Оборотни Сирхаалана. Дамхан

Вот тогда-то и объявился Хозяин Паучьей Расселины: оборотень, второй ипостасью которого был саженный паук, или как он себя сам называл – араней. За относительно небольшую плату – по овце в месяц с деревни – он предложил Паучьим Бочажкам и Весёлкам разобраться с нечистью и держать её в узде и впредь. Исправить верею ему, по его словам, было не под силу. Новые Топки, по непонятной причине, он сначала полностью обошёл вниманием, её жители сами пошли к нему на поклон, когда осознали, что бывшие соседи из старой деревни просто так им заново отстроиться не дадут. Оборотень долго не соглашался, уступив, только когда просить пришли и из Бочажек и Весёлок – им до Гиблых Топок было дальше, но утопленники взялись наведываться и к ним. Первое время ему пришлось несладко, сказывали даже, что в одной из схваток он чуть не погиб, но постепенно ему удалось и усмирить затопленную деревню, и отвадить прочую излишне нахрапистую нечисть. Постепенно жизнь в окрестностях вернулась в спокойное русло, люди свыклись с присутствием оборотня, установили с ним вполне добрососедские отношения, и он в какой-то момент даже начал снабжать все три деревни шёлковыми нитями невероятной красоты и прочности, выпряденными его ме́ньшими, как он называл остальных пауков, обитающих в расселине. Впрочем, по-настоящему добрососедскими отношения у аранея были только с Бочажками и Весёлками, там он нередко появлялся в своём человеческом облике. В Бочажках же и вовсе присмотрел себе невесту – вдову, что по легенде выхаживала его после особенно тяжёлого поединка. Собственно после того, как она ушла к нему в Расселину, Бочажки и стали называться Паучьими. К Новым Топкам же араней относился прохладно и старался без надобности туда не заглядывать. И если Бочажкам и Весёлкам шелка он предложил сам, то Топкам опять пришлось идти к нему на поклон и просить оказать им такую же милость, чтобы хоть как-то поправить своё бедственное положение. С двумя деревнями по ту сторону Расселины у топовчан отношения тоже особенно не складывались. За триста лет, прошедшие с затемнения вереи, пожалуй, не было случая, чтобы кто-то с ними породнился. В чём была причина подобного прохладного отношения к ним, в Топках никто уже и не помнил, да и не интересовался, предпочитая держаться своих.

Со временем во всех трёх деревнях навострились ткать шёлк на продажу, наездили дорогу в ближайший город, где сбывали переливчатые ткани купцам, деревни разрослись, да и места перестали быть совсем уж глухими. В Весёлках, самой большой из трёх деревень, даже отстроили святилище и там же поселился свой волхв. Оборотень, впрочем, никуда не делся, служители богов, судя по всему, против него ничего не имели. Нынешнего весёлковского волхва староста как-то даже видел у Паучьей Расселины, о чём-то толкующим с Дамханом, потомком того, первого аранея. Верею волхвы исправить то ли не могли, то ли не хотели, и араней, а впоследствии и его потомки, продолжал исправно собирать дань с деревень за защиту от нечисти. Староста неприязненно покривился: небось если бы «родственники» о чём попросили, то оборотень бы их уважил. Дамхан, наблюдавший за ним, слегка усмехнулся. Мыслей он читать не умел, но уже достаточно имел дел с Новыми Топками, чтобы примерно догадываться о чём думает его собеседник. Он прекрасно знал, что здесь его боялись, и что, несмотря на страх, постоянно пытались хоть как-то, хоть по мелочи надуть или схитрить. Оборотень едва заметно дёрнул уголком рта: не надо было одаривать их лишними шелками, думал, может, успокоятся – нытьё о том, что аранеи незаслуженно предпочитают Весёлки и Паучьи Бочажки ему порядком поднадоело, но в результате он только раздразнил их жадность. Если по другую сторону расселины к нему относились ровно, кое-где даже с приязнью, и дары воспринимали именно как дары, то в Новых Топках он, пожалуй, ещё и виноватым останется, если в этом году они получат меньше. Глаза аранея на мгновение сверкнули переливчатым огнём: давно бы уже послал ушлых сельчан к лешему, пусть бы сами о себе заботились, однако с них станется в отместку какую-нибудь подлость устроить, чай, не впервой. Он-то в отличии от топовчан прекрасно знал, отчего ведун тогда «беспричинно» озлился: несколько молодых повес надругались над внучкой ведуна, встретив её в лесу одну, за сбором лечебных трав. А когда старик пришёл в деревню, призвать негодяев к ответу, родичи встали за отпрысков горой и, слово за слово, наговорили ему таких мерзостей, каких пожалуй даже кикиморы постыдились бы. А под конец и вовсе погнали прочь, поколотив. Ведун же оскорбления не простил… Собственно именно поэтому поначалу предки Дамхана игнорировали Топки, не желая связываться с подонками. Сами же топовчане, разумеется, предпочли «забыть» про свою неприглядную историю, а если и помнили, то представляли внучку ведуна не иначе, как гулящей девкой. Араней досадливо дёрнул уголком рта: был бы его предок чуть по-упрямей, то может жители этих проклятых Топок вымерли бы ещё тогда, или хотя бы убрались прочь из этих мест. Нынче же ему приходится с ними якшаться, чтобы хуже не сделать. К оборотням и так в последнее время в Чернополье как-то не очень относиться стали, слухи всякие поползли… А уж он-то с точки зрения людей и вовсе страховидло, паучье отродье… Волком оборачиваться было бы и то лучше.

– До осени хотя бы подожди, – вновь залебезил Бухвост, – чтобы овцы хоть второй раз окотились…

– Может, сразу до зимы? – оборотень насмешливо изогнул ниточку губ: зимой он закукливался в гнездовую паутину, вместе со всеми обитателями Паучьей Расселины, и подношений ему не носили.

Староста мрачно зыркнул в ответ на насмешку, но упорно продолжал гнуть своё.

– Ну что нам делать-то прикажешь? У детей кусок отнимать?

Дамхан потемнел глазами: вот же ж подлая душонка, немудрено, что ведуны до сих пор Новые Топки за версту обходят.

– У меня своих ртов немерено, – процедил он, – шелкопрядов вообще-то тоже кормить надо. Шелка-то вы небось в этом году хотите или подождёте до следующего?

– Как же до следующего-то, – пробормотал Бухвост, пряча глаза, – а зерна докупить? Наше-то мороз побил сильно… Оружия, хоть плохонького, прикупить, чтобы волкам в село не повадно захаживать было, раз за ними никто не следит.

Последняя фраза была произнесена с некоторым вызовом, мол из-за тебя, батюшка, страдаем. Оборотень недобро прищурился.

– Ты мне на жалость не дави, – сухо бросил он, – у меня своих забот невпроворот. Если платить не хотите, воля ваша, меня в Расселине заждались.

«Надавишь тебе на жалость, как же,» – неприязненно подумал староста. – «Небось и знать не знаешь, что это такое, чудище поганое.» И как за него, вернее за предков его, в Паучьих Бочажках только девиц отдавали? Это ж как свою кровиночку ненавидеть надо? Бухвост вдруг разозлился. С Хозяином Паучьей Расселины деревня вела дела только потому, что шелка продавать было выгодно, а перечить ему боязно. И потом, можно подумать только они с этого что-то имеют!

– Сам-то небось шелка в город не повезёшь? – продолжил он уже вслух, – без нас если останешься, что с ними делать-то будешь? Тю-тю злато-то!

Дамхан аж оторопел от такой наглости, шрамики вокруг глаз раскрылись переливчатыми паучьими глазками, чего он обыкновенно себе в Новых Топках не позволял. Ме́ньший, нежившийся у него на коленях, встопорщился, соскользнул вниз и зашуршал к двери.

– Так уж и не повезу? – насмешливо сказал оборотень, совладав с собой. Староста смутился: в человеческой ипостаси тот действительно вполне мог и сам показаться в городе, там его едва уловимые странности и вовсе незаметны будут – и чуднее встречаются. – Мне-то и Весёлок с Паучьими Бочажками хватит, да и злато мне к чему? В пещере складывать и чахнуть над ним?

Бухвост скользнул по нему недоверчивым взглядом: по Топкам действительно ходили побасёнки про потайную пещеру аранея, где тот якобы хранил свои богатства. Откуда было взяться тем богатствам, впрочем, не говорилось, ведь плату за шёлк селяне полностью оставляли себе, с хозяином Паучьей Расселины не делясь. Но зачем тогда ему вообще было отдавать им шёлк? Должен же он был с этого иметь хоть какую-то выгоду?

– В общем так, – Дамхану надоело препираться и он поднялся из-за стола. – Надумаете платить, милости просим. А до тех пор колья точите поострее, да в лес ходить остерегайтесь.

Возможность подлянки в отместку со стороны жителей Новых Топок, конечно, оставалась, да и ему самому разгул нечисти рядом с расселиной был не нужен, но на пустой желудок он их защищать не собирался. Так, обновит паутину над вереей да Гиблыми Топками, и хватит с них.

– А ежели сами не справитесь, дорогу к расселине ты знаешь. Или действительно ведуна позовите… – насмешливо добавил он и не дожидаясь ответа вышел из избы.

Бухвост, не удержавшись, злобно скрутил ему вслед кукиш, впрочем, удостоверившись, что дверь за гостем точно закрылась. И как только боги терпят такую мерзость? Одно мучение честному люду от этих нелюдей!

Дамхан вышел на крыльцо и досадливо повёл плечами: досиделся у старосты до рассвета, да всё без толку. Хорошо что ему не нужно было охотиться каждую ночь. Хотя, оборотень слегка улыбнулся, если бы он то и дело облизывался, может, староста был бы и посговорчивее. Да и леший с ним да всей его деревней, сходить что ли в Бочажки, «сестрицу» проведать? Напомнить себе, что не все люди такие, а то после Топок это как-то забывалось. Впрочем, у неё и самой по ранней весне дел полно, а она его чувствует как никто другой, даром, что и сестра всего лишь двоюродная, да и вообще человек. Лучше уж потом, чтобы зря не волновать. Дамхан потянулся и неспешно пошёл вдоль главной улицы деревни, как раз выворачивающей в сторону Расселины. Деревня вовсю просыпалась, навстречу ему так же неспешно шли две девушки с ведрами. Завидев его, они шарахнулись в сторону и уже заторопились дальше, явно едва сдерживаясь, чтобы не припустить во весь дух. Оборотень с насмешливой досадой дёрнул уголком рта: не так уж часто он тут появлялся, чтобы его знали в лицо. Но видимо чужак в столь раннее время в деревне мог быть только один, а Хозяина Расселины в Топках боялись. Дамхан прошел ещё чуть дальше и увидел на боковой улочке ещё одну девушку, как раз подходившую к общинному колодцу. Она скользнула по нему взглядом и тут же потупилась, но страха араней от неё не почувствовал. Оборотень чуть подивился и, повинуясь озорному порыву, тоже завернул к колодцу и, испытующе глядя на девушку, спросил:

– Утро доброе, красна девица, не дашь ли путнику напиться?

Та изумлённо вскинула на него глаза и от неожиданности чуть не выпустила ворот. Дамхан удержал его, не отводя взгляда. Пару мгновений она растерянно смотрела на него, словно не в силах поверить, что он обращается именно к ней, затем зарделась, снова потупилась и кивнула, так и не вымолвив ни слова. Оборотень помог ей вытащить бадью, мощным движением провернув колесо ворота до упора. Девушка по-прежнему молча, не поднимая глаз, сначала разлила воду по принесённым с собой ведрам, а затем сняла висевший у колодца резной ковш, зачерпнула воды и протянула ему. Араней усмехнулся про себя, скользнув взглядом по вычурной резьбе: самые базовые традиции гостеприимства топовчане всё-таки соблюдали, хотя в здешние болота путники заглядывали нечасто, да и жители деревни гостей не дюже привечали. Осторожно взяв ковш из рук девушки, он поблагодарил её церемонным полупоклоном, чем ещё больше вогнал в краску. Студёная вода вроде бы была не хуже, чем в Паучьих Бочажках, но оборотню почему-то всё равно почудился отчётливый болотный привкус. Впрочем вины этой занятной малышки в этом не было. Дамхан продолжил исподтишка рассматривать её поверх ковша: шестнадцать-осьмнадцать вёсен, тоненькая как осинка, темноволосая, в стареньком платье, что было нетипично для местных деревенек, одаренных шелками из Расселины… Сиротка? Оборотень слегка нахмурился: в Бочажках сирот забирали в семьи либо родственники, либо соседи, и различий между своими и приёмными детьми не делали. И в то же время страха, обычного для топовчан по отношению к нему, от неё он так и не почувствовал. Смущение, вполне понятная робость перед чужаком, к тому же столь пристально её разглядывающим, и некоторое беспокойство не связанное с ним. Интересно, она попросту не знала, кто он, или действительно не боялась? Вдоволь напившись, он со словами благодарности вернул ковш девушке, смущённо теребившей косу. Та на мгновение подняла на него взгляд и опять лишь молча кивнула в ответ, заалев спелой земляникой, когда они случайно соприкоснулись пальцами. Дамхан усмехнулся лишь самыми уголками губу и церемонно, с полупоклоном, распрощался. Девушка ответила таким же полупоклоном, но так и не промолвила ни слова. Оборотень пошёл дальше к расселине, едва заметно улыбаясь своим мыслям.

Глава II. Найда

– Явиилась!.. – Найда съёжилась и тенью проскользнула в избу, резкий голос мачехи хлестал, словно пощёчины. – Тебя только за лешим посылать!

– Типун тебе на язык, – проворчал сидевший за столом скорняк, – накличешь ведь, приведёт…

Женщина зло зыркнула на мужа, но смолчала, с остервенением продолжив месить тесто. Девушка поставила вёдра у печи и собиралась было вернуться во двор, покормить кур, но мачеха раздосадованно окликнула её.

– Куда? Глашка уже пошла кормить, пока ты там у колодца прохлаждалась.

Мачеху распирало от злости, того и гляди треснет: всю грязную работу обычно сваливали на приёмыша, а тут родной дочке пришлось руки марать. Нет, разумеется, родные дочери прекрасно могли вести хозяйство и сами, белоручек-неумех поди потом выдай замуж! Кому они в деревне-то нужны будут? Но всё-таки грех было не свалить что потяжелее да погрязнее на забитого приёмыша.

– Иди, нитки крась, заканчиваются уже… Глаза б мои тебя, увечную, не видели, – ворчливо добавила она, когда девушка с облегчением подхватила одно из вёдер, тенью прошмыгнула по комнате и исчезла за дверью, ведущей в заднюю часть дома.

Закрыв дверь за собой, Найда тихонько вздохнула: обошлось. Она давно уже и не пыталась оправдываться, знала что без толку: расскажет о странном путнике – обругают, ничего не скажет – обругают, если соврёт, что пришлось ждать, пока кто-то другой воды набирал – тоже обругают, а потом ещё и поколотят, если ложь вскроется. Так зачем что-то говорить? Услали с глаз долой и ладно. За водой, разумеется, придётся ещё сходить, и не раз, но по крайней мере возвращаться в избу до вечера не обязательно, к обеду её позвать наверняка «забудут», а там авось мачеха и запамятует. Хотя – девушка скользнула взглядом по свежим синякам на руках – скорее новый повод найдёт.

Найда выскользнула во двор, подошла к небольшому плетёному сарайчику у задней стены дома, служившему летом красильней, и придирчиво его осмотрела. Плетёные стенки в нескольких местах прохудились, она частично латала дыры сама, тонкими ивовыми прутиками, но заменить плетень полностью ей было не под силу. Для этого надо было либо просить отчима, либо идти к дядьке бондарю за помощью по-соседски. Девушка болезненно повела плечами – она уже как-то получила сполна за то, что без спроса прямо от колодца отнесла бондарю прохудившееся ведро для починки. Жадный скорняк не хотел платить или благодарить чем даже за такую малость и если что, торговался до последнего. А это он бы и сам мог починить. Найда вздохнула и отворила створки красильни – сам-то может и мог, только его тоже не допросишься. А если из-за прохудившихся плетней что-нибудь испортится, то накажут опять-таки приёмыша. Хорошо ещё мотки нитей хранились в подполе и регулярно перебирались, особенно после того, как вместе с волками почему-то расплодились и крысы. Девушка растопила небольшую печку, выволокла из сарайчика корчажки и принялась раскладывать по ним травы и сушёные ягоды: лебеда, вереск, крапива да осиновые шишки, сушёная черника да кора дуба, медвежьи ушки… На пузатых глиняных боках когда-то были нанесены яркие узоры, за частым использованием уже несколько поблёкшие. Найду так и подмывало их обновить, но, когда она однажды попыталась это сделать, её поколотили так, что она несколько дней хромала. Мачеха что-то кричала про бисово отродье, и что она на них только беду навлечёт. Как можно навлечь беду просто освежив уже имеющиеся рисунки, она так и не поняла.

Залив травы в корчажках водой, девушка оставила их настояться, решив пока достать из подпола мотки с нитями, чтобы перебрать их перед покраской. Спустившись вниз, она замерла, расслышав шорох и попискивание: крысы! Даже днём от них спасу нет! Нашарив рукой дрын, оставленный у лестнички как раз для таких случаев, Найда начала осторожно подкрадываться к плетёному коробу, в котором хранились нитки. Крысы в последнее время совсем обнаглели и иногда не убегали, а яростно отстаивали свою добычу. По ближайшему мешку вдруг промелькнула тень, за ней вторая, побольше. Девушка наотмашь ударила дрыном, но вроде никого не задела. Подойдя поближе к коробу, она в замешательстве остановилась: на крышке копошилось что-то по размерам явно больше крысы, но и на кошку не похожее, а в полумраке подпола ей никак не удавалось рассмотреть, что же это такое. Найда перехватила дрын покрепче, на цыпочках подкралась почти вплотную, стараясь даже не дышать, занесла его над головой… и в следующий миг с визгом отскочила, от неожиданности выронив дубинку, когда тень встала на дыбы и растопырила ножки. Штук так шесть. Ещё через мгновение она подпрыгнула и снова взвизгнула, когда по ногам пробежались холодные крысиные лапки. Тень с короба метнулась вниз вслед за крысой, а Найда выскочила из подпола, от страха белкой взлетев по лестнице, и присела за плетёной дверцей сарая, краем глаза заметив, что вслед за ней стрелой вылетело что-то чёрное и мохнатое. Девушка ещё какое-то время просидела настороженно выглядывая из-за дверцы, сердце бешено колотилось, повсюду мерещились пауки величиной с овцу. Что это вообще было? Немножко успокоившись, она вдруг поняла, что это был один из обитателей Паучьей Расселины, но тут-то он что делал? В деревню пауки-переростки обычно не заходили, да и в лесу попадались лишь изредка. Найда снова выглянула из-за дверцы и настороженно осмотрела двор – незваного гостя нигде было не видать. Сбежал или вернулся в подпол? Она поёжилась: нитки надо было доставать, как ни крути, домашние ей в этом не помощники. Визга её, похоже, никто не услышал, да и хвала богам – про обитателя расселины ей всё равно не поверят. Девушка с тоской огляделась, возвращаться в тёмный подпол было боязно. На глаза ей попалась щепка, отлетевшая от поленца и лежавшая рядом с печкой. Найда поднялась, зажгла щепку от печки навроде лучины и снова подошла к входу в подпол. Постояла немного, собираясь с духом: тёмный провал выглядел как-то особенно пугающе, хотя шорохов и попискиваний больше слышно не было. Наконец она решилась и медленно, останавливаясь на каждой ступеньке, начала спускаться. Внизу девушка замерла и прислушалась: никаких шорохов по-прежнему слышно не было, хотя, возможно, что бешено колотившееся сердце попросту перебивало остальные звуки. На полпути к коробу она споткнулась о что-то мягкое и липкое и в недоумении наклонилась, чтобы рассмотреть поближе. Впрочем, тут же снова взвизгнула и выронила лучину, успев в тусклом её свете рассмотреть мёртвую крысу, частично запеленутую в паутину. Видимо, паук-переросток испугался её не меньше, чем она его, и выронил добычу, спасаясь бегством. Немного успокоившись, Найда нашарила трупик крысы в полутьме – лучина погасла на влажном земляном полу – и брезгливо морщась вскарабкалась по лестнице из подпола: крыс она не боялась, но мерзкий голый хвост неприятно холодил руку. Выбравшись наружу она опасливо огляделась, но восьминогого гостя нигде видно не было. Найда постояла немного, собираясь с духом, и наконец нерешительно позвала:

– Эй… ты здесь?

Неподалёку послышался шелест и закачалась трава, между стеблями ей померещилась что-то мохнатое. Девушка с трудом подавила в себе желание снова завизжать, размахнулась, зажмурилась и наугад бросила крысу в траву. В ответ что-то громко зашуршало, а затем торопливо затопотало прочь. Когда Найда наконец решилась открыть глаза, нежданного гостя уже и след простыл, лишь трава ещё слегка покачивалась. Девушка с облегчением вздохнула и снова полезла в подпол, от души надеясь, что больше там никаких диковинных тварюшек не осталось. На этот раз ей удалось добраться до мотков с нитями без происшествий. Крысы попрятались, видимо, опасаясь, что обитатель расселины ещё не наохотился.

Найда перебрала нитки, с удовлетворением отметив, что на этот раз крысы ничего не попортили, и снова отправилась к колодцу. Мысли её невольно вернулись к утреннему происшествию. Какой всё-таки чудно́й путник! В Топки странники заглядывали нечасто, разве что из города приезжал купец, скупавший шелка, да и то чаще селяне отвозили шелка в город сами. Неподалёку от деревни, правда, проходил тракт из ближайшего города дальше на юг, но им, проходящим по глухим чащобам и болотам, путники и купеческие караваны пользовались нечасто. Даже разбойники обыкновенно обходили здешние места стороной, видимо имелись тракты и повыгодней. А тут пеший, без котомки, ни свет ни заря… Куда это он, интересно, путь держал и откуда? Найду вдруг осенило, что на путнике была одежда из местных шелков, и что направлялся он в сторону Паучьей Расселины. Неужели пришёл из деревни по ту сторону? Девушка боязливо повела плечами – и как только не устрашился идти через ущелье? Мысль о том, что это мог быть сам Хозяин Расселины, ей даже в голову не пришла. В деревне, разумеется, все знали, что с Хозяином у них уговор, но так же все знали, и что он оборотень, а потому Найде он представлялся чудищем вроде волкодлака, а никак не обычным, хоть и чуть странным, человеком. Интересно, зачем он приходил? Неужели свататься к кому? На мгновение у девушки защемило в груди: для неё это был единственный шанс наконец ускользнуть от приёмной семьи, но шанс весьма призрачный – в Топках ей замужество точно не светило, особенно после всего произошедшего, когда она была совсем малышкой.

* * *

Своих настоящих родителей Найда не знала, её подкинули студёной зимней ночью чуть больше шестнадцати лет тому назад, как нарочно, на порог к скорняку, славившемуся на всю деревню своей скупостью. Считалось, что подкидыша хозяевам дома препоручают сами боги, и не взять ребёнка означало бы накликать на себя беду. Однако, пожалуй, если бы скорняк сам нашёл пуховой свёрток, то под покровом ночи, может, и рискнул бы разгневать богов… или хотя бы переподкинуть нежданного нахлебничка кому-нибудь ещё. Вот только обнаружил подкидыша сосед-бондарь, зачем-то зашедший в гости уже по темноте. И чего ему дома не сиделось? До утра на морозе хилый младенец и вовсе мог не дожить… А так пришлось скрепя сердце приютить, хотя своих девок был полон дом – мал, мала, меньше. Сосед тогда ещё шутканул, обращаясь к его жене, мол, всё равно уже одну малышку выкармливаешь, так не убудет от тебя. Скорняк до сих пор не мог простить ни соседу, что притащил ему «подарочек», ни жене, что так и не родила ему сына. Впрочем, открыто пойти против богов на глазах всей деревни он не решился.

Через пару месяцев ему улыбнулась «удача»: у молодого соседа, лишь недавно поставившего отдельную избу, по весне сильно заболела маленькая дочка. Ничего не помогало, ведуны по-прежнему обходили Новые Топки стороной, а идти до ближайшего волхва – в Весёлки, по мосткам через Паучью Расселину – было боязно. Когда отчаяние наконец пересилило страх перед жителями ущелья, было уже слишком поздно, волхв смог лишь немного облегчить страдания малышки. Несчастная мать была безутешна и некоторое время пребывала на грани безумия, пока в чью-то светлую голову не пришла мысль подменить потерю Найдой. Женщине, так ещё толком и не пришедшей в себя после смерти своего ребёнка, поручили заботу о маленькой сиротке. Клин клином вышибают…

Поначалу казалось, что это помогло – молодуха вышла из горестного оцепенения, начала узнавать родных, занялась хозяйством и возилась с сироткой, разве что изредка путаясь и называя её именем дочери. Однако с год спустя стали происходить странные вещи. Молодое семейство замкнулось в себе, постепенно отдаляясь от общины. Женщина не отпускала новую дочь от себя ни на шаг, брала с собой и на поле, и в лес, собирать ягоды, не доверяя присмотреть за ней даже ближайшим родственникам. Муж её становился всё мрачнее и нелюдимее, пока однажды и вовсе не подался в город «на заработки», да так и не вернулся. Жене его, конечно, родичи пропасть не дали, но она становилась всё чуднее и чуднее. Топовчане показушно сочувствовали «бедняжке», охотно судача за её спиной – мол, видимо, как тронулась умом после гибели дочери, так и не оправилась. Кое-кто даже высказывал мысли, что пора опять звать волхва, пока не случилось беды, но дальше разговоров дело не шло, кому охота ради сумасшедшей через Расселину ходить?

Между тем с женщиной стало твориться что-то совсем уж неладное. Она подолгу пропадала в лесу, даже по ночам, но при этом всегда возвращалась невредимой, словно хищники и нечисть обходили её стороной, отчего по Топкам поползли зловещие слухи. Усохла телом, выкрасила всю одежду в чёрный цвет и полностью отдалилась от остальной деревни, перестав пускать на порог даже родичей. Впрочем любопытствующих соседей было так просто не отвадить, особенно после того, как они пронюхали, что в избе то и дело всю ночь напролёт горела лучина и доносилась заумь[3]и вторившее ей то ли пение, то ли вой… вроде как даже многоголосый. Однако, когда в деревню, невзирая на аранея, зачастила нечисть, любопытство сменилось неприязнью: селяне ни на минуту не усомнились, что это было связано с чудно́й соседкой и её камланиями. Возмущённые топовчане поначалу пытались вразумить саму юродивую, но та лишь стояла на пороге, внимая ругани, но при этом словно бы не слыша её, вперив в очередного смельчака бесстрастный немигающий взгляд впалых глаз, пока ругающемуся не становилось не по себе и тот не убирался прочь подобру-поздорову. Тогда селяне переключились на родичей несчастной, грозясь подпалить не только её избу, но и дома её родителей и свёкров, если не урезонят спятившую доченьку. Те попытались – и избы свои дороги, и дочь-невестку жалко. Но ни своих, ни привенчаных родичей она не пустила даже на порог. Смотрела волком да молчала в ответ на все увещевания, а когда попытались забрать хотя бы маленькую приёмную дочурку, развизжалась не хуже банши. Родичам только и оставалось, что отступить не солоно хлебавши. Если до сих пор собственная родня в худшее верить не хотела, то тут даже её родители засомневались – а что если нежить уже прибрала её к рукам? Упыри же они разные бывают. Какие вроде соседей из Гиблых Топок – за версту учуешь, а какие выглядят вроде совсем как человек: в гости придут, за стол со всеми сядут… а потом глядь – а «дорогой гость» соседом закусывает!