Красно-желтые дни. Сокровища Юмы

Он ринулся в дом и взлетел по винтовой лестнице на верхний этаж.

В комнате стоял сумрак. Профессор сидел в своем кресле и, казалось, дремал, опустив голову набок. Майер достал из кармана сотовый, включил фонарик и направил в лицо старику. Рука дрогнула и телефон полетел под ноги. Свет фонаря словно вспышка фотоаппарата выхватил из темноты страшную картину: худое лицо профессора вытянулось еще больше, рот с редкими зубами открыт, в левом виске чернеет дырка с вытекшей из нее темной струйкой, правое плечо залито кровью.

Дрожащими руками Майер поднял смартфон и стал осматривать тело. Рубашка на висящей плетью правой руке в пятнах крови, в раскрытой кисти левой руки, лежащей на коленях, поблескивает вороненой сталью Манлихер.

Майер шагнул назад и простонал, сжав ладонями голову.

– Господи, профессор, зачем?!

Сомнений быть не могло: старик не пережил смерть супруги и свел счеты с жизнью. И никакая вера ему не помогла, не удержала от безумного шага. Какая теперь разница, есть “небесное царство” или нет? С таким грехом туда точно не попадешь.

Стараясь не смотреть на труп, Майер принялся шарить по столу и в ящиках, но коробки с алмазом нигде не было. Потом прошелся по книжным шкафам и полкам, но всюду одни лишь книги, фотографии, камни. Снова вернулся к креслу и, преодолевая страх, обыскал карманы профессорской одежды, но только испачкался в крови.

– Дьявол, профессор! Куда вы его подевали? – крикнул с досадой и тут же под ногами что-то хрустнуло. – Наконец-то! – схватил он с пола футляр и, задержав дыхание, поднял крышку.

Камня не было.

Майер пялился в пустой футляр, как будто старался разглядеть алмаз, ставший по какой-то причине невидимым.

Все, это конец. Конец карьеры, а возможно и жизни. Он сам уговорил Абрамова проверить на подлинность самую дорогую реликвию. И пусть подтверждения нет, тот будет думать, что его развели как лоха. А этого Абрамов не любит. С той же, примерно, силой, с какой любит деньги. А за них он готов пойти на любое преступление.

– Ахтунг, ахтунг! Говорит Москва! – раздался под окнами пьяный крик сторожа. – Руссиш партизанен очень любить шнапс… Адольф, выходи! А то снесу твой Рейхстаг к едрене фене…

Этого еще не хватало! Майер на цыпочках пробрался вглубь комнаты и замер. Мысль лихорадочно работала. Затаиться и ждать, надеясь, что хулиган уйдет? Не получится. Сторож, хоть и алкаш, но машину и физиономию единственного в этот день гостя опознает в два счета.

– Адольф, не жмись! – продолжать выкаблучиваться Федор. – На носу Пасха, а в горле сухо как в Сахаре… Не-е, маненько, конечно, есть. Так то чисто для дезинфекции… А не дашь, и черт с тобой. Ой, – сторож звучно икнул и каблуки ботинок глухо застучали по деревянному полу веранды. – Я здеся у тебя посижу. Один хрен, в поселке никого…

Майер скорчил недовольную мину и, прислонившись к шкафу, сполз на пол – теперь незамеченным ему не уйти.

Прошло полчаса.

Сторож продолжал нести ахинею и звал профессора, но все реже, смирившись, по-видимому, с тем, что Пасху придется встречать “не по-человечески”. Наконец его бормотание стихло и в глухой тишине тумана раздался густой мужицкий храп.

В компании с двумя трупами… нет, тремя – один, хоть и дышит, на живого мало похож, – сидеть не хотелось. Надо было уходить. Алмаз, скорее всего, найти не удастся. Можно будет договориться со следователем, которому поручат дело, и забрать камень по-тихому.

Напоследок Майер еще раз пробежал лучом фонарика по столу и уже хотел спрятать смартфон в карман, но остановился и посветил на страницу, заправленную в пишущую машинку. Каретка застряла в самом конце, оставив последнее предложение незаконченным. Понять, о чем идет речь, было трудно: строчки и слова жались друг к другу как муравьи в муравейнике.

Майер склонился над листом и прочитал заглавие, напечатанное крупным шрифтом: “МОЯ ИСПОВЕДЬ”. Под заглавием в скобках значилось: “(в случае моей смерти, отдать христианскому священнослужителю)”.

– Вот случай и представился, не так ли профессор? – посмотрел Майер с горечью на безжизненное тело.

Вынув лист из каретки и прихватив с собой другие, лежавшие рядом, Майер сложил их вчетверо и сунул в барсетку. На нижнем этаже зачем-то подошел к камину и посветил на икону – свечи давно погасли. Минуту стоял молча. Вспомнилось, как супруги Шмидты еще недавно молились на нее. Зачем, спрашивается? Что дала им вера в “Деву Марию”? Одной смерть накануне Пасхи от сердечного приступа, другому – страх одиночества и отчаяние, от которых избавила не молитва, а девять грамм свинца.

– Из камня ты, и сердце у тебя каменное, – произнес Майер с упреком и взял икону в руки.

Что-то сверкнуло там, где только что стоял барельеф. Майер моментально направил луч фонаря на верх камина и обомлел: переливаясь и искрясь холодным чистым светом, на гранитном портике лежал алмаз.

– Ну спаси-и-ибо! – посмотрел с довольной улыбкой на икону. – Не ожидал… Прости. Беру свои слова обратно.

Он не стал подниматься наверх за сломанным футляром, а сунул камень прямо в барсетку. Вытащил из под блюда вышитую крестиком пасхальную салфетку, завернул в нее икону и вышел из дома.

На пороге, подложив кулак под голову, спал сторож. Майер аккуратно перешагнул через него, сел в машину и покинул поселок.

Дом профессора Адольфа Францевича Шмидта стоял на отшибе затерявшегося в лесу небольшого поселка. Когда-то здесь располагалась база геологической экспедиции, занимавшейся разведкой полезных ископаемых в окрестностях Солнечногорска. В девяностые экспедицию расформировали, а здания скупил дачный кооператив.

Профессор Шмидт будто предвидел такой исход: еще в перестройку, организовал на территории базы Музей Камня и на правах директора выбил себе квартиру – двухэтажный дом с мансардой, где в лучшие годы жили вахтовым методом геологоразведчики. Это помогло пережить трудные времена: когда повсюду прокатилась волна сокращений, и экспедицию расформировали, профессор Шмидт продолжал возиться со своими камнями, о которых знал практически все.

Геологию он любил страстной, всеохватывающей любовью, посвящая ей не только научные статьи и монографии, но каждое мгновение своей жизни. Жена, которую он умудрился найти в молодости, шутила, что попала в плен к Горному Королю. Кроме обычных семейных хлопот, она выполняла роль секретаря – вела переписку мужа с издательствами, составляла графики экскурсий. А их с каждым годом становилось все больше.

Самый простейший минерал в описании профессора обретал свою историю и родословную, путешествовал во времени и пространстве, представал перед восхищенными взорами экскурсантов то свидетелем зарождения жизни на земле, то орудием первобытного человека, то строительным материалом советских пятилеток. Он знал не только свойства камней, но и то, например, в каком городе Южного Урала добывали мрамор для храма Христа Спасителя, каков суммарный вес алмазов в Большой короне Российских Императоров, что написано на “Персте Аллаха”, рассказ о котором профессор непременно заканчивал монологом Чацкого из “Горе от ума”.

В нулевые про Адольфа Францевича вспомнили, – наградили медалью за преданность профессии и даже пригласили на должность преподавателя в областной университет. Сославшись на возраст, он отказался. На самом деле, не мог себе представить, чтобы его детище, в которое он вложил душу и тридцать лет жизни, досталось кому-нибудь другому. А еще хуже – попало в руки дачного кооператива: уникальная коллекция камней наверняка пошла бы на свалку или стала фундаментом еще одного щитового коттеджа.

Майер любил чудаковатого старика и егосупругу. Детей у них не было, и он иногда навещал их, снабжая продуктами, чем сильно смущал профессора и радовал “бабушку Марту”. Она всегда звала его по-родственному – Степушка.

– Опять за свое? Что еще за “Степушка”? – выговаривал супруг. – Вы уж простите старуху, отвыкла от этикета в этом медвежьем углу, – оправдывался сконфуженно.

– Ой, и правда, – виновато улыбалась бабушка Марта. – Степан Леонидович, не обижайтесь, я не со зла, исключительно “по глупости женского ума”. – И через пять минут: – Вы какой мед к чаю предпочитаете, Степушка, липовый или гречишный?

Майер, конечно, не обижался, и даже находил забавным наблюдать за этим подобием ссоры, в которой, как ни странно, проявлялась нежная привязанность старичков друг к другу. Уезжал от них всегда с легкой душой, согретый покоем и теплом этого дома.

“А всего-то и нужно”, – размышлял он над секретом гармоничных отношений супругов, – “не гоняться с тапком за чужими тараканами, а перестать их кормить своими придирками. Глядишь, тараканы сами собой разбегутся или в бабочек превратятся, как у Шмидтов”.

Но ужасная находка на трассе все испортила: рассиживаться и гонять чаи, когда в поле лежит труп офицера МЧС – сомнительное удовольствие. Проводного телефона в поселке давно нет. А значит, – показать артефакт профессору – пусть оценит, – поздравить бабушку Марту с наступающей Пасхой, и – обратно. Хорошо, что засек расстояние по счетчику пробега, – другого способа найти место происшествия не осталось.

Грустные мысли отвлекли от дороги и Майер с удивлением заметил, как мимо пронесся километровый знак с трехзначным числом. Он точно помнил, что поворот к поселку находится гораздо раньше. Пришлось развернуться и ехать “на ощупь”, пока не разглядел уходящую вправо полосу дороги.

Майер с удивлением всматривался в заросшую буйной зеленью ленту грунтовки – ощущение, что с зимы здесь никто не ездил. Крайние дома, выплывшие из тумана, стояли без света, калитки и ворота заперты. Мазда покачивалась на рытвинах и напряженно урчала, карабкаясь в гору. Если бы не эта сизая хмарь, дом профессора уже маячил бы в конце улицы. Но сейчас дальше двух метром ничего не видно. И никого, будто дачный сезон и не начинался.

“Не иначе всем поселком на пасхальную службу намылились”, – усмехнулся Майер; по образному выражению профессора Шмидта, на майские выходные здесь открывался “филиал Содома и Гоморры”.

Неожиданно впереди мелькнул и пропал огонек. Майер притормозил. Огонек появился еще пару раз и уже не гас. Он медленно покачивался из стороны в сторону, становясь ярче и увеличиваясь в размере.

“Светлячки”, – пронеслась в голове тревожная мысль.

Майер заглушил двигатель и вышел из машины. Светлячок заметно вырос и превратился в большое желтое пятно. На всякий случай дверь в салон оставил приоткрытой. Пятно остановилось и метнулось в сторону, превратившись в широкий электрический луч. В тот же момент стал виден силуэт человека – он шел вразвалку, светя перед собой большим фонарем. Майер вздохнул с облегчением и захлопнул дверь автомобиля.

– Кто здесь? – прорезал ватную тишину старческий голос.

– Здравствуйте! – крикнул Майер. – Я из района, к профессору Шмидту. Вы не знаете, он у себя?

– Где ж ему быть, – подошел к машине заросший щетиной дедок в камуфляже. – Он уж тридцать лет, почитай, как здесь обретается.

– А где остальные? – Майер захлопнул дверь и шагнул навстречу охраннику.

– Кто ж их знат, – от старика пахнуло перегаром. – Как затуманило, ни одного дачника в глаза не видел. Экскурсиев тож не привозили. Одни мы здесь с профессором.

– А бабушка Марта?

– Ну эт само собой. С нею трое нас, да еще Барбос, друг закадычный.

– Трое в лодке не считая собаки, – улыбнулся Майер.

– Не, лодок нету. Потому как до ближайшей воды километров десять будет, – кивнул в сторону собеседник.

– А как у вас со связью?

– А-а, кранты! – старик недовольно махнул рукой. – Сколько раз говорил директору: купите новую рацию, эта уже давно на ладан дышит.

– Да нет, рация тут не при чем… Ладно, не буду вам мешать.

– Ты этого, – остановил его старик, – не в службу, а в дружбу. Заедь к нашим на Герцена 34, скажи, пусть приедут связь наладят. Да и харч нормальный пусть привезут, – доширак этот уже в горло не лезет.

– Хорошо, заеду обязательно, – кивнул Майер и завел мотор. – Барбосу привет! – махнул рукой и Мазда поползла дальше, шелестя шинами по щебенке.

Только вырулив на стоянку для экскурсионного транспорта, заметил свет в окнах первого этажа профессорского коттеджа – он стоял чуть дальше музея, скрываясь среди ветвей старых сосен. К дому вела выложенная плитняком дорожка. Листья папоротника, обычно прущие под ноги, на этот раз пришлось раздвигать руками.

“Эдак скоро в пальмы превратятся”, – с удивлением касался Майер ладонями разлапистых зеленых лесенок.

Низенькая, по пояс, калитка легонько простонала, пропуская гостя в просторный двор с летней кухней и длинным столом под двускатным навесом – наследием геологической экспедиции. То тут, то там виднелись груды камней разной величины и формы. Резать камни в поисках причудливых узоров и фантастических пейзажей – любимое занятие профессора Шмидта в этой глуши.

По скрипучим ступенькам Майер поднялся на огороженную перилами и заставленную цветами в горшках веранду, подошел к двери и дёрнул за болтавшуюся на цепи фарфоровую ручку. Где-то в глубине дома прозвенел колокольчик и послышался резкий голос профессора:

– Бабушка, открой! Не видишь, я занят!

За дверью долго было тихо, затем раздались шаркающие шаги и старушечье ворчание:

– Ну конечно, он занят. А я, значит, бездельничаю. Тоже мне, барин нашелся.

Загремели ключи в замке, дверь на цепочке чуть приоткрылась и в образовавшуюся щель появилась половина лица бабушки Марты.

– Это вы, Федор? – щурилась подслеповатым взглядом хохяйка.

– Здравствуйте, Марта Рудольфовна. Это Майер, Степан. Извините, ради бога, что без предупреждения… Мне бы с профессором поговорить, если вы не против.

Двери закрылись, звякнув цепочкой, и тут же открылись нараспашку.

– Степан Леонидович! – подняла старческие дряблые руки бабушка Марта.

Майер приобнял старушку и протянул пакет с продуктами:

– Здесь фрукты и торт, Киевский, как вы любите. Это вам к празднику.

– Ой, да что вы! – всплеснула руками старушка и голос у неё дрогнул. – Спасибо вам большое, Степушка, добрая вы душа. Праздник-то какой – Пасха! Дожили, слава Тебе Господи!

– Если это Федор, пусть идет прочь, – раздался из глубины дома резкий голос профессора. – Все, закрыта лавочка, больше ни грамма у меня не получит.

– Адик, успокойся! Это Степушка с гостинцами к нам пожаловал… Ой, да что это мы на пороге-то стоим, заходите, заходите в дом. Устали, поди, с дороги… Тапочки вот оденьте… – суетилась старушка, запирая за гостем дверь.

– О-о! Степан Леонидович! – радостно воскликнул профессор, выйдя в коридор.

В полумраке прихожей худое гладко выбритое лицо его казалось сошедшим с полотен голландских мастеров эпохи Возрождения: глубоко запавшие глаза слабо поблескивали, блестящую лысину обрамлял легкий старческий пушок, переходивший на висках в бакенбарды. В испачканном разноцветными красками фартуке он сам напоминал художника, которого оторвали от мольберта.

Профессор остановился перед гостем и отчеканил, словно заправский дворецкий:

– Сте-пан Ле-о-ни-до-вич! – протянул он костлявую, но необыкновенно крепкую руку для приветствия. – Какими судьбами?

– Здравствуйте, профессор, – смущенно улыбнулся Майер. – Да вот, решил навестить вас перед праздником, гостинцев привез из города. Вы тут одни, как я вижу, без соседей. Да и экскурсий тоже нет.

– И не говорите, – горячо поддержал профессор, – что-то невероятное творится у нас в этом году, ей богу! За исключением Великого смога в Англии в 1952 году, история не знает столь продолжительного тумана. С Лондоном все понятно – там бедствие имело техногенный характер. Откуда взялась эта напасть в Уральских горах, ума не приложу. Я прекрасно помню сводку погоды – обещали солнце и плюс двадцать на майские выходные.

– Адик, не держи гостя в прихожей, – раздался из гостиной назидательный голос бабушки Марты.

– Ой, извините… – встрепенулся профессор и взял гостя за плечи. – Пойдемте, друг мой, пойдемте в зал, вы сейчас такое увидите!

Миновав коридор, они вошли в ярко освещенную гостиную. Прямо под люстрой с хрустальными подвесками, посреди старинного круглого стола, накрытого белой кружевной скатертью, на большом фарфоровом блюде расположилась пестрая горка из куличей и крашеных яиц. Запах свежей сдобы и пряностей, смешиваясь со смоляным духом деревянного дома, создавал неповторимый букет.

– Ух ты! Красота-то какая! – Майер шумно втянул воздух носом. – У вас, как я посмотрю, уже всё готово.

– Всё, да не всё, – вынесла бабушка Марта из кухни тарелку со свежими крашенками. – В кои-то веки собралась пасху сделать, а лавку к майским так и не открыли. А без творога какая пасха, так ведь? Прошу к столу, я вас сейчас экспериментальным куличом попотчую.

Майер изобразил бровями недоумение.

– Это она так кулич без крема и посыпки величает, – улыбнулся профессор, снимая фартук и садясь на стул. – Украшенный, видите ли, можно только на Пасху, а этот и накануне не грех.

Майер с удивлением заметил, как профессор поправляет выбившийся из-под рубашки крестик – не иначе жена заставила.

– Адик, может поможешь чайный сервиз принести, у меня не сто рук, – проворчала из кухни бабушка Марта.

– Сидите, профессор, я помогу!

Когда с сервировкой было закончено, бабушка Марта собственноручно разлила чай по чашка, а хозяин дома нарезал кулич.

– Вы, Степушка, не против, если мы вместе помолимся перед трапезой? – ошарашила бабушка Марта гостя.

Майер кивнул с глупой улыбкой и посторонился, чтобы не мешать церемонии.

– Патер ностер, кви ен целис, – начал профессор, произнося слова слегка нараспев.

Сколько они не виделись, полгода? И вот известный ученый, знающий о строении земли и ее истории столько, что ни в какую Библию не поместится, не просто позволяет супруге “это невинное суеверие”, но и принимает в нем прямое участие!

Старички молились так, будто и не было все эти годы в их семье молчаливого противостояния веры и неверия, прерываемого редкими всплесками прозелитизма от одной из сторон.

“Одно из двух: либо проповедь бабушки Марты подействовала”, – дивился Майер произошедшей метаморфозе, – “либо старческий маразм”.

Майер посмотрел в сторону камина, куда супруги устремляли благоговейные взгляды. Его мраморное обрамление напоминало античный портик с колоннами. Раньше по центру портика стоял бюст Вольтера, Майер хорошо это помнил. Но теперь там находилась икона Богородицы, выполненная в виде каменного барельефа. Мастер оставил края слэба не ограненными, слегка подрезав низ для устойчивости. По бокам располагались два бронзовых подсвечника в виде девушек с амфорами на головах, в них – фигурные красные свечи, едва тронутые огнем.

“Амен”, – произнесли супруги, завершая молитву, и все сели к столу.

За чаем Майер молчал и прятал глаза, не понимая, как себя вести. Раньше у них было много общих тем для беседы: они говорили о нуждах музея, о новинках экспозиции и об открытиях в мире геологии. Если и касались религии, то чисто в философском ключе. А фразу “Верую, ибо абсурдно” профессор употреблял не иначе как насмешку над новомодными геологическими гипотезами.

– Этот Моррис всерьез заявляет, что Земле не более десяти тысяч лет! Как вам это нравится? – искренне возмущался профессор, прочитав статью о молодой Земле в одном из научных журналов.

А что теперь? Теперь перед ним сидит совсем другой человек, не профессор Шмидт, а выживший из ума суеверный старикашка. Принять это факт Майеру было трудно, и он продолжал прихлебывать чай, ограничиваясь короткими похвалами в адрес выпечки бабушки Марты.

– Вижу, вы слегка удивлены, дорогой Степан Леонидович, – первым прервал неловкое молчание профессор.

– Честно говоря, да. Я и подумать не мог, что вы, профессор, с вашими знаниями, аналитическим умом…

Майер запнулся, подбирая подходящие слова, но профессор его опередил:

– Вы хотели сказать: поверил в Бога?

– Именно так. Но… Религия дело сугубо личное, и вы вовсе не обязаны…

Майер уже пожалел, что затеял этот разговор, можно ведь было сделать вид, что ничего не произошло. Но профессор, похоже, сам желал объясниться.

– Ваше удивление мне понятно, и, поверьте, если бы месяц назад мне кто-нибудь сказал, что я вместе с бабушкой Мартой стану красить яйца к Пасхе, – он положил руку на кисть супруги, и та ответила ему нежным взглядом, – я бы удивился не меньше вашего.

Профессор замолчал и сосредоточенно посмотрел на икону.

– Дело в том, – продолжил он мягким тоном, – что большую часть жизни я занимался наукой, и в своих убеждениях привык полагаться на экспериментально доказуемые факты. Бог, душа, ангел – физических параметров не имеют, следовательно, нет и объекта для исследования. Тем не менее, я всегда считал, что трансцендентные феномены вполне допустимы в философском дискурсе. Более того, этика и общественная мораль без идеи Бога – тонкая пенка на поверхности океана: подул ветер, поднялись волны, – и нет ее. Да, я не был религиозен. Но лишь потому, что научная картина мира меня вполне устраивала.

Профессор замолчал и пристально посмотрел на икону.

– Давайте угадаю: вашу веру в науку поколебало волшебство бабушки Марты, – улыбнулся Майер и взял с блюда кусок кулича.

– Вы недалеки от истины, мой друг, – старички переглянулись и бабушка Марта многозначительно кивнула. – Вы же знаете, что я не любитель всех этих… обрядов, церемоний. Мне и сейчас трудно представить себя на церковной службе. Я бы предпочел поклоняться Творцу в храме природы, – среди своих камней. Тем более, что именно они привели меня к вере.

– Любопытно, – Майер отставил от себя чашку и вытер губы салфеткой. – Они что, приняли подобие креста, а может быть… заговорили?

– В самую точку, Степан Леонидович. «Если они умолкнут, то камни возопиют».

– Не знал, профессор, что вы такой знаток Библии.

– Какой там, – махнул старик рукой. – Так, какие-то обрывки, то, что слышал в детстве от бабушки. Она у меня суровая католичка была: четки из рук не выпускала, на колени ставила, – розарий заставляла читать.

– Понятно теперь, откуда такое знание латыни… Однако, что с камнями, – что они вам «возопили»?

Супруги еще раз переглянулись и профессор развел руками:

– Вы вновь угадали, и это поразительно! Не трубным гласом и не хождением гор, а образом Девы Марии Господь привел меня к Себе.

На последних словах голос у профессора задрожал, он поднялся со стула и осенил себя крестным знамением. Майер стыдливо отвел глаза в сторону: признаки старческого маразма у великого ученого – зрелище не из приятных.

– Впрочем, к чему слова. Можете убедиться сами. – Профессор обогнул стол и подошел к камину. – Посмотрите на это чудо, друг мой, и не думайте, что старик Шмидт выжил из ума.

Словно пойманный на обмане мальчишка, Майер заерзал на стуле. Положение безнадежное: профессор уже «читает мысли», а значит находится в состоянии контролируемого помешательства. А это может повредить делу.

– Я весь во внимании. – Майер встал из-за стола и посмотрел на профессора.

– Знаете, как называется этот образ? – Старик не сводил глаз с иконы на камне. – Живоносный Источник. Его написали в память о чудесном источнике воды, который в пятом веке нашел в окрестностях столицы Византийский император Лев.

– Что же в нем чудесного? – Майер склонил голову набок и прищурился, всматриваясь в детали резного изображения. – Обычный каменный барельеф, неотшлифованный только. Неплохая стилизация под древность. Не пойму, что за порода… На мрамор не похоже.

Профессор торжествующе молчал и загадочно улыбался, заложив руки за спину.

– Вы это сами? Да вы настоящий художник, профессор.

– Адик, ну что же ты? – в голосе бабушки Марты прозвучали нотки упрека. – Расскажи уже Степану Леонидовичу, как все было.

– Хорошо, – кивнул старик. – Я только хотел, чтобы Степан Леонидович дал независимую оценку, так сказать. Вы правы, это не мрамор. Ситцевая яшма – жемчужина Урала. Найти ее в наших местах – само по себе чудо.

– Извините, профессор, мне кажется, это большая натяжка.

– А что есть чудо, друг мой? Нарушение естественного порядка вещей, не более. Но вы правы, настоящим чудом это не назовешь. Мало ли как этот камень здесь оказался. Вот если бы яшма на наших глазах превратилась в кварц или, скажем, в золото, тогда…

– Тогда бы вы были великим алхимиком, – не сдержал Майер саркастической улыбки.

– Пожалуй, что так, – нахмурился профессор, но тут же брови у него взлетели: – Однако, вы верно заметили: превратить яшму в золото с помощью горелки и реторты – а хоть бы и без них, – это еще не чудо. А вот найти икону внутри камня, пролежавшего в горах десятки тысяч лет – совсем другое дело.

– Постойте, – Майер выставил ладони перед собой и осторожно заглянул в глаза собеседнику: – Вы хотите сказать, что этот барельеф находился внутри обычного камня? Но… как вы его обнаружили?