Донбасс. Дорога домой

– Ты молодец, Володя. К тому ж, вижу, парень идейный. У меня было похоже, но чуточку другой коленкор.

Терлеев рассказал, как в начале операции у него в станице объявили набор контрактников. С лучшим корефаном подал заявление на службу в армии.

– Тогда с нами здорово не чикались. Да и мы не зажимались. Себя и других торопили. Думали даже, что не успеем пострелять. Помнишь, как наши взяли быка за рога. Киев, Харьков и далее по списку. Шороху десантура навела. Короче, вскоре оказался в учебке. Туда прибывали парни от двадцати до тридцати пяти лет. Все позитивные. Не помню, сколько нас было, но сплошь бывшие дембеля. Были и такие, кто раньше служил по контракту по пять-семь лет.

Терлеев замолчал, потрогал «отсидевшее» колено. Глазырин поправил шторку, у которой от долгого движения автобуса появился просвет. Ткаченок строго предупредил, что открывать шторки категорически нельзя, тем более, глазеть на мир через окна.

– А у меня, как у всех, – поддержал разговор Глазырин.

– Заявление, значит, и отправка в центр военной подготовки под Омск, там большой полигон. Знания вдалбливали по полной программе. Сначала отдельно стрелки, миномётчики, пулемётчики, гранатомётчики, даже снайперы были. Чтоб автоматизм выработать. Потом из нас подразделения складывали. Друг дружке знания передавали. Знаешь, как здорово! Условия для службы хорошие и кормили прилично. К нам даже батюшка из храма приезжал. Кто некрещёный – он его покрестил. Кто хотел причаститься – и это к твоим услугам, священнослужитель причащал прямо на полигоне. В конце обучения офицеры сказали: «Ребята, всё хорошо, вот вам контракты, расписывайтесь». Нам раздали коробки, туда положили военные билеты, контракты и другие бумажки. Мобилы вернули, их в самом начале у всех отбирали. Я матери сразу позвонил. Так, мол, и так. А кому ещё?

Мой земляк решил разузнать у командира роты, будет ли доставлено домой для нормальных похорон его тело в случае гибели. Капитан начал было отшучиваться, а потом красиво ответил: «Желаю тебе, рядовой Рахманов, долгих лет жизни!» То есть он прекрасно понимал, что ответственность за добровольцев несут воинские части. А задача учебки конкретная – собрать нас, подготовить и отправить в часть.

Терлееву тоже захотелось высказаться. Сосед ему казался всё более симпатичным. Видать, пожил на свете, кое-чего нюхнул, соплей на кулак успел намотать. Такому не грех довериться.

– У нас было похоже, но чуток по-другому. Одинаково и не могло быть. Бросилось только в глаза, что наставников маловато. Старослужащего теперь днём с огнём не найдешь. Рулил у нас огневой подготовкой один майор. Очень взрослый мужчина, бывший спецназовец, подтянутый, высокий, статный и фамилия выпуклая – Светловодов. Со стороны будто офисный сотрудник или бизнесмен какой. Но за его плечами два военных конфликта и на тельняшке куча наград. Короче, прошаренный мужик. Он нам даже показывал видео, как себя надо вести. Мы слушали с открытым ртом – до такой степени было интересно. Доносил правильные вещи.

«То, что, – говорил, – забудете или не так поймете, будет стоить вашей жизни». Таких людей, Володя, мало на свете.

Снова ехали молча. Кто-то в середине их ряда травил анекдоты. Когда доходило до искренней ржачки, старлей Ткаченок, не открывая век, слёзно требовал:

– Ну, дайте хоть досмотреть нормальный сон. Чего ржёте, как жеребцы?

Голоса весельчаков утихали. Но ненадолго. А Ткаченок сладко всхрапывал, словно сто лет не спал, а тут выдался неожиданный момент отвести душу.

– Где служил, Валентин? В Донбассе?

– Не. Направили меня в стрелковую часть недалеко от Херсона. У меня, кстати, мечта была такая – попасть туда, я тебе об этом отдельно расскажу. Город на самом Днепре – а у него приток есть под названием Ингулец. В общем речка не сильно широкая, но, как выяснилось, рыбная, и раки в ней, по крайней мере, водятся. Наши ребята их «пауком» брали, из приманки одна макуха. Что у нас кроме хлеба может быть? Когда впервые добрались до места дислокации, время, помню, катило к ночи. Я выпрыгнул с кузова автомобиля. И, скажу так: просто офигел, увидев, где я оказался. Дичайшая темень, местность обесточена,      лязг гусениц,      взрывы, выстрелы. Это всё совсем близко, слышно, как будто у соседа этажом выше перекрытие взрывают. Мужики с фонариками шарятся, ругаются, просят водителей не зажигать фары! Беспилотники и летальные аппараты врага могли в это время летать, засечь нашу суету. А там «пряник» или «птичка» прилетит… Ну и, сам понимаешь, крышка…

Как только мы появились, местные пацаны конкретно предупредили: «Ребят, та сторона стабильно начинает стрелять с пяти вечера». На второй день решил сам проверить. Точно, начинают, как по часикам. Сначала в семнадцать двадцать, потом в девятнадцать двадцать. А ночью, бывало, без всякого графика – накладывают, накидывают, накидывают. То там жахнет, то с другой стороны. Для первого раза все, правда, обошлось. Зато сна лишили заразы. На следующую ночь попали под настоящий обстрел. Но все целы остались. Некоторые ребятишки, признаюсь, не выдержали напряжения, стали искать причины умотать обратно. Про таких там говорили, мол, «запятисотилась» братва.

–Ну а сам-то как акклиматизировался? Остались впечатления?

– Теперь задним умом соображаю, что, когда оказался в районе боевых действий, ничего сверхъестественного не произошло. Это у всех так. Особенно, если нормальный коллектив и у тебя хорошее начальство – тогда сложностей быть не должно. У нас было своё обеспечение, горячая кухня. Когда кухня не срабатывала, выдавали сухпайки. Ещё баня полевая. Короче, можно было жить – не тужить. Моментов, о которых мог сказать, что это мой второй день рождения, не помню. Всегда был уверен, что у меня всё будет хорошо. Я морально устойчивый человек. Но страх накатывал часто. Страшно бывает каждому человеку. Если кто-то тебе скажет, что ничего не боится, то, точно, соврёт…

Глазырин слушал, впитывая каждое слово своего нового знакомого. Значит, и ему придётся пережить все то, о чём поведал Валентин. Спросил Терлеева:

– Внутреннее напряжение растет, накапливается. А в такой ситуации, тем более. Усталость в какое-то время появляется. Что в результате?

– Одной фразой отделаться не могу. Все складывается из мелочей. Условия, по крайней мере, для войны были терпимыми. Чтобы спать, я имел спальный мешок, в рюкзаке теплая одежда, сменное бельё. Так что было ни холодно, ни голодно. Через три дня мы уже привыкли ко многому. А через неделю даже первородный страх стал пропадать, в том числе и у «пятисотых». Часто приходилось спать прямо на земле. Кучей в палатках до крайности опасно. У бойцов была пенка и коврики утеплённые – как коврик для йоги, только специально для нашего брата. На Ингульце пришлось крепко задержаться. Укры повадились на нашем участке проводить разведку боем. Мы, естественно, обламывали им ласты по полной программе. Но приказа наступать не было. Поэтому почти все отделения соорудили себе «бунгала» – блиндажи для размещения личного состава. Так месяц, второй, третий.

Тяжко было смотреть, как стоит вдоль дорог наша побитая техника. Это уже были не шуточки, не раскрашенная бутафория на учениях.

Однажды снаряд разорвался в десяти метрах. В такие моменты начинаешь думать не о себе, а о родных. Я – о матери в первую очередь. Как она переживёт мою гибель…

Терлеев долго смотрел себе под ноги, будто что-то там потерял и теперь разыскивает глазами.

– Однажды нас срочно перебросили в другое место. На той же стороне Днепра, но расположились мы почти у самого Антоновского моста. Помню, готовились к атаке. И вдруг начался обстрел наших позиций. Опередил нас враг на минутку. Это, Володя, всегда очень плохо! Такого, чтоб тебя опередили, допускать никак нельзя! Снаряд разорвался близко… Многих тогда посекло осколками, а двое наших и вовсе погибли. Я отчего-то присел на корточки и не сразу сообразил, что ранен. Дошло, когда из рукава кровь хлынула ручьём. Оперативно помог мне боец с роты, разрезал ткань, вколол промедол, наложил жгут.

Буквально через несколько минут появились ребята из санбата. Меня и ещё троих быстренько из опасной зоны эвакуировали в первичный пункт помощи. Часа через три вообще увезли из зоны боевых действий. Сознание я, когда ранило, не терял, да и боли практически не чувствовал. Позже прилетела вертушка и забрала раненых в госпиталь. Снова посидел Терлеев, сжав скулы, как бы выискивая в памяти самое главное.

– Врачи сказали, что я потерял много крови. Определили у меня осколочное ранение мягких тканей правого плеча, частично задета кость. Такое у них считается легким, но у меня начались всякие осложнения. Даже собрался консилиум решать: не отнять ли мне руку. А оно мне надо?

Сначала лечили в Питере в хорошем госпитале, потом в Ставрополь поехал долечиваться. Короче, меня ладненько нацбатовцы уцепили. Вот, видишь?

Терлеев задрал правый рукав. Глазырин увидел длинный бугристый рубец в розовой окантовке, тянувшийся вдоль всего предплечья.

– Мне стало лучше, и я, наконец, позвонил матери. Она взяла трубку и не сразу могла слово выговорить, не знала, что я в госпитале, почти совсем рядом. Было слышно, как она сильно переживает. Я ей сказал, что немного поскользнулся и упал. Она очень обрадовалась. А потом всё равно отказалась верить. Настаивала, что я обманываю ее. Хотела, чтобы признался, что нахожусь в плену или лежу без ног. Велела позвонить ей по видео. Но этого не получилось. Вскоре я добрался до дома, отправили, значит, в отпуск ровно на восемнадцать дней.

Все были рады, когда я приехал. Мать встречала меня со слезами. Обнимала, целовала. Даже с истерикой – и слёзы, и радость. Девушка моя тоже плакала. Долго не хотела отпускать от себя, ходила везде со мной, как привязанная. Куда я – туда и она. Призналась, что до этого начала уже уверовать, будто я погиб или бросил её… Вот такой жизненный оборот, Володя.

В своем длинном рассказе, похожем на исповедь, Терлеев рассказал, что почти всё своё время проводил с родными и с подругой, но тайно ждал, что в назначенный срок будет новая отправка. Только об этом никому ни единого слова.

– На новости в интернете сознательно не натыкался. И телевизор не смотрел. Знал, если придет время, все новости узнаю от источников. В наши дни интернет, я тебе доложу – зло.

– Ты искренне хотел вернуться туда? Все ж-таки не Сочи…

Терлеев знал, что имел в виду Глазырин под словом «туда». Туда, значит, в район проведения СВО. А для него – на передовую. Поэтому ответил просто:

– И не только из-за обещания, которое дал товарищам, да и не потому, что хотел получить адреналин. Привыкаешь быстро ко всему. Я к войне привык, стал считать её образом жизни… В России, когда приехал на излечение, даже порой страшнее было – тишина пугала. Я, понимаешь, в каждом порыве туда снова стремился, потому что люди там настоящие. Там человека, которого ты знаешь совсем недолго, можешь назвать настоящим другом. А это для меня очень важно.

И опять долго смотрел в выбранную им точку на носке своего берца.

– Еду помогать пацанам. Нашим пацанам. Они там с начала спецоперации. Многие устали. Но долг есть долг. И еще меня, Володя, грызет давняя печалька…

Терлеев глубоко вздохнул и начал излагать то, что его сильно мучило.

– Для кого-то это, может, смешная лирика, а для меня почти дело жизни… Понимаешь, в Херсоне у матери родители похоронены. Мои дед с бабушкой лежат на Камышанском кладбище, есть там такое. Мать, как окончила институт, так и оторвалась от родителей. Потом замуж вышла, позже я родился… Дед мой великим человеком был, орденоносный ветеран войны, кавалер двух орденов Славы, лично расписался на рейхстаге. С бабушкой в конце войны познакомился. Она родом из-под Херсона, есть там местечко такое Голая Пристань, местные зовут Гопри. Долго не мог запомнить это названьице, а потом уловил, что когда-то Ленин с Горьким встречались на Капри, а моя бабуля родилась в Гопри. Я пацанёнком каждый год в Херсоне с весны до поздней осени обитал. Дед-механик на текстильном комбинате всю жизнь отбарабанил, хорошая у них квартира на Черноморской была… А в конце девяностых сначала бабушка скончалась, потом дед ушёл в одночасье. Я всю сознательную жизнь мечтал побывать на их могиле. Осознаю долг свой. Почти рядом уже оказался, когда у Антоновки стояли… Да всё вышло не так… Вот и тянет меня скрытая сила в ту самую сторону. Уверен, Володя, что положу еще цветок на дедову могилу, когда Херсон будет наш… Сильно уверен!

Движок автобуса гудел ровно, мягко шуршали, касаясь асфальта, новые японские шины. Терлеев отошёл от своих воспоминаний.

– Не знаю, почему, но стал не таким эмоциональным, как раньше, больше рассудительности и хладнокровия появилось. Понял, что к смерти в боевых условиях надо относиться философски – другого выбора у тебя просто нету. И всё-таки лучший исход – это додавить врага и самому остаться живым… Вот такие дела, Володя.

Глазырин смахнул со щеки невидимую пылинку. Он долго молчал. За это время даже ярко представил боевого деда своего нового друга – седой крепкий старик с косым рядом разных орденов и медалей на пиджаке.

Терлеев тоже ехал молча, с закрытыми глазами. Наконец, Глазырин нарушил молчание:

– В голову пришли стихи Нади Дубровской. Моя землячка из Кемерово. Нравятся её тексты. Пишет актуально для сегодняшнего дня. Вот, например, такое… Одно из последних.

Парикмахер чёрной краской

Красил волосы войны.

Думал он, что всё прекрасно

И не видно седины.

Но застыла капля боли

И все тени невпопад.

А земля в своей юдоли,

Как Малевича квадрат.

– Как тебе?

– Понимаешь, прошлось по телу, даже замурашило. Продолжаю думать… На передке и в самом деле у тебя перед глазами только один квадрат черной земли…

Терлеев молча достал из кармана брюк мобилу. Хотел было набрать чей-то адрес, но раздумал. Сунул телефон на место.

Повернулся к Глазырину.

– Эта штука в наш век – опасная игрушка. Хоть и на кнопках, но не баян. Когда ты её включаешь, то прямо в неё может прилететь птичка, понимаешь, какая… Поэтому сотовыми там пользоваться строго запрещено. Опасно не только для твоего здоровья, но и для здоровья твоих товарищей. Доберусь до места и в рюкзак его на самое дно… До радостной минуты.

– Ты до сих пор, вижу, рядовой?

– Тянул у себя во взводе на сержанта. Уже приготовил на погонах место под лычки, – криво усмехнулся. – Шутка, понимаешь. А тут это, в смысле, ранение. Но я не о лычках жалею. Жалко, что пацанам в трудную минуту не помог, подвёл всех… Наверняка, кого-то из них уже нет…

Снова поехали молча. Только иногда всхрапывал старший лейтенант Ткаченок, откинувшись темечком на мягкий подголовник. Перед Каменск-Шахтинским вроде как очнулся.

– Товарищи солдаты, останавливаемся ровно на сорок минут. Обед заказан на каждого. Прошу за расчётное время справить свои личные дела! – и снова откинулся ровно до того места, где притормозил автобус.

По-быстрому отобедали в кафешке, расположенной на стыке двух невзрачных улиц.

Солдат, из-за которого задержались возле госпиталя, сыто поглаживал впалый живот.

– Н-да, жаль! Это последняя наша халява, – посмотрел на соседа с недоуменным взглядом и добавил, – имеется в виду гражданская пища… И чепок, товарищи бойцы, останется для вас легким воспоминанием.

Большинство знало, что «чепок» – это обычная солдатская кафешка на территории воинской части, а «заправка», например, – ларёк за пределами территории. Люди по части покушать здесь были в какой-то мере бывалые, сполна хлебнувшие солдатской каши.

… В Луганск прибыли почти в семь вечера. Ткаченок побежал оформлять документы. Через несколько минут вернулся злой-презлой. Не обращаясь ни к кому конкретно, отвел душу:

– Ну блин, порядки! Уже позабыли, что такое война! Через час только доставят кладовщика. Загрузимся и дальше. К темноте будем на месте. Иначе куковать здесь до самого утра…

Напоследок сплюнул и нематерно ругнулся:

– Безголовые!

– Товарищ старший лейтенант! – из заднего ряда обратил на себя внимание парень с рыжими усиками. – Мы вообще-то сегодня до места доберёмся? Или будем спать в автобусе?

– Рядовой… Как тебя?

– Пёрышкин.

– Рядовой Пёрышкин, ты должен знать, где находишься. Здесь спят, где придётся… Люли у тебя теперь долго не будет. Вот так, пехота!

Глазырин про себя слабо улыбнулся, ещё во времена, когда он тянул солдатскую лямку, так называли обычную кровать для спанья. Поспать – вообще постоянная мечта служивого человека. Не зря столько слов и выражений связано у солдат с этим святым делом: отбиться, вырубиться, задохнуть и даже придавить массу…

Часа через полтора появился долгожданный прапорщик. Вылез из помятой легковушки. Осветил приезжих улыбчивым взором.

– Чё так рано севодня? Додумались бы еще прикатить в час ночи. Дело, конешно, важное делаете. Но и, надо понимать, я при хозяйстве один нынче. Мой напарник доброволкой на передок подался… Короче, забирайте товар, только побыстрей.

Старлей дал команду своим хлопцам вытаскивать ящики с патронами, строго предупредил:

– Очень и очень осторожно! Тут вам не турецкие помидоры!

Спросил у прапорщика, указывая взглядом на груз:

– С собой можно взять? Малость не успеваем. На месте разберёмся…

– Нее… Теперь упаковка у нас на учёте, – показал лукавые глаза, потом вроде как подумал, добавил, – я тебя помню. Половину забирай целиком, а другую пускай ребятишки укладывают в магазины. Ящики на обратном пути забросишь.

Ткаченок дал команду, автобус прошел через охраняемые ворота, подъехал к обшарпанному кирпичному зданию.

Терлеев сообразил, что упускать момент нельзя. Протолкнулся с автоматом вперёд, попутно шепнул Глазырину:

– Тащи свои рожки. Здесь с открытым ртом ходить не положено. Фронт рядышком, Володя.

Сам тем временем пробился к двум патронным ящикам, которые солдаты вынесли и положили на бетонный парапет. Ткаченку не терпелось побыстрее отвалить и ехать дальше. Терлеев глянул в его сторону:

– Значит, эти можно всковыривать?

– Давай! – порубил ладошкой Ткаченок. Только по- быстрому! Знаешь, как?

Терлеев отработанным движением рук откинул крышку ближайшего ящика. Крикнул носатому парню, разглядывающему маркировку на другом ящике:

– Чё стоим? Делай, как я!

Парень начал повторять движения Терлеева.

Под крышкой каждого ящика находилась пара герметически закрытых коробок – цинков, в которых в свою очередь были уложены картонные коробки, в каждой по двадцать патронов.

– Теперь, кто забыл, совершаем следующий манёвр. Внимательно и осторожно, – Терлеев потянул конец белой ленты, предназначенной для удобного извлечения цинков. – И еще, ребят, заряжаем магазины «маслятами» вот таким макаром.

Он взял магазин в левую руку таким образом, чтобы его выпуклая сторона оказалась направленной в сторону от тела. Четырьмя пальцами плотно прижал рожок к ладони, одновременно большой палец расположил так, чтобы он свободно перемещался над магазином. Понятное дело, его дальнейшая роль – проталкивать патроны на свое место. Правая рука хватко брала патроны и по очереди надставляла их над магазином. Пока большой палец пихал патрон в магазин, правая рука уже летела за следующим «маслёнком».

– Намного удобней и экономит время.

Глазырин тоже раскупоривал картонные пачки и набивал патронами свои магазины. Ткаченок, широко разведя руки, потянулся. Ему нравилось, как умело орудует с боеприпасами рядовой Терлеев. Троица говорливых солдат, те, что ехали в самом заду автобуса, отошла подальше, решила покурить. Прапорщик оказался зорким, по-хозяйски прикрикнул:

– Чё, мужики, совсем оборзели? В школе не учились или близорукие? По-русски ж написано, что здесь смолить запрещено!

Парни, сминая в ладошках сигаретки, посрамлённо попытались отхлынуть в сторону КПП. Но Ткаченок знал своё дело, всем троим дал команду занести два ящика с патронами в автобус. Водитель, увидев деревянные ящики, в сердцах заметил:

– Опять мусор возить по стране? Не иначе, как кто-то на дерьме сливки снимает! – и плюнул себе под ноги.

Когда все оказались внутри автобуса, Ткаченок неожиданно нахмурился и приказал всем надеть бронежилеты и каски.

– Товарищ старший лейтенант, жарко же! – пробурчал парень с подбитым носом, – и так вспотели…

– Разговорчики прекратить! – оборвал Ткаченок, – вы на войне, а не у Проньки за столом! Помните: только мёртвые не потеют!..

Выехали, наконец, на главную дорогу. Через десяток километров стало ясно, что начинается по-настоящему прифронтовая зона. Дорога во многих местах покрыта свежими латками из асфальта. Но не вся. Отдельные выбоины и царапины от осколков снарядов дорожники не успели заделать. По «встречке» в основном шёл порожняк. Промелькнуло несколько «скорых», пронесся «Икарус», натужно гудели грузовики с зачехлёнными кузовами. Обогнала заляпанная грязью иномарка с нарисованной буквой «Z». Позади маячили две легковушки и «шишарик» – ГАЗ-66. Начинало смеркаться. Встречные фары заметно убавлялись. Проскочили одно селенье, потом другое, третье. Глазырину они показались похожими на разграбленные садовые участки, которые на склоне горы возле Новокузнецка стояли до начала нулевых. В стороне остался городок с редкими огнями в окнах. Дорога обогнула разбитый вдрызг посёлок – будто по нему прошёлся великан с огромным плугом, всё перепахано снарядами.

Километров через восемьдесят водитель повернул голову к Ткаченку:

– Идём прямо или сократим пару десятков километров?

– А сам как думаешь? – насторожился Ткаченок.

– Мне думать не положено. Не по моему окладу. Главное, чтобы поскорее отсюда убраться.

– Ну, тогда смотри.

Ещё проехали километров пятнадцать. Остановились у развилки. На обочине главной дороги стоял знак, обозначающий примыкание второстепенной дороги справа. Возле него торчал мятый щит с намалёванным объявлением. Водитель остановил автобус, вылез, закурил и пошёл почитать текст на оранжевом листе. Не успел он приблизиться к обочине, как между ним и передком автобуса громыхнул взрыв. Огромное лобовое стекло, иссечённое осколками железа, брызнуло внутрь автобуса.

Ткаченок выхватил у сидящего рядом солдата автомат, бросился к двери:

– Все из автобуса! Оружие, патроны с собой! К бою!

С левой стороны дороги послышалась приближающаяся стрельба. Терлеев ухватил одной рукой свой рюкзак, другой – руку Глазырина:

– Граник бьёт! Скатываемся в кювет!

Глазырин не сразу уловил, что произошло. Но догадался, что речь идёт о стрельбе из гранатомета. И почувствовал, что это уже не игрище, а настоящая война. Выпрыгивая из распахнутого проёма, успел заметить, как на земле, широко раскинув руки и запрокинув голову, бездвижно распластался старший лейтенант Ткаченок. В доли секунд Глазырин зафиксировал, что из шеи старлея, чуть выше плеча, прерывистыми толчками выбивается кровь… Случай, когда помогать совсем бесполезно.

– Все, ложись! – крича изо всех сил, дал команду Терлеев, он понял, что теперь тут за старшего.

Кто-то мгновенно припал к земле, кто-то ещё выскакивал из автобуса и старался убежать дальше от места начавшегося боя. Парень из тех, что пытались покурить возле складских помещений, прижимая к телу пустой автомат, низко пригнувшись, побежал влево.

Глазырин не знал, что делать дальше. Над ним, взвизгивая, проносились не разгневанные осы, а боевые пули, внутри каждой находилась туго спрессованная смерть. Он лежал на земле, чуть приподняв голову. Потом торопливо вытащил из патронной сумки три магазина, запихал их за ворот куртки под бронежилетом. Металлические углы готовых к бою рожков больно вдавились в тело. Но Глазырин не обращал на это внимание. Рядом часто и с хрипотцой дышал Терлеев.

– «Дээргэ», Володя. Диверсионно-разведывательная группа укров. Не меньше, как человек семь-десять. Сейчас начнут зажимать нас. Я ухожу подальше вправо, чтобы псы не обошли нас с фланга. А ты, – он обратился к большеносому парню, – ползёшь за мной. Только без палева! Иначе мамка увидит тебя потом только на фотке.

Глазырин вдруг почувствовал особую ответственность в этом первом для него бою. Понял, что другого выхода нет, тут ни за кого не спрячешься, ни у кого не попросишь совета…

– Володя, попробуй удержать оборону на этом рубеже, – тараторил Терлеев, словно прощался, одновременно пытаясь скрыть свой взгляд. – Надо продержаться не более получаса. Понял? У них на нас большего времени нет. Надеюсь, кто-то из тех, что шурует позади нас, уже сообщил, куда надо…

Терлеев по-кошачьи пополз вдоль насыпи, напарник – за ним, стараясь не обнаружить свое перемещение. Глазырин заметил, что в нескольких метрах от него из-под полотна дороги выпирает железобетонный оголовок водопропускного канала. Подобрался к нему вплотную и увидел, что сюда укры могут свободно проникнуть с той стороны.

«А зачем ждать гадов?» – подумал он и решил действовать на опережение. Осмотрел оголовок и убедился, что по узкому тоннелю можно не только проползти, но и, низко пригнувшись, одолеть весь путь.