Оборотни Сирхаалана. Дамхан

Пока они раздумывали, что же им делать дальше и как проверить свои подозрения, случилось непоправимое. В ночь зимнего солнцеворота – самую длинную ночь года, когда нечисть особенно сильна – в избе безумицы затеялось что-то страшное. Вновь зазвучала заумь, поначалу тихо, практически не слышно, но постепенно усилившаяся до завываний, разносящихся по всей округе. Соседи забеспокоились, кое-кто даже начал выглядывать в окна, силясь рассмотреть хоть что-то в ночной мгле, но выходить никто не спешил. Когда же завывания достигли пика и практически перешли в визг, по деревне вдруг пронёсся смерч, разметавший изгороди и погасивший лучины в избах. А вслед за ним, прежде чем кто-либо успел опомниться, раздался низкий утробный рык, словно отвечавший на камлания безумной бабы. После первоначального оцепенения одни топовчане в ужасе забились по углам в своих избах, молясь богам, чтобы чудовище, пришедшее в деревню, прошло мимо их домов, другие же выбежали на улицу, вооружаясь кольями да вилами, рассудив, что лучше встретить чудище вместе и во всеоружии, чем ждать пока оно пережрёт всех по одиночке. На улице, впрочем, никого не оказалось. Смерч, пробежавшийся по Топкам, кружился вокруг избы спятившей бабы, чудны́м образом оставляя её невредимой. Утробный рык, от которого тряслись избы и вымораживало до костей, тоже доносился из избы, а из распахнутых настежь окошек лилось странное мертвенное свечение. Топовчане – те, кто не побоялся выйти на улицу – толпились вокруг нехорошей избы, сжимая в руках вилы и факелы, но не решаясь что-либо предпринять. Вроде бы и ясно, что палить нужно чёртову ведьму вместе с тем, что она призвала, но как это сделать, когда вокруг дома вьётся магический вихрь? Да и возьмёт ли огонь её «гостя»? А ежели нет?

Вдруг откуда-то из темноты словно бы проявился муж безумицы. Как он посреди зимней ночи появился в селе было решительно непонятно, потому как до этого отец его в город ездил искать, чтобы уговорить вернуться и повлиять на жену, но так и не нашёл. Мужчина постоял немного, глядя на непотребство творящееся с его домом, оттолкнул бросившуюся к нему было мать, и… вступив внутрь смерча, со скрипом отворил покосившуюся дверь. Волосы и одежда его полоскались на сильном ветру, но сам он будто бы не замечал колдовского вихря. Он чуть задержался на пороге, обтекаемый мертвенным свечением, а затем исчез внутри. Тональность воплей, доносившихся из избы, поменялась. Из умоляющих они стали звучать обвиняюще и то и дело прерываться. Через какое-то время дверь в избу снова распахнулась и в мертвенном сиянии дверного проёма опять появился мужчина, на этот раз с ребёнком на руках. Дьявольский смерч, с такой лёгкостью впустивший его внутрь, в обратную сторону выпускать не спешил. Пару раз его отбрасывало назад, но он медленно, но верно, пробивался сквозь колдовскую стихию, упрямо наклонив голову и прикрывая ребёнка. Вихрь загудел и усилился, тщетно пытаясь удержать его внутри, ветер рвал на нём одежду, пытался сбить его с ног и вырвать ребёнка из рук, но мужчина не сдавался. После мучительно долгих мгновений борьбы со стихией он буквально вывалился по другую сторону, едва удержавшись на ногах. Чуть отдышавшись, мужчина деревянным шагом направился к своим родителям, в ступоре наблюдавшим за происходящим вместе с остальной толпой. Когда он подошёл поближе, мать его невольно отшатнулась – сын выглядел осунувшимся и каким-то… неживым: черты лица заострились, неровно остриженные короткие волосы торчали во все стороны, как солома, глаза пугали немигающей мёртвой пустотой, кожа выглядела восковой маской… Мужчина никак не отреагировал на её испуг, остановившись в шаге от неё, и тупо уставился на ребёнка у себя на руках: это была Найда. Малышка молчала и заторможено хлопала глазками, на лице её застыло выражение невероятного ужаса, выглядевшего на детской мордашке особенно неуместно. Вдруг в избе раздался сначала низкий недовольный, рык, от которого кровь застыла в жилах, а сразу за ним жуткий визг, словно кого-то свежевали заживо. И без того напуганные ночным светопреставлением селяне, чуть было не бросились врассыпную, побросав «оружие». По мере того, как визг затихал, смерч становился всё слабее, а мужчина менялся на глазах, словно жизнь возвращалась к нему. Глаза обрели осмысленное выражение, лицо перестало выглядеть посмертной маской, движения стали плавней, и даже торчащие во все стороны волосы перестали выглядеть неестественно. Он уже осмысленно посмотрел на приёмную дочурку, неловко погладил её по голове, пытаясь ободрить и успокоить. На губах его появилась усталая улыбка. Он взглянул на мать и собирался что-то сказать, но тут в проёме двери появился детский силуэт. По толпе пронесся вздох ужаса – фигура терялась в полутьме, лица было не видно и дальше порога она не шла, но от неё тем не менее повеяло жутью.

– Тя… тя… – в мертвой тишине, наступившей после всего произошедшего, потусторонний, но все-таки детский, голос прозвучал особенно отчетливо.

Мужчина вздрогнул, в потеплевшем было взоре появилась смертная тоска, черты лица снова начали заострятся и неестественнеть, будто неведомая сила, приведшая его сюда в эту ночь, снова обретала над ним власть. С усилием он шагнул к матери и поспешно сунул Найду ей в руки, затем медленным, одеревенелым шагом, направился обратно к дому. По пути он походя, будто не вполне осознавая, что делает, взял факел у одного из зевак. Когда он достиг порога, детская фигурка требовательно, почти хищно, протянула руку. Мужчина помедлил, словно сомневаясь, но затем взял «ребенка» за ладошку – глаза существа злорадно полыхнули огнём. Несколько долгих мгновений оба стояли в проёме двери, затем потусторонний ребенок попытался сойти с порога, но мужчина, словно очнувшись, вдруг резко втолкнул неведомую тварь обратно внутрь дома. Раздался недовольный демонический вой, сменившийся пронзительным визгом боли и ужаса, когда через некоторое время внутри взметнулись языки пламени. Огонь распространялся мучительно медленно, словно ему приходилось отвоевывать бревна у пропитавшей их мглы. Когда пламя наконец добралось до крыши и объяло всю избу, с Найды спало оцепенение и девочка заплакала.

С первыми лучами солнца, не дожидаясь полновесного рассвета, кто-то из топовчан побежал по мосткам через расселину в Весёлки за тамошним волхвом, Везничем. Тот прибыл без промедления и сразу же приступил к обрядам, поначалу ходя кругами вокруг тлеющего дома. В тот день он так и не вошёл в курящиеся руины избы, лишь очертив их охранным кругом, то ли защищая Топки от тех, кто внутри, то ли для того, чтобы на дьявольский «огонёк», зажжённый безумной мамашей, не наползло ещё нечисти. В тот же день он осмотрел Найду. Девочка была очень бледной, вялой и сплошь покрыта порезами, как новыми, так и поджившими, поверх старых шрамов. Зачем мачеха изрезала падчерицу было пока не ясно, но к его облегчению налёта порчи на малышке не чувствовалось. Видимо зло, вызванное безумицей, прошло стороной, боги отвели бо́льшую беду. Впрочем, охранный амулет в виде заговорённого камешка с письменами ей на шею он всё-таки повесил. Ночь он провёл у родителей погибшего мужчины, забравших к себе девочку, под предлогом помочь, если вдруг покойники ночью в гости пожалуют. Найда к ночи снова стала беспокоиться и пугаться всякой тени, но волхв услал хозяйку дома спать, сказав, что сам присмотрит за девочкой. Женщина, которой после всего произошедшего и гибели сына практически на её глазах тоже не спалось, заметила, что он лишь подрёмывал на лавке, то и дело проверяя приёмыша и вроде как читая над ней то ли молитвы, то ли заговоры. Ей это показалось подозрительным – стал бы он это делать, если порча и в самом деле прошла стороной? Впрочем, поутру, когда она проснулась, волхва уже и след простыл, а приёмная внучка сладко спала, словно и не было ничего.

Везнич тем временем уже собрал по деревне мужиков – телом и духом покрепче – и вместе с ними разбирал завалы. Мужчину нашли первым – несмотря на то, что изба горела всю ночь, он обгорел несильно, словно огонь обходил его стороной. Второй нашли его жену – её тело, напротив, было сожжено до костей, руки были вытянуты над головой, рот перекручен и раззявлен огнём, будто в беззвучном крике. От одного взгляда на неё пробирало до печёнок: вот вроде бы и мертва бесповоротно, но кажется, что чуть отвернёшься – и бросится на тебя смердящее горелой плотью умертвие. Жутчее всего стало, когда посреди обломков сгоревших брёвен обнаружили детский скелет. Но не двухлетнего ребёнка, каким должна была быть к тому времени собственная дочка погибшей семьи и коим казался потусторонний детский силуэт, явившийся селянам позапрошлой ночью, а младенца четырёх месяцев отроду. Помимо этого, в красном углу волхв сам расчистил место обряда и тоже нашёл многое, что ему совершенно не понравилось. До сих пор он надеялся, что перепуганному топовчанину, прибежавшему за ним предыдущим утром что-то могло и почудиться. Увиденный селянами ребёнок мог быть и всего лишь мороком, возникшим при обряде – подобное огонь уничтожил бы без следа. Но с каждой новой находкой он всё больше склонялся к мысли, что на зов безумной женщины откликнулась не обычная нечисть, а нечто гораздо хуже.

После обнаружения младенческого скелета, Везнич потребовал отвести его на погост. В Топках, как и в обеих деревнях по другую сторону расселины, покойников сжигали. Если в Чернополье в целом обряды разнились от местности к местности, то у живущих рядом с затемнённой вереей выбора не было – покойников обязательно нужно было сжечь, чтобы они потом точно не заявились обратно. Впрочем, и до затемнения вереи покойников тоже предпочитали предавать огню. В те стародавние времена небольшие урны с прахом ставили вдоль дорог ведущих в сторону заката солнца – сначала ставился небольшой столбик, на него домик, а в него урна. Однако когда на зов тёмной вереи поползла нечисть, то быстро выяснилось, что подобные столбики её привлекают не хуже свежей крови. Поэтому стали устраивать погост – за пределами деревни и обнесённый частоколом. Каждый род обустраивал свою погребальную землянку, зачастую укрепляя её небольшим срубом, посреди ставился охранный идол, а урны с прахом умерших располагались вдоль стен, над входом же обыкновенно подвешивали пучок духогона.

Погост встретил их мрачной тишиной, но ничего необычного на нём не наблюдалось. Разве что во взгляде идола Баас, возвышавшегося посередине, волхву почудилась издёвка, да на дорожках виднелись отчётливые отпечатки волчьих лап и на некоторых погостных столбиках угадывались следы когтей. Чем волкам мог приглянуться погост без каких-либо тел, тем более свежих, было решительно не понятно. Погребальная землянка семьи рода мужа безумицы тоже на первый взгляд ничем таким не выделялась, но Везнич сразу почувствовал неладное – неуловимо, едва осязаемо, как шелест листвы. Подойдя поближе, он обнаружил, что над дверью не было пучка духогона. Само по себе это ещё ничего не значило, его могли плохо прикрепить, или верёвка отсырела, но ему всё равно стало не по себе. Помолясь богам, волхв осторожно открыл дверь: никаких признаков, что сюда зачем-либо заходили, кроме как оставить очередное подношение у идола, не было. Продолжая шептать молитвы-заклинания, он осторожно взял детскую урну и вынес её на дневной свет. С величайшими предосторожностями открыл её, вытряхнул пепел на постеленную на землю чистую холстину, да так и застыл истуканом. Кто-то из его сопровождающих ахнул от ужаса: из серой кучки пепла нахально скалился обугленный кошачий череп.

Везнич некоторое время потрясённо смотрел на обманку – как убитой горем женщине не только в голову пришло, но и удалось, подменить тельце младенца несчастным животным ещё до сожжения? На пропажу кошки тогда, конечно же, внимания не обратили, а сейчас об этом уже и вовсе никто не вспомнит. Вокруг лес, хищники да нечисть, вышла за околицу – и поминай, как звали. Волхв нахмурился и осторожно завернул прах в холстину. Возможно, если бы он присутствовал на похоронах, то заметил бы подмену. Однако обезумевшая от горя мать в смерти девочки винила почему-то его и реагировала на его присутствие очень болезненно, даже пару раз пыталась наброситься. Одержимости духами или иными сущностями он в ней не почувствовал, погребальные же обряды селяне столетиями проводили без участия служителей богов, так что со спокойной душой отправился восвояси. А родственники, видно, не уследили. И всё же странно всё это – кошку она ещё могла подложить вместо младенца, поскольку трупы сжигались запелёнутыми в холстины, но как никто не заметил кошачьего черепа среди пепла ещё тогда? Впрочем, теперь гадать об этом было бессмысленно, муж её погиб, а если кто ещё и заметил – не признается. Кому охота, чтобы и его заодно обвинили в произошедшем?

Холстину с прахом несчастной кошки Везнич положил обратно в погребальную избу, вместе с урной. Для начала нужно было выяснить как можно больше о произошедшем, а до тех пор жителя «деревни мёртвых» не следовало приносить обратно в «деревню живых», дабы не увязалось за ним чего. Над входом волхв начертил охранную руну, на всякий случай – вдруг духогон пропал не просто так.

В деревне их ожидало ещё одно неприятное известие. Мужики, оставленные дальше разбирать завалы, толпились рядом со сгоревшей избой, хотя работы было ещё невпроворот. Когда Везнич поинтересовался, а в чём, собственно, дело, кто-из них мрачно указал на расчищенный вход в подпол. Только сейчас он заметил, что все они несколько спали с лица. Волхв взял предложенную ему лучину и осторожно спустился по неровным ступенькам. Подпол остался нетронут огнём, но даже в полумраке чувствовался отчётливый налёт тлена на всём. Погрызенные крысами лари, из которых проглядывали полусгнившие продукты и спутанные нити паучьего шёлка. Рассыпанная по земляному полу крупа, вперемешку с мышиным помётом. Погрызенный ими же окорок, видимо, принесённый кем-то из родичей, но не подвешенный для хранения, а попросту брошенный в угол. Над всем этим витал сладковатый запах разложения, смешанный с одуряющим ароматом душистых трав. Волхв нагнувшись прошёл вглубь и наконец понял, что так напугало деревенских. В углу, спрятанная за ларями, стояла люлька. И, судя по грязным разводам на тряпье, лежавшем в ней, там до недавних пор лежал мёртвый младенец. Его внимание привлекли письмена, начертанные по внутренней стороне люльки, он подошёл поближе, присмотрелся и почувствовал, как его накрывает липкая удушливая волна ужаса. Он наконец окончательно понял, что здесь произошло. Везнич поспешно вылез обратно наружу и в мрачной задумчивости остановился чуть поодаль от сгоревшего дома. В ярком дневном свете, сменившем полумрак подпола, животный ужас чуть отступил, но он как никто понимал, что после произошедшего, простое сожжение избы могло и не помочь.

В этот день он снова запер избу за охранным кругом, больше уже не будучи уверенным, что жалкие потуги смертного, пусть даже служителя богов, окажутся достаточными. Разослав мужиков по домам, он долго и обстоятельно беседовал с обеими семьями, выясняя самые мельчайшие и незначительные на первый взгляд подробности. По их словам выходило, что поначалу женщина действительно просто слегка тронулась рассудком от горя. После родов её и так постоянно мучили какие-то страхи, она излишне – по деревенским меркам – тряслась над дочерью, и всё равно не уберегла. С потерей мать смириться не смогла, винила во всём произошедшем всех родственников поочерёдно за то, что слишком долго не воспринимали болезнь ребенка всерьёз, ссылаясь на её излишнюю мнительность. Именно горе и сподвигло её подложить убитую кошку вместо запелёнутого тельца младенца. Когда ей принесли Найду, она немного оправилась и, видимо, на время перестала возиться со своим мёртвым младенцем, переключившись на приёмного. Расстаться с ним, впрочем, не пожелала и, вместо того, чтобы совершить полагающиеся обряды и закрыть мёртвым дорогу в мир живых, попросту закопала его в углу подпола, оставив дверь в потусторонний мир широко открытой. И в эту дверь не замедлили зайти. А для зашедшего несчастная мать, по-прежнему мучившаяся чувством вины, стала лёгкой добычей.

По рунам, начертанным на детской люльке, Везнич понял, какой именно обряд был проведён в ночь зимнего солнцеворота: безумица пыталась вернуть себе свою собственную дочь, заплатив за это жизнью приемыша. Помочь ей в этом могли немногие: сама богиня Смерти – Баас, но к ней в здешних местах предпочитали не обращаться, опасаясь, что если однажды привлечь её внимание, то смерть будет следовать за просящим по пятам. Помимо этого можно было обратиться к Хозяину Преисподней. Люди несведущие в колдовских делах ошибочно считали это более безопасным, ведь тот был заперт в своих владениях и не мог просто так появиться в мире живых. Однако и богиня Смерти, и повелитель тьмы требовали за свою помощь плату и, как правило, непомерно высокую. Обращение к Баас было делом нехитрым, но богиня редко кого считала достойным её внимания. А вот достучаться до Хозяина преисподней было куда сложней и требовало определённых знаний. И получить подобные знания без посторонней помощи простая деревенская баба не могла. Именно поэтому волхв и заподозрил здесь влияние тёмной сущности более продвинутой, чем дух младенца. Скорее это был неупокоенный дух какого-нибудь колдуна или мелкий демон, вырвавшийся из преисподней… или даже мстительный дух ведуна, затемнившего верею три века тому назад. В конце концов обозлённый старик мог и не удовлетвориться содеянным при жизни.

Скорее всего именно с появлением этой сущности женщина и начала страннеть. Голос, слышимый только ей, подсказывал, что делать. Поддавшись его уговорам, она снова откопала тельце младенца, положив его в люльку в дальнем углу подпола. Её муж, вероятно, обнаружил люльку, потому и ушёл, не решившись никому рассказать. Оставшись наедине с потусторонним советчиком, женщина постепенно и вовсе перестала осторожничать, разговаривала с ним не таясь, уже не заботясь о том, кто может услышать. Полноценный портал для выхода Хозяина Преисподней она смогла бы открыть только через затемненную верею. Видимо, именно за этим она ходила по ночам на болота, но у неё ничего не вышло. Однако Паучья Расселина дном упиралась в мощную лею[4], а с её помощью даже неискушенный в колдовстве человек мог достучаться до преисподней, если правильно подготовиться. И она готовилась. Везнич вспомнил бесчисленные порезы на руках и ногах подкидыша и осознал: Найду начали приносить в жертву задолго до той страшной ночи. Для исполнения желания безутешной матери, в мире живых должно было появиться хотя бы воплощение Хозяина Преисподней, а для этого выход в потустороннее, приоткрытый не по правилам захороненным младенцем, следовало расширить и укрепить. Наверняка женщина начала с принесения в жертву животных, но и без человеческой жертвы было не обойтись. То, что топовчане приняли за нечисть, привлечённую колдунством безумицы, скорей всего была она сама, пытавшаяся выкрасть ещё чьего-то ребёнка для этих целей. Но это ей не удалось и она принялась регулярно пускать кровь Найде, открывая выход постепенно. На то, что у обычного человека в отсутствие затемненной вереи и леи могли уйти годы, ей не понадобилось и одного. Как раз успелось к зимнему солнцевороту.

В эту ночь Найду, очевидно, предполагалось окончательно принести в жертву, чтобы взамен получить от Хозяина Преисподних своего ребёнка. Что привело обратно в деревню мужа безумицы, оставалось только гадать, но для бедной малышки это стало спасением. Когда он вынес девочку из дома, единственной доступной жертвой для уже вызванного Хозяина Преисподней оказалась сама безумная мать, поплатившаяся жизнью за то, что так и не смирилась с потерей дочери. Волхв досадливо нахмурился: на этом все могло и закончиться, но по законам мироздания даже проклятые создания неукоснительно соблюдали сделки. Правда так, что редко кому из смертных в результате удавалось остаться в выигрыше, или хотя бы сохранить жизнь и рассудок. Несчастная мать не догадывалась, что Хозяин Преисподней не мог вернуть ей души ребенка, ведь их не было в его владениях, да и незачем это было повелителю вечной мглы. Однако он обещал ей жизнь за жизнь, и обещание свое исполнил: забрав её жизнь – и завладев обеими её душами – «оживил ребенка». И это существо было бы проблематично убить даже аранею. Приёмный отец Найды, не в силах сопротивляться пришельцу из преисподней, взял «ребенка» за руку, вступив в дом извне и тем самым проложив ему путь. А затем, последним отчаянным усилием воли, попытался всё-таки уничтожить «дитятку» и принесённую им порчу вместе с собой.

Следующие несколько дней Везнич с утра до ночи проводил обряды. Сначала все три тела отнесли на погост и сожгли на крадах[5], на этот раз по всем правилам. Сожжённую вместо младенца кошку положили на кострище вместе с истлевшим трупиком ребёнка. Урну с прахом мужчины поставили в родовую погребальню его семьи, а для женщины и ребёнка пришлось вырывать свою небольшую землянку – обе семьи родственников категорически отказались пускать «проклятых» внутрь родовых погребений. Прочие селяне роптали, что и на общий погост их пускать не следовало, но волхву перечить не решились. Чтобы успокоить их, Везнич не только провёл обряд, но и обложил урны духогоном, и для верности прочертил круг вокруг крохотной землянки, вырытой в дальнем углу погоста. Следующим настал черёд избы. После очистительных обрядов, её остатки сжигали несколько дней – от содержимого подпола до уцелевшего остова, пока наконец всё не рассыпалось прахом. После этого и так уже напуганные топовчане видели в деревне аранея, тогда ещё совсем юного. Тот с сумрачным видом стоял поодаль от пожарища, скрестив руки на груди, пока его ме́ньшие выплетали что-то на земле. Одновременно со всем этим волхв выхаживал Найду – отпаивал заговорёнными отварами, молился богам и давал наказы приёмной бабушке, чем кормить первое время, чтобы в себя поскорей пришла. Девочка по-прежнему молчала и пугалась любого движения в её сторону, но постепенно оживала. Признаков порчи или сущностей, привязавшихся к ней, за всё это время он так и не приметил.

После его ухода из Топок, малышка осталась в семье погибшего приёмного отца. Семья виновницы всех этих злоключений с ребёнком знаться не желала, почему-то виня за произошедшее именно её. Приёмные родичи со стороны отца тоже относились несколько настороженно – мало ли чего можно ожидать от ребенка, из которого многие месяцы тянули кровь для бисовых ритуалов! К тому же девочка продолжала молчать, будто немая, шарахаться тёмных углов и смотрела на прочих не по-детски смурным взглядом. Впрочем, старшие родичи со временем оттаяли: раз уж их сын не побоялся зайти в самую гущу колдовского непотребства, чтобы ее спасти, то как можно было не принять её как родную? Бабушка с нежностью возилась с ней, словно обретя вторую молодость. К поздней весне девочка еще по-прежнему не говорила, но начала время от времени улыбаться. Казалось, что всё налаживается.

Увы.

В разгар лета деда задрали волки. Пошел нарубить осинок для каких-то столярных нужд, да так и не вернулся. Его долго искали, но кроме вороха окровавленной одежды и истоптанной волчьими следами земли ничего не нашли. И вроде отошёл он недалеко от деревни, да посреди дня, да и не подходили волки близко к Топкам в то лето… а поди ж ты, даже костей не оставили. Жена его не выдержала свалившихся на неё несчастий и сгорела от горя буквально за месяц. После двух загадочных смертей подряд по деревне вновь поползли слухи о порче на девчонке, мол, волхв не доглядел. Когда же невестка – жена среднего брата, чья семья жила с его родителями одной избой – полезла вычищать после усопшей полати, то обнаружила, что стены были завешены, а кое-где и обклеены тряпками. Обычно такого не делалось. Женщина недовольно поморщилась – придётся теперь ещё и тряпьё это отдирать и сжигать вместе с тюфяком и бельём усопшей. Потянув одну из занавесок на себя, она так пронзительно завыла от ужаса, что сбежались не только все домочадцы, но и парочка соседей. От увиденного захотелось завыть уже и им: практически вся поверхность стены вдоль полатей, где спали старшие родичи, была покрыта чудны́ми страшными рисунками: оскаленные морды, странные глаза, когти и какие-то чудища. Один рисунок повторялся несчётное количество раз – тёмная клякса с множеством глаз, то с сухими паучьими лапами, то со звериными, то и вовсе с конечностями, извивавшимися словно черви. Картинки были, пожалуй, слишком сложны и подробны для ребёнка трёх лет отроду, но почему-то ни у кого не возникло и тени сомнения, что их рисовала именно Найда, которую дед и баба брали спать с собой на полати. Невестка ещё всегда кривилась – лучше бы родных внуков к себе брали, а не на нарах ютиться заставляли. А неблагодарная мерзавка ишь как отплатила. Небось она и притянула этой бисовской мазнёй беду! Непонятно было, почему бабка эти рисунки прятала, но об этом особенно никто задумываться не стал.