Оборотни Сирхаалана. Дамхан

– Так, – развернулся он к остальным, – расходитесь по домам, избы на ночь заприте. А ты, – веско сказал он, обращаясь к мужу тётки, решив не связываться со вздорной бабёнкой, – дочь на ночь в подполе запри, целее будете.

Тётка собиралась было снова что-то сказать, но под мрачным взглядом бондаря осеклась.

– Завтра продолжим поиски, – добавил он, с презрением взглянув на старосту, которого винил в произошедшем, и первым подал пример, тяжёлой поступью направившись к своем дому.

Топовчане, чуть помедлив, тоже начали расходиться, настороженно прислушиваясь: если это действительно были волкодлаки и они уже подошли так близко к деревне – жди ночных гостей.

Найда поплелась вслед за скорняком с женой, хоть её никто с собой не звал и она подозревала, что мачеха вообще с удовольствием прогнала бы её обратно в лес. Корзина оттягивала руки, после всего пережитого резко накатила усталость, и она едва переставляла ноги. Вместе с усталостью пришло равнодушие, она вполуха слушала, как мачеха убивается по Глашке, но как-то не задумывалась, что именно это значило. Осознание пришло позже, когда она вслед за родителями переступила порог дома. В светлице их ждали лишь две испуганные сестрицы, остававшиеся помогать матери по хозяйству – ни Глашки, ни Дашки дома не было. Сёстры с суеверным ужасом уставились на приёмыша: когда выяснилось, что на девушек в лесу напала стая, и Глафира с Дарьей пропали, про Найду в семье скорняка поначалу никто и не вспомнил. А вспомнив, как и все, решили, что и её тоже задрали волки. Найда поставила корзинку у ближайшей скамьи, чуть растерянно глядя на уже не нужное никому «приданое». От лёгкого стука корзинки об пол мачеха словно бы очнулась и тоже воззрилась на алые чаши бабушкиных ушек. «На приданое… для Глашки» – прозвучало у неё в голове голосом Найды, и она окончательно взбеленилась. Схватила корзинку и швырнула её в падчерицу, бросилась на неё следом, выдрать патлы, но та закрылась руками и выскользнула из избы. Преследовать её разъярённая женщина не стала, вместо этого обратив свою ярость на рассыпавшиеся грибы. С особым остервенением она топтала эльфийские чаши, невесть зачем спасённые Найдой. Топтала до тех пор, пока они не превратились в багряную кашицу и не стало казаться, что в комнате кого-то зарезали. «Лучше б волкодлаки её задрали!» – с ненавистью подумала она. – «Ну ничего! Со свету сживу мерзавку!» Буйство закончилось так же резко, как и началось, уступив место горю, жена скорняка осела на скамью и снова заревела в голос.

Найда забежала в подпол и спряталась в темноте за одним из ларей. Какое-то время опасливо выглядывала, ожидая, что мачеха ворвётся вслед за ней, чтобы продолжить взбучку, но та так и не появилась. Девушка почувствовала, как её мелко-мелко затрясло, словно от холода. Она села на пол и обхватила колени руками, пытаясь унять дрожь. Какой-то час тому назад, волкодлаки казались самым ужасным, что могло произойти, а теперь мачеха вернулась на своё законное место непрерывного кошмара всей её жизни. Найда уткнулась лицом в колени: ей бы выплакаться да успокоиться, но дрожь не проходила, а слёзы так и не шли. Сколько она себя помнила, ей говорили, что она бисово отродье, на ней порча, и что она одним своим присутствием может навлечь беду. Она воспринимала это как само собой разумеющееся, не вдумываясь. Да и не происходило до сих пор ничего. А вот теперь… что если она и вправду виновата? Но как? Бывшая тётка и раньше чуть ли не плевалась вслед, а тут и вовсе взбеленилась, на пару с мачехой. Того и гляди тоже кинется. Отчим говорил ей, что сначала её подкинули другой семье, как раз той самой тётки. И после этого на ту семью обрушилось одно несчастье за другим – приёмная мать сошла с ума, отец погиб, баба с дедой тоже. И, мол, всё из-за её – Найды – порченной сущности. Обычно это припоминалось, когда её в очередной раз «учили разуму», называя неблагодарной и внушая, что старая семья от неё отказалась, побоялась, а они приютили сиротку, потому как не по людски это ребёнка в болото выбрасывать. И поэтому она теперь им по гроб жизни обязана! Это она тоже, как правило, воспринимала как должное, но иногда дивилась. Если она действительно привлекает беду да лихо, отчего ж они не побоялись её взять? Если в той семье четверо взрослых погибло к её четвёртому лету, то как отчим решился привести такое отродье в дом? А ну как собственные дочери начали бы мереть как в голодный год? Иногда, Найда наоборот мстительно думала, что лучше бы её действительно ребёнком на болото выкинули. Тогда бы она точно стала нечистью, сильной и злой, и пришла бы отомстить всем обидчикам! Девушка зябко поёжилась: что если домечталась? Говорят же, что можно проклясть так, что человек окочурится. А проклятие же тоже просто пожелание, зачастую просто в сердцах. Найда снова припомнила бывшую тётку, сколько раз та ей сквозь зубы, походя, сгинуть желала, и опять поёжилась – пожелания словно бы обошли её стороной, вместо этого вернувшись к желавшему, будто в подтверждение того, что не зря от неё избавились. Бывшей семьи она не помнила, разве что какими-то урывками бабу с дедой. Да было ещё одно воспоминание, мимолётное и размытое, о мужчине, будто бы вытаскивающем её из какого-то омута. Но спросить об этом было некого, а когда она пыталась вспомнить сама, то накатывал такой липкий ужас, что она сочла за благо покрепче забыть. Вот только теперь, в черноте ночного подпола, после встречи с волкодлаком и огульных обвинений, воспоминания не преминули накатиться нескончаемым потоком, вываливая из до сих пор наглухо запертых чердаков памяти всё новые и новые детали. Мглистый водоворот, какие-то заунывные вопли, множество странных светящихся глаз, проступивших в той круговерти, худощавое измученное лицо какого-то мужчины, мерзкое ощущение чего-то склизкого рвущегося внутрь. Найда всхлипнула от ужаса, когда ей померещилось, что из мрака проступают те самые чудны́е разномастные глаза. Когда в темноте что-то прошуршало и прыгнуло ей на колени, у парализованной ужасом девушки не осталось даже сил на крик. Мгла взмуркнула и потёрлась о её щёку, и Найда наконец разрыдалась, от облегчения – это была всего лишь одна из их кошек. Если люди её не жаловали, то кошки наоборот, баловали своим вниманием. Кошка потопталась по ней лапками, безостановочно мурча, и наконец уютно устроилась на коленях, продолжая тарахтеть. Найда прижала тёплое тельце к себе, судорожно наглаживая, словно от этого зависела её жизнь, и сама не заметила, как, наконец, успокоилась и уснула.

* * *

Пропавших девиц нашли только через день, версты на три глубже в лес. Если до этого еще оставалась надежда, что на них напали всё-таки не волкодлаки, то представшая глазам искавших картина не оставляла ни малейших сомнений. Зверье просто бы разодрало и полакомилось, а эти ещё и поглумились. Особенно почему-то досталось Глаше. Тело, выеденное почти полностью, валялось под кустом, а вот голова венчала небольшое деревце. Слегка погрызенные руки и ноги были нанизаны на ветви того же дерева, так что казалось, будто девушка в зелёном платье приветственно распахнула руки. Чуть пониже головы кровавыми бусами были навертаны кишки, то ли её собственные, то ли подружек. Можно было подумать, что оборотни слышали и поняли её болтовню про скорую свадьбу и поиздевались над этим. Словно подтверждением этому, сестра и подружка лежали по обе стороны, с выеденными животами и грудными клетками, раскрывшимися жуткими бутонами. Младшая дочь скорняка свадебным букетом держала в руках собственную голову, а дочь бондаря – мёртвую ворону. Ошмётки плоти, погрызенные рёбра и остатки внутренностей валялись повсюду, словно волкодлаки в кровавом хмелю носились с ними по всей поляне.

Бондарь потрясённо уставился на эту жуткую картину не в силах отвести взгляд, кто-то более впечатлительный опорожнял желудок в ближайших кустах. Находить задранных зверьем односельчан было не впервой, но это кровавое безумие переходило все мыслимые границы. Бондарь зло сжал кулаки – а все потому, что чертов староста не смог договориться с аранеем! Он обернулся и обменялся долгим взглядом с бывшим дядькой Найды, с не меньшим ужасом глядевшим на непотребство на поляне. Тот посмурнел и отвел взгляд. Оба поняли друг друга без слов: раз это были волкодлаки, то и его дочь может оборотиться. А значит…

Тела привезли в деревню только к вечеру, старались собрать всё до последнего и разделить где чьи внутренности. А ну как перепутаешь и покойницы не успокоятся! На главной площади погоста уже начали складывать крады, ведь и так было ясно, что после двух ночей в лесу с волкодлаками живым не вернется никто. Останки разобрали по домам – омыть, сколько возможно, переложить духогоном, оплакать, как полагается, и подготовить к погребению. Найде пришлось снова затихариться в подполе. Как ни тяжелы и неприятны были эти хлопоты, но позволить проклятому приемышу прикоснуться к останкам дочерей жена скорняка не могла. А ну как откроет дверь на ту сторону, вроде её безумной мамаши, да всех за собой утащит? От горя у женщины начал мутиться рассудок, она уже и сама начала верить побасенкам, которые она рассказывала Найде, что они её взяли уже после того, как её мать съехала с глузду, да к тому же начала путаться, что та мать не была приёмной. Вместе с дочерьми она омывала разрозненные останки студёной колодезной водой, то и дело пускаясь в пространные стенания на тему Глашиной свадьбы, которой теперь уже не суждено было сбыться. Со стороны могло показаться, что её заботило только выгодное замужество дочери, и отчасти так и было. Но за купеческого сына можно ещё было выдать Марью, старшую из оставшихся дочерей, если тот не передумает. А Глаша действительно была её любимицей – первая дочь, выстраданная в муках, выхоженная несмотря на первоначальную худобу и хворобу. Жена скорняка не понаслышке знала каково это, трястись по ночам над младенцем, боясь что вездесущая Баас однажды проведёт костлявой рукой над люлькой и заберёт его к себе. Когда это произошло с соседкой, её вновь накрыло кошмарами о тех днях. Впрочем, подсунуть безутешной и слегка тронувшейся умом матери постылого приёмыша ей это не помешало.

Сама Найда была радёшенька «отлынивать» от этой повинности. Скорби или жалости к сестрицам она не испытывала, скорее облегчение – меньше будет кому её шпынять… хотя мачеха небось с лихвой восполнит. К тому же прикасаться к останкам сестриц ей и самой было боязно, а ну как младшенькая вдруг обернется – она-то почти целая – и задерет? Или Глашка оборотится умертвием каким, и пойдет гоняться, простирая отгрызенные руки? Найда зябко поежилась. К тому же, после того, как тела дочерей принесли из леса, мачеха смотрела совсем уж волком, девушка начала бояться, что та её попросту ненароком прибьёт. Так что лучше уж было сидеть в тёмном погребе, с кошками.

В доме её бывшей приёмной семьи тем временем разыгрывалась своя трагедия. Отец семейства мрачно натачивал топор по-острее – по поверьям возможному оборотню или упырю обязательно нужно было отрубить голову, чтобы не обратился уже мертвец; жене же он наказал принести верёвку покрепче. Та вместо этого валялась у него в ногах, умоляя пощадить дочь, сделать ей амулет из духогона, отвести к волхву, сделать что-нибудь! Только не убивать! Мужчине и самому было погано на душе от одной мысли, что ему предстояло сделать, но деваться было некуда. К волхву надо было вести сразу же, как её нашли. Теперь-то что рыпаться? Не ровен час оборотится – и их загубит, да по деревне пройдёт за кровавой жатвой. А ежели по обращению ещё и своих позовёт… Да и духогон тут не подспорье. Он безотказно действовал против нечисти вроде упырей да всякой погани болотной, а волкодлаки были каким-то особо мерзким племенем – на кого-то из них он действительно действовал, а другим же было как мертвяку припарка, разве что чихнут пару раз да, куражась, разбросают амулеты «против себя».

Доточив, наконец, топор и убедив себя, что оттягивать неизбежное нет смысла, мужик отпихнул цеплявшуюся за него жену, вышел из дома, подперев дверь поленом, чтобы за ним не увязалась, и с тяжёлым сердцем отправился к внешней двери в подпол, в котором была заперта дочь. На пороге он ещё чуть помедлил, собираясь с духом, зажёг лучину и спустился вниз. Девушка забилась в дальний угол и отчаянным взглядом смотрела на отца. Молить о пощаде она даже не пыталась, поняв по выражению его лица, что бесполезно.

– Прости, Воянка, – срывающимся голосом сказал тот, – но ты и сама всё понимаешь… Иди сюда, – добавил он, в руке показалась верёвка.

Девушка не возражала, но и из угла не шла.

– Иди сюда, кому говорю! – уже раздражаясь, повторил мужчина.

Вот же ж дурные бабы, что мать, что дочь. Понятно же, что иначе никак, зачем морочиться? Можно подумать, ему охота это делать! Перехватив веревку покрепче, он медленно направился к ней, рассчитывая её сначала связать потуже и уже потом рубить голову. Дочь продолжала наблюдать за ним отчаянным взглядом, всё больше вжимаясь в спасительный угол, словно надеясь раствориться в нём. Когда отец подошёл совсем близко, она вдруг подскочила, с размаху одела ему на голову бочонок с засоленым папоротником, который успела раскупорить за время сидения в подполе, потом толкнула с какой-то нечеловеческой силой, по крайней мере, так ему со страху померещилось, бросилась к выходу и стремительно взлетела по лесенке. Мужик отшатнулся и налетел на короба́, лучина выпала из его рук и с лёгким шипением погасла, бочонок лопнул и опал деревянными лепестками, по лицу и плечам стекал рассол и сползали кружочки папоротника. Кое-как протерев глаза и стряхнув с себя соленья, он поднялся на ноги, нашарил в темноте выпавший из-за пазухи топор и бросился вслед за дочерью. К тому времени, как он вылез из подпола, та была уже далеко – Вояна стремглав неслась по улице, ведущей к воротам, и уже терялась в наступающих сумерках. Остановить её было некому, остальные топовчане разошлись по домам. Правда, ворота, по-хорошему, должны были сторожить, но в эту ночь дураков не нашлось. Мужик поразмыслил, потёр грудь, чуть нывшую от «нечеловеческого» тычка, может, ну её? Если дочь уже начала обращаться, то что он ей сделает? А вот она его сожрёт и не поморщится! Вот только ворота ей по-любому придётся открыть, а значит ночью может пожаловать и что похуже. Недовольно кряхтя, мужик отёр лицо от рассола подолом рубашки и нехотя направился к воротам. Правда, по малодушию, не спешил, чтобы уж точно не застать дочурку у ворот – его собственные внутренности ему пока что ой как дороги! У самых ворот он всё-таки наподдал ходу, удостоверившись, что Вояна уже успела сбежать, а так же внезапно осознав, что сумерки уже почти перетекли в ночную темноту и «что похуже» может решить пожаловать в любой момент. Заперев ворота, он воровато оглянулся – деревня по-прежнему казалась вымершей, а значит никто произошедшего не заметил – и быстрым шагом направился обратно к своему дому.

Дочь его, впрочем, всё еще была у ворот, лишь отбежала чуть в сторону и притаилась в тени деревенского частокола. Бежать в лес ей совершенно не улыбалось – никаких признаков приближающегося обращения она не чувствовала, а значит волкодлаки её попросту порвут. В деревню теперь тоже путь заказан – с тем, что не смог сделать её отец, мигом справится толпа разъяренных мужиков, да и баб, пожалуй. Вояна вдруг вспомнила, что по ту сторону расселины находились две деревни, и в одной из них жил волхв. Наверняка же он сможет помочь! Молодое здоровое тело отчаянно не желало верить в то, что может быть обречено. Вот только как же ей туда добраться? И до деревни, и до волхва… Ведь если по ту сторону расселины прознают, зачем она его ищет, небось тоже колья наточат, да облаву устроят! Да и через расселину идти боязно, и на той стороне – куда она ночью пойдет? Вдруг в тех лесах тоже волкодлаки шастают? Да и без них, мало ли в ночном лесу желающих человечинкой полакомиться!

От отчаяния девушка разразилась тихими злыми рыданиями – везде клин: и тут не останешься, либо ночью кто сожрет, либо селяне поутру облаву устроят, и туда не пойти, сожрет кто-нибудь по дороге. А не дойдешь до волхва вовремя, так и вовсе… она поежилась и посмотрела на темную чащу леса за лугом, на котором с весны по осень выпасали овец и коз. Ей уже начали чудиться жёлтые голодные глаза, нетерпеливо глядящие в сторону деревни, выжидая, пока ее не накроет ночной тьмой. Вояна упрямо тряхнула головой, отгоняя наваждение. Раз уж она сбежала от родных, желавших обезопасить себя и «облегчить её страдания», то надо хотя бы попытаться выжить. А отомстить – неожиданно для неё губы сами расползлись в хищной плотоядной улыбке – она всегда успеет. В следующий миг она испугалась этой мысли и отругала себя, плотоядное ощущение покорно отступило, но в голове занозой засела гаденькая мыслишка: если они даже не попытались ей помочь, то и их жалеть нечего.

Окончательно решившись, Вояна крадущимся шагом направилась вдоль частокола. На тропку к расселине выходила одна из второстепенных дорог с другой стороны деревни. Вечером там было безлюдно, так что ей нужно было лишь незаметно добраться до тропы, а там её уже никто увидеть не сможет. Девушка кралась осторожно, то и дело прислушиваясь, не начался ли в деревне переполох, но все было тихо. Видимо, отец не стал поднимать тревогу, и на том спасибо. Добравшись до заветной тропы, она снова припустила со всех ног. Главное добежать до расселины, её Хозяин обыкновенно защищал деревни от нечисти, а значит к нему в логово волкодлаки вряд ли сунутся.

Расселина возникла перед ней внезапно, преградив путь черным пугающим провалом. Вояна остановилась и перевела дух, где-то должен был быть мостик, по которому в прежние годы бегали за волхвом. Она осторожно подошла к самому краю, размышляя в какой же стороне его искать, как вдруг ущербная луна вышла из облаков и осветила ущелье. Девушка буквально вросла в землю, пораженная увиденным. Расселина была сплошь покрыта паутиной, напоминавшей изысканное кружево вроде того, что отец гостинцем привозил из города. Гигантские полупрозрачные нити серебрились и мерцали в лунном свете и мелодично тренькали, то ли в ответ на легкий ночной ветерок, то ли от того, что по ним шустрило множество странных теней. Вояна чуть поежилась, вспомнив, что и Хозяин Расселины, и его служки – паучье отродье. Вот уж действительно, волкодлаки сюда не сунутся, даже нечисть от такого вида пронимает. Оно и хорошо, можно будет переждать ночь где-нибудь на краю ущелья и уже поутру отправиться искать деревни по ту сторону. Правда оставался вопрос, как разыскать волхва и не навлечь при этом на себя подозрения селян, да и волкодлаки-то могли и днем напасть, кому как не ей этого не знать. Девушка снова поежилась. Впрочем, утро вечера мудренее, может ещё что-то путное в голову придет. Луна высветила и искомый мостик. На счастье, он находился недалеко, лишь пару саженей вправо от приведшей её сюда тропки. Вояна направилась к нему, продолжая разглядывать происходящее в ущелье. Страх никуда не ушёл, но к нему прибавилось любопытство и… восхищение, уж дюже красиво переливалось паучье кружево в лунном свете! Пожалуй, впервые за всю её жизнь у неё возник вопрос, а может зря в Топках так боятся – и, по правде говоря, недолюбливают – Хозяина Расселины? От нечисти защищает, шёлком обеспечивает, и вон какую красоту у себя в «логове» творит…

Дойдя до мостика, девушка ещё раз огляделась, наверху все было тихо и пустынно, ближайший лесок тоже безмолвствовал. Она осторожно ступила на настил, ухватившись за веревочные перила по бокам. Мостик оказался хлипким, доски старыми и местами, похоже, прогнившими, кое-где впереди чернели дыры, где они и вовсе отсутствовали. Однако возвращаться было некуда, поэтому, собрав всю свою волю в кулак, Вояна осторожно двинулась дальше. При каждом шаге мостик раскачивался из стороны в сторону и нехорошо, надрывно, скрипел. Несколько раз доски опасно прогибались под ней, пока наконец одна и вовсе не лопнула, и она ухнула со всей дури по колено в образовавшуюся дыру, ободрав ногу, как нарочно ту, покусанную. На какое-то время девушка замерла, судорожно сжимая в руках веревки перил и боясь пошевелиться, но на этом разрушения мостика закончились, а жители расселины падающие сверху обломки, вроде бы, проигнорировали. Во всяком случае, никакого переполоха внизу не наблюдалось. Как-то отрешённо Вояна отметила про себя, что стала уж больно хорошо видеть в темноте. Луна успела спрятаться за очередное облако, а она продолжала видеть копошение ме́ньших в расселине в мельчайших деталях. Пожалуй, деталей даже прибавилось. Девушка осторожно высвободила ногу, вдругорядь её ободрав, и направилась дальше, ступая с ещё большей осторожностью, чем раньше.

Достигнув противоположного края ущелья и ступив на твёрдую землю, Вояна с облегчением вздохнула. Первый шаг позади. Так, шаг за шагом, глядишь, всё и образуется. Осталось найти место для ночлега, чтобы и её со стороны не видно было, и сама она в случае чего приближение зверей, людей али нечисти заметила бы. По обе стороны расселины громоздились россыпи огромных валунов, местами чудно́ сложенные, будто кто специально постарался. К одному такому сооружению она и направилась: два валуна стояли на попа поодаль от друг друга, а третий, плоский, крышей лежал сверху – авось ей удастся там затаиться. Девушка подошла поближе, настороженно озираясь и прислушиваясь: удобное логово, вполне может быть уже обжито кем-то ещё! Затаив дыхание, чтобы уж совсем не шуметь, она заглянула в тёмную щель между валунами – широкую, ей бы как раз хватило протиснуться – и аж подпрыгнула, услышав какой-то уж очень громкий шорох и странное цокающее топотание. Вояна резко обернулась, как раз вовремя, чтобы увидеть, как с соседней груды валунов спрыгнул огромный, серебрящийся в лунном свете, паук. В следующий момент он вздыбился на добрую сажень вверх, тоже застигнутый этой встречей врасплох, и девушка отчаянно завизжала, успев подумать: «Вот поэтому и боятся!»

* * *

Найда шла к колодцу: мачеха сегодня загоняла приёмыша, требуя наварить больше красок. Приданое для Глаши должно быть пышным, иначе городской жених обидится и откажется брать её замуж! Уже подходя к колодцу, девушка слегка замедлила шаг – рядом с ним стоял давешний путник и чуть насмешливо наблюдал за её приближением.

– А что, красна девица, дашь страннику напиться?

«Да когда ж ты уже напьёшься,» – в сердцах подумала Найда: только его ей сегодня и не хватало, мачеха и так бесится. Однако безропотно поставила вёдра и потянулась к вороту.

Ухватиться за него ей так и не удалось, тот вдруг раскрутился сам, снизу раздался всплеск падающей в воду бадьи, а потом, медленно и надрывно скрипя, словно колодец не обновлялся лет триста, ворот начал заворачивать цепь обратно. Чудно́й путник всё это время смотрел на Найду немигающим взглядом, будто упырь какой, на его губах застыла странная полуулыбка. Девушка занервничала, заозиралась, надеясь, что кто-нибудь пройдёт и заметит неладное, но деревенская улица, как назло, словно вымерла. Ворот тем временем прокрутился до упора и бадья показалось у обода колодца. Найда настороженно приблизилась, вытащила бадью, сняла с крючка резной ковш, зачерпнула воды… Всё вокруг вдруг почернело, завыло-загрохотало, повеяло потусторонним ужасом, который она испытывала, когда пыталась вспомнить своё раннее детство – жизнь до семьи скорняка. Чёртов путник продолжал испытующе смотреть на неё, словно оценивая её реакцию. «Законы гостеприимства святы…,» – будто бы говорил его взгляд. Найда перехватила ковш по-крепче и протянула его загадочному гостю. Путник протянул руку, ухватился за резной бок ковша, их пальцы на мгновение соприкоснулись…

– Сестриииицааа… – Найда похолодела, когда упыриным воем раздался вроде бы и знакомый, но страшно изменённый голос, – дай водиииицыыы…

Она резко обернулась: слева от колодца хромающей походкой приближалась младшая дочь скорняка. Даша выглядела нарядной: яркое платье, приготовленное на Глашину свадьбу, и такие же яркие ленты в косах. Просто загляденье!.. если бы не отгрызенная волкодлаками голова, которую мертвячка держала в руках. Широко распахнутые мутные глаза смотрели прямо на Найду, а рот неестественно растягивался с каждой жалобной мольбой о воде. По какому-то наитию девушка обернулась в другую сторону – справа такой же неловкой мертвяцкой походкой подходила дочь бондаря с мёртвой вороной, сидевшей у неё на плече и таращившейся на растерянную девушку пустыми глазницами. Найда повернулась обратно к путнику, надеясь на помощь уже от него, но его и след простыл, а обе мертвячки медленно, но неотвратимо продолжали приближаться к ней. Девушка бросилась было прочь от колодца, но ей наперерез вдруг метнулось что-то красное. Найда резко затормозила и в следующий миг отпрыгнула обратно, разглядев что преградило ей путь. Перед ней, в аршине от земли, колыхалось умертвие, с Глашкиной головой, руками и ногами, но все это было как-то по отдельности и постоянно дёргалось туда-сюда, как у глиняной куклы на верёвочках. Между ними платьем колыхалось багряное марево. Приглядевшись, Найда с удивлением узнала в нём множество эльфийских чаш, плотно подогнанных друг к другу. «Глашке на приданое…» – вдруг вспомнилось ей. По краям марева чаши были измочалены в жижу, тоже колышущуюся и стекающую вниз тягучими каплями, до ужаса напоминая кровь. Волосы умертвия были растрёпаны, но тем не менее украшены какими-то чудны́ми алыми лентами, Найда отступила ещё на шаг и в ужасе зажала рот, осознав, что это Глашины собственные кишки. Глаза сестрицы были широко распахнуты, даже на выкате, рот широко раскрыт в непрекращающемся крике, непомерно длинный, как у полуденицы, язык вывалился изо рта и его кончик хищно колыхался где-то на уровне груди. Умертвие обвиняюще смотрело на неё: мол, это ты во всём виновата!