. К его похмелью присоединились боль и горькая обида, ведь за этим провалом памяти что-то скрывалось, там остались его мечты и невыраженные нежность и благодарность. Поэтому на второй день свадьбы он наотрез отказался пить водку, собственно, никто на этот раз его и не уговаривал. Веселье в этот день уже не было таким бесшабашным, как накануне. Похмельные гости опьянели быстро, немного поплясали под гармонь, попытались, было петь, но стройной мелодии не получилось. Тогда один за другим стали вставать из-за стола. У двери Наталья каждому наливала на посошок, нимало не беспокоясь о том, что этот посошок скорее свалит с ног, чем поддержит.

Этой ночи Петр ждал с огромным нетерпением. Он жаждал реванша за потерянную брачную ночь. Лишь стали сгущаться сумерки, он увлек Лену в спальню. Она вяло сопротивлялась, позволяя, однако, его рукам раздевать ее. В постели на его ласки не отвечала, и лишь когда ласки разожгли в ней непреодолимое желание, повернулась на спину и властно потянула его на себя. Все закончилось очень быстро, он почувствовал звонкую дрожь ее тела и сам взорвался вместе с ней, хотел лечь рядом, но ее руки удержали его и принялись ласкать требовательно и многоопытно, пока он не смог продолжить. Несколько раз ее тело выгибалось, и по нему пробегала внутренняя дрожь прежде, чем игра закончилась. Он откинулся и лег на спину. Это была его первая женщина, он не имел никакого опыта в подобных делах, но знал кое-что из рассказов парней. Это никак не вязалось с поведением жены, что и поразило его, но еще больше он был поражен, когда под утро его разбудила тяжесть ее тела. Она оседлала его, воспользовавшись утренней эрекцией, и до рассвета продолжала скачку. Когда, уставшая, легла рядом, он спросил:

– Где ты этому научилась, ведь на простыне…?

– Ты что, не веришь мне? Ну не знала я, что окажусь такой страстной. Просто ждала этого, мечтала, а это оказалось намного лучше, чем я думала. А тут смотрю, у тебя простыня горкой, чего товар без дела хранить, думаю, ну и воспользовалась. Тебе что, не понравилось? Ладно, больше не буду. Не думала, что тебе это неприятно, для тебя старалась.

– Да нет, приятно. Просто опыта у тебя больно много. Не ведут себя жены так, скромнее ведут. Я и не знал, что так можно.

– Я не с кобелем каким-то этим занималась, а с законным мужем. А учиться здесь особенно нечему. Начиталась любовных французских романов, там и не такому научишься. Все, оставим это, буду знать, что тебе не надо этого. Хорошие жены быстро учатся.

– Не обижайся, – виноватым тоном произнес Петр. – Не было у меня до тебя никого, вот и не знаю, как и что. Оставайся такой, хоть так тебя буду чувствовать. Не больно-то ты ласковая.

– Да уж такая я. Видно, так воспитали. Да и вообще, женщины созданы для любви, а любить их – дело мужчин. Так что все нормально.

Петр привлек ее к себе и принялся целовать и ласкать ее лицо и тело. В какой-то момент он почувствовал, что она вновь наливается желанием, и отстранился. Праздник закончился, пора было приниматься за работу.

Так началась их совместная жизнь. Днем Лена была сдержанной и даже холодной, а ночью, словно стремясь восполнить недочет, была страстной и необузданной.

А вскоре как – то после обильной любви тихим шепотом сообщила, что у нее задержка красок. Неискушенный в подобных делах, Петр сначала ничего не понял, а когда она объяснила ему женскую природу, испытал такое сложное чувство, что долго молчал, приходя в себя. Лена даже забеспокоилась, но он вновь принялся ее горячо целовать, нашептывая самые ласковые слова. Отныне он был самым счастливым человеком, он приобщился к великой тайне, став ее участником. Его отношение к жене внешне не изменилось, но в душе его рядом с любовью поселилось трепетное чувство преклонения и божественного почитания. И это было не слепое преклонение перед непонятным таинством природы.

Беременность проходила легко, без всяких осложнений, и к концу шестого месяца Елена отяжелела так, словно до родов остался месяц. Большой живот уже не могли скрыть никакие утяжки. Счастливая теща объясняла это тем, что у Леночки хороший аппетит, и из-за этого ребеночек крупный, раскормленный. Свекровь же молчала, поджимая еще сильнее тонкие губы на беззубом от побоев рте. На исходе седьмого месяца родился первенец, мальчик. Принимавшая роды все та же Овчинниха громогласно объявила, что ребенок родился сырым, недоношенным, что ему бы еще лежать да лежать в утробе. Никто такое событие не обсуждал. Тот, кто знал правду, воспринял все как должное, кто не знал – тоже. Одна лишь свекровь, мельком взглянув на новорожденного, тихо прошипела: «Вовремя родился, как положено». И ушла, больше не возвращаясь. Но и это событие осталось без внимания, и это легко объяснялось: какая свекровь невестке верит. Не пришла она и на крестины. На этот раз суровому мужу не удалось даже обещанием порки заставить ее пойти в церковь. Он смутно догадывался о причине ее упрямства, но не хотел в это верить, видя счастливые глаза сына, и по ним да еще по осунувшемуся лицу и похудевшей фигуре представлял их страстные, жаркие ночи, которых в его жизни после женитьбы не стало. Первенца нарекли в честь деда Алексеем. Егору Воронову было до черной тоски обидно, но что поделаешь, когда сват старше и по возрасту, и по чину. Крестными родителями стали Авдецкие, младшая сестра Елизаветы и ее муж, отставной офицер-инвалид.

После отделения новой семьи от родителей жизнь усложнилась. Вороновы жили доходами от своего хозяйства, держали коров, выращивали свиней, кур и гусей. Приторговывали еще и овощами. Скот они сдавали оптом на бойню, а овощами на сезон нанимали торговать работника. Постоянно у них работали три батрака, по договору их кормили только обедом, и жили они по своим домам. Петр работал наравне с ними, а иногда и больше. Теперь, после рождения сына, когда Греков наконец купил им обещанный дом с просторной кухней, большой и светлой горницей и еще двумя комнатками, Петр стал хозяином самостоятельной семьи, и на его плечи легли все обязанности. Елена сразу заявила, что не собирается возиться в дерьме, а нанимать работников им было не на что – все приданое невесты заключалось в купленном доме, а доля жениха – в части отцовского хозяйства. Наличности практически не было. Поэтому Петр был вынужден оставить свою долю хозяйства у отца. Конечно, она скоро принесет свою первую прибыль, но до этого еще надо дожить, да и сумма эта слишком мала для заведения собственного хозяйства. Нужен более солидный начальный капитал. Греков его в свое дело не взял, сославшись на незначительность прибыли, но устроил приказчиком и одновременно рубщиком в лавку к знакомому мяснику. Теперь Петр был вынужден разрываться между новой работой и хозяйством. Ведь он сам должен был ухаживать за своей скотиной. К физическим трудностям прибавились еще и моральные. После рождения сына он стал ощущать острую неприязнь со стороны тестя и тещи. Куда только подевалось их прошлое веселое добродушие. Когда в их присутствии он брал сына на руки и принимался баюкать, нежно и осторожно касаясь губами его лобика, красивые глазах тещи загорались ужасом, и она сдавленным голосом просила не слюнявить дитя. Изменилось и отношение Елены. Днем теперь она его совсем не замечала, а по ночам спать ложилась в другой спаленке с ребенком. Ее, казалось бы, неподдельная страсть исчезла, словно ее и не было. Жизнь для Петра утратила яркие краски, и самым плохим было то, что он ничего не понимал. Он ощущал себя человеком, находящимся в полной темноте в незнакомом месте. Единственной радостью оставался Лешка с его беззубым улыбчивым ртом и запахом материнского молока. И еще он жил воспоминаниями сцены, когда Елена однажды при нем кормила сына грудью. Обхватив бледно-розовый сосок, он старательно чмокал, кряхтя и постанывая. На его лобике и крохотном носу выступили бисеринки пота, и, уже насосавшись и откинувшись от груди, он еще продолжал причмокивать. Когда-то и ему доводилось прикасаться губами к этому соску.

Как-то воскресным днем Греков пригласил молодых к себе в гости, что случалось крайне редко. На этот раз Петра встретили неожиданно приветливо, теща даже чмокнула в щеку, а тесть крепко пожал руку и похлопал по плечу. Женщины с ребенком скрылись в соседней комнате, а хозяин пригласил Петра к уже накрытому столу.

– Ну что, зятек, давай выпьем, как говорится: «Не ради пьянки – здоровья для». – Он опрокинул в рот полную рюмку, поискал глазами, чем лучше закусить, выбрал жирный ломтик копченой грудинки и сунул в рот. – Нечасто мы с тобой вот так вот встречаемся, а родниться надо, ой как надо. Ведь не вечные мы, кому-то должны оставлять в наследство и капитал, и знания. Без этого не будет ни жизни, ни процветания. Чего молчишь, или не согласный? – обратился он к опешившему Петру.

– Да рано мне по жизни выводы делать, – растерянно ответил Петр. – Я еще на ноги крепко не встал.

– Чтобы на ноги крепко встать, нужен капитал, а где его взять, что ты имеешь?

– Так ведь отец отдал мне мою долю, вот еще у мясника подзаработаю и займусь своим хозяйством.

– Без помощников-то не обойтись, а им платить надо.

– Поначалу одному придется управляться.

– Немного ты один наработаешь. Длинный процесс получится. Если вообще получится. Ведь всякое бывает, скотина и теряется, и волки могут задрать, а если падеж – так совсем хана. Что тогда будешь делать, семью-то содержать надо? Леночка-то и теперь жалуется, даже кухарки у вас нет, все самой делать приходится, а она к этому непривычная.

– Так не больно дел-то много: ни скотины, ни птицы, ни хозяйства.

– Ты ведь заводить собираешься. Тогда как Леночку заставишь коров доить да поросят кормить? Ты взял мою дочь, взял и заботу о ней на себя. Она не должна жить хуже, чем жила у родителей. Что-то предпринимать нужно, что-то делать. Так нельзя жить дальше.

Хозяин налил, молча выпил и принялся без разбора уничтожать закуску, кладя в рот вслед за огурцом ломтик семги, а за ней соленый грибок. Едок он был отменный, хотя иначе и быть не могло, чтобы насытить такое большое тело. Петр лишь закусил выпитую водку и теперь молча наблюдал за тестем. Его обидели и обескуражили слова тестя, но в них была горькая правда. Он как-то не задумывался над этим раньше, живет же его отец безбедно уж сколько лет. Были и утраты, и потери, а он выстоял, поднимался на ноги после любых напастей. А, с другой стороны, ведь, действительно, пережить это можно, имея очень крепкое хозяйство, а ему предстояло начинать с малого.

– Ты же знаешь, – после продолжительной паузы продолжил Греков, – дела мои идут ни шатко ни валко. Одним словом, обленился я вконец, да и годы дают о себе знать. В молодости-то я фартовым был, да и свое умел в руках удержать, а теперь все меж пальцев уплывает. После моей смерти магазин перейдет к жене, она молодая еще, долго проживет. Так что дочерин черед нескоро настанет, а вот если бы ты в долю вошел, тогда и после моей смерти был бы при деле, даже если Лиза замуж выйдет. Но для этого нужен большой капитал, а его ни у тебя, ни у твоего отца нет.

– Как нет, – возмутился Петр. – Мы ж небедные!

– По твоему понятию, если сменные портки имеются, и каждый день можешь досыта хлеба поесть, так уж и богатый? Нет, брат, тут другие деньги крутятся, тут тысячи, а не рублишки. Есть у меня один план, выполнить его будет нелегко, но овчинка стоит выделки. – Он тяжело поднялся, подошел к резному комоду, порылся в одном из выдвинутых ящиков и вернулся к столу, держа в руке грязный холщовый лоскуток. – Вот план здесь нарисован золотого месторождения. Я тут у знающих людей ненароком поспрашивал, обмана быть не может. В тех местах, действительно, много приисков, но до этого места еще не добрались, уж больно глухое оно. До сих пор не добрались, – с ударением добавил он.

– Откуда у вас этот план? – с недоверием спросил Петр.

– Да по случаю достался. Давненько это было, я еще в кабаки в ту пору заглядывал. Вот там – то однажды и подошел ко мне крепко выпивший мужик. Так, мол, и так, прогулял я все, а душа горит, праздника просит. Купи, купец, богатство не за дорого. И сует мне этот лоскут. Для тебя, дескать, заплатить за четверть водки раз плюнуть, а этот план миллионы стоит. Я как-то сразу ему поверил, давай, говорю, за столом поговорим. Ну, сели, я его угостил, а он мне свою историю рассказал. Признался, что каторжником он был, с товарищем они ушли от погони и скрылись в тайге в глухомани. Продержались там, сколько было сил, без харчей и всякого снаряжения, пока, по их мнению, шум не улегся, и двинулись к ближайшему селу. Там разжились, силой, конечно, всем необходимым и ушли снова в тайгу. Понаслышке знали, что в той стороне старатели работают, задумали их грабить, но, не зная толком тайги, заблудились и вышли к реке. Решили рыбкой побаловать себя, сунулись в воду, а в песке донном желтые блестки. Товарищ этого каторжника кое-что знал о золотодобыче, по золоту ходим, говорит. Ну и принялись они, как Бог на душу положил, мыть золотишко. Прилично намыли, но в тайге оно ничего не стоит, цена ему среди людей. Вот и отправились назад. Тут-то и попались. Товарищ в перестрелке погиб, а этого снова в кандалы. Отсидел срок, освободился. Видно, не такой уж он был злодей, если даже после побега пожизненного не дали. Пытался скопить денег, чтобы вернуться назад к золоту, но жизнь его здорово поломала, не смог он вернуться к нормальной жизни, запил и смирился со своей юдолью, потому и продает свое месторождение. Да, так и сказал, свое месторождение. Вот, смотри, – положил он перед Петром лоскут с нечетко, очевидно, соком ягоды нарисованным рисунком. Петр внимательно рассмотрел, но ему он ни о чем не говорил, и он отодвинул его от себя.

– Что-то не видно здесь вашего золота, бессмыслица какая-то.

– Где ты ее увидал? – сердито огрызнулся тесть. – Мозги иметь надо. Вот это наша Уда, а это притоки с правого берега. Нужно доплыть вот до этого притока, вот стрелкой обозначенного, и по нему подняться вверх на двадцать верст, но можно и пониже попытать счастья. Как знать, может и там оно есть. Ведь против течения не выгребешь – лодку тянуть придется, – говорил он так, словно вопрос был уже решен, и теперь они обговаривали детали. Петр пока не понимал, куда клонит тесть, и молчал, а тот вдохновенно продолжал:

– Отправляться надо ближе к июню, по теплу, в холодной-то воде много не наработаешь. Приобретем лодку плоскодонку, она устойчивее, соберем снаряжение, запас провизии на месяц – два, и – с Богом. Отправляться надо скрытно от людских глаз, не дай Бог, кто прознает. Золото, оно бедного делает богатым, доброго жадным, тихоню – убийцей. Но если человек крепок умом и духом, то сам будет управлять им. Для такого золото – это путь к богатству, меценатству, добродетели. Надеюсь, тебе оно не вскружит голову, у тебя ведь нет тяги к богатству. Не так ли?

– А я-то тут причем? – растерялся Петр.

– Так я тебе что, сказки тут рассказываю! – рассердился хозяин. – Не в мои годы по тайге шастать, стар я для этого. Да и нужды большой нет, и раньше не было, того и не воспользовался сам, а вот у тебя она есть.

– Так, значит, вы решили меня отправить без моего согласия?

– А мне его и не надо. Я же сказал: взял мою дочь в жены – бери и обязанность ее достойно содержать. Может, у тебя есть свои планы разбогатеть? – с ехидцей спросил он.

– Нет у меня других планов, кроме одного. Скоплю денег и заведу свое хозяйство. Буду жить, как мои родители и деды жили.

– Слышал я уже эту песню. С такими планами с голода не помрешь, но и в люди не выйдешь. Так что у тебя один выход – прииск.

– С Леной надо бы обговорить это, – после долгого молчания мрачно произнес Петр. – Как она решит, так тому и быть.

– Она свое слово уже сказала. Мы с матерью с ней говорили, она согласна. Даже больше, она настаивает на этом. Не нравится ей теперешнее положение. Любовь любовью, а жить в такой нищете ей не пристало. Такая жизнь не только любовь убьет, и желание жить убьет. Леночка! – без всякого перехода крикнул он.

Елена, очевидно, все это время стояла за дверью и слушала разговор мужчин, поскольку вошла раньше, прежде чем отец успел произнести ее имя до конца.

– Звал, папенька?

– Вот твой Петр упрямится. Не хочет, чтобы ты жила в достатке. Ему, видишь ли, приятнее коровам хвосты крутить.

– Ты что, и впрямь не хочешь жизнь налаживать? Так знай, не будет в таком случае моей любви к тебе, – в голосе Елены звенели стальные нотки. – Мужик ты в конце-то концов или одно название? Вот заберу Лешку и уйду к родителям.

– Такого ты не сделаешь, – без всякой уверенности в голосе произнес Петр. – Вот вы решили за меня, что мне делать, а я ведь в тайгу один ни разу не ходил, а как золото мыть даже и не слышал.

– Насчет тайги нечего беспокоиться. Путь тебе предстоит несложный. В ту сторону на лодке почти до места, назад – по той же реке, но уже пешком. Возвращаться будешь налегке. Снаряжение там оставишь. А мыть золото ума много не надо. Этому я тебя быстро научу. Я ж в молодости столько породы перемыл! Тысячи пудов, наверное.

– Ну что ж, видно, нет у меня другого выхода, – обречено вздохнул Петр. – Попытаю счастья, может, что и получится.

– Вот это по-нашему, по-мужски, – одобрил Греков, наливая в рюмки водку. – Леночка, скажи Клавдии, чтобы горячее подавала.

За обедом обсуждали детали предстоящего дела, изрядно выпили и теперь за столом царили мир и взаимопонимание. Тесть обязался подготовить все необходимое, Лена была приветлива и ласкова, теща подкладывала зятю в тарелку куски пожирнее. Внезапно Петра словно осенило.

– А этот каторжанин, может, еще кому продал свое месторождение? Тогда как? Время-то немалое прошло.

– На этот счет можешь быть спокоен. Он после моей четверти так напился, что упал на улице и замерз. Время зимнее тогда стояло, морозное. Так что с этой стороны никаких проблем не будет, потому и отправляю тебя с полной уверенностью в положительном исходе. Главное, все в тайне сохранить. Я только за это переживаю. Но это уже только от нас самих зависит: не будем много болтать – все закончится благополучно. Ты, Петя, к реке ближе живешь, так у тебя все будем собирать.

– А я думаю лучше у вас. Вы ж часто за товаром с утра пораньше выезжаете. Для людей это привычно, никто не обратит внимания, а лодку можно на берегу хранить, под замком.

На том и порешили, в последние числа мая на рассвете Петр отчалил от берега и уплыл в неведомое. Отец, узнав о планах сына, сначала воспринял это как дар небесный, но чем больше проходило времени, тем меньше в нем оставалось восторга, уступающему место тревоге. Мать по ночам голосила по сыну как по покойнику, не обращая внимания на угрозы и кулаки мужа.

Глава шестая

Наталья Авдецкая, в девичестве Романова, была младшей сестрой Елизаветы Грековой. Когда та так выгодно вышла замуж, Наталья, несмотря на ранний возраст, загорелась черной завистью к сестре, а вернее к ее положению. Слобода не деревня, а пригород и жизнь здесь почти городская. Она твердо решила вырваться в город, как только подрастет. Грамоте она была обучена, любила читать книги и потому слыла в селе девочкой умной и образованной. Отец несколько раз привозил их с матерью по зимнику в гости к сестре. Наталью в первый раз поразил уклад местной жизни. Двор был чисто выметен от снега, ни навоз, ни привычных клочков сена. В доме нет запаха заваренного пойла для коров и корма для свиней. Везде чистота и порядок. И служанка тебе, и кухарка. Живи – не хочу. Поэтому, достигнув семнадцатилетнего возраста, она покинула отчий дом, благо, что к этому времени отца уже не было, а старшему брату, к которому отошло хозяйство, не больно-то хотелось выкладываться на приданое сестре. Поначалу она жила у Лизы, привыкая к новым условиям и учась одновременно. Она следила за действиями и поведением прислуги, за распорядком дня, наблюдала за приготовлением непривычных для нее городских блюд. И еще она много читала, полностью игнорируя любовные романы, вводя в полную растерянность сестру и племянницу. Училась кроить и шить. Вскоре она ничем не отличалась от городской жительницы. Из ее речи исчез немногословный деревенский лексикон с множеством междометий и размашистых жестов. Теперь она ходила не большими мужицкими шагами, а мелкими и частыми. Сестра с племянницей подтрунивали над ней, спрашивая, не для высшего ли света она себя готовит? На что Наталья отвечала с загадочной улыбкой: «Кто знает. А вдруг». Она завела знакомства в самом городке и теперь по выходным, а то среди недели, уходила из дома. Мать одной из новых знакомых как-то предложила ей познакомиться с ее подругой, вдовой, женщиной замечательно доброй и умной, но очень одинокой. Ее единственный сын служит поручиком в армии, но о матери совершенно не печется и даже письма присылает, когда у него большая нужда в деньгах случается. Она довольно состоятельна и может себе позволить нанять гувернантку. Вот и просила ее подыскать девушку миловидную и грамотную. Глазами она слаба, а читать очень любит, и поскольку Наталья из крестьян, так ей эта должность незазорна. Наталья себя теперь причисляла к купеческому сословию, ее обидело такое неуважение к своей особе, но она согласилась. С чего-то ведь надо было начинать. Смотрины прошли удачно. Она понравилась Евдокии Ивановне Авдецкой и вскоре перебралась к ней. Комната ей была выделена на втором, хозяйском этаже. Кухарка со своим мужем жили на первом, рядом с кухней. Так она стала служанкой, но со временем их отношения сделались более дружескими и доверительными. Теперь она ухаживала скорее за матерью, а не за барыней. В их отношениях это слово больше не присутствовало. Шло время, но ничего не менялось, личная жизнь не устраивалась. Да и как она сама собой могла устроиться. Ведь никто не пришлет к хозяйке сватов прислугу сватать. Наталья в минуты отчаяния уж подумывала вернуться домой. Там – то женихов было предостаточно, а брат не посмеет отказать ей в приданом, но отвращение к сельскому труду и запахам удерживали ее в городе. Она жила у Евдокии Ивановны вторую зиму, когда однажды в тесовые ворота громко постучали, дворник Миша поспешно распахнул их, и во двор въехали сани. Из них проворно выскочили два офицера, высвободили из тулупа третьего с обмотанными пледом ногами, подняли на руки и внесли в дом.