Погода на завтра

Выжидать и дальше было бы с моей стороны нечестно. Я почти не спала ночью, а с утра побежала в больницу.

Увидев меня, Виктор почему-то ничуть не удивляется.

Ну что, Варька, говорит он мне с какой-то особенной щемящей нежностью.

Я беременна, глухо отвечаю я.

Посмотри на меня.

Смотрю.

Это ведь случилось в твой день рожденья, когда ты думала, что я бросил тебя, так ведь?

Да.

Эй, Варька, не грусти, говорит мне он, это же замечательно, что у нас будет ребенок. Ты что, дурочка, думала, это нам помешает. Куда же я без тебя. Ну теперь-то будешь моей женой, спрашивает он, и куда больше ждет ответа, чем хочет мне показать, но я-то вижу…

…и тогда я говорю, что да, да, конечно, как же может быть иначе, и бросаюсь к нему на шею, и целую его, и через некоторое время он начинает рассказывать мне, медленно и неторопливо, как рассказывал раньше, о подлецах, взяточниках и негодяях, о тех, кто разорил и обескровил мою страну, кто повинен в том, что рождаются на свет такие, как я – неизмеримо одинокие и несчастные. И еще он говорит, что пришла пора, и что Будущее медным кулаком стучит в двери, и что Новое, Новое ждет нас у порога!..

…и тогда я представляю, как я и Виктор пойдем вместе к этому багровому-багровому Новому, к дымящейся паром земле, к трупам и хаосу, к погромам и стуку армейских ботинок по мостовым, каким сладким, сладким кошмаром обернется для моего хищного города это Новое, ну так пусть, пусть, главное, мы пойдем вместе… в этом Новом не будет счастья для всех, пускай, где и когда все были счастливы, да и даже если бы и было бы это возможным, говорю я, какое мне может быть дело до тех, кому всегда, всегда в этой жизни было на меня наплевать, кто спокойно спал в своих теплых постелях, когда семнадцатилетняя Варя Клодько, лишившись родителей, осталась совершенно одна в целом мире, кто спокойно шел рядом, когда она продала свое тело первому встречному – продала от отчаяния, от горя, от нежелания жить… И сколько их, глупых девочек, поступающих точно так же, сколько тех, чьи души навсегда куплены городом. Да, пускай в этом мире не будет счастья для большинства, но большинство – это ведь грязный и тупой скот, который и не знает счастья, для которого счастье в довольстве, а я, я и мой еще не родившийся ребенок счастливы будем, назло всем этим скотам и тварям, неужели же мы за свою долгую и бессмысленную жизнь этого счастья не заслужили?.. Теперь мне кажется, этот случайный плод и вправду был во мне всегда, зрел, как книга, как песня, а владелец «фиата» только помог плоду осуществиться, только дал последний толчок, совершил, грубо говоря, необходимый физиологический, механический акт, без которого плод был бы невозможен, ибо, нельзя же, в самом деле, зачать от духа…

И я все говорю и говорю об этом Виктору, и я вижу, что он мне кивает, он со мной согласен, я вижу тот же огонек в его глазах, что горит и в моих, о, я знаю этот огонек, знаю эту ненасытную жажду: месть, месть – говорит этот огонек, кровь – говорит он.

Но нужно сдерживать себя, нужно быть холодными и спокойными, как хирург во время сложной операции, так говорит мне Виктор. И я соглашаюсь, да, мой повелитель, да, мой бог, как скажешь, спокойствие и холод, и спокойствие, и холод, и холод, и спокойствие, и кровь лишь во имя искупления и не иначе. Как ты решишь, так и будет. Я буду верной и преданной, как собака, как правая рука твоя, о, ты еще не знаешь, какой верной и преданной я буду, ты не знаешь еще, ты еще не догадываешься!..

Но пусть, пусть, ты еще узнаешь меня, ты мне поверишь, впрочем, ты и сейчас мне веришь, не зря же ты предлагаешь мне идти рядом с тобой рука об руку по этой кровавой дороге. О, я не обману твоих ожиданий, любовь моя, как могу я их обмануть…

И мы долго говорим еще, о нас, о холоде и спокойствии, о необходимости быть милостивыми и собранными, и беспощадными, и о власти, о власти говорим мы, о нашем пути, одиноком и избранническом, говорим мы, и по небу ползет такое же огромное и такое же яркое, как наша ненависть, и такое же животворное, как наши мечты, солнце.

2002, 2004

Отче наш, иже еси на небесех!..

Евангелие от Матфея,

глава 6, стих 9 

НЕЖНЫЕ КРЫЛЬЯ ДАРА

Бессонную и холодную тишину конторы разорвал телефонный звонок.

– Алло?

– Эй, вы, – в трубке злобный истерический голос, задыхающийся, как после долгого бега. – Вы, там, заберите вашу сестру!

Моментально хватая ручку, готовлюсь писать.

– Адрес?

– Полевая, 14. Да приезжайте скорее, черт бы вас побрал!

– Хорошо. Мы сейчас будем.

– То-то же, – голос молчит, исступленно дыша в трубку. Наконец шипит, да так, что мороз продирает по коже: – Хоть бы вы все передохли скорее… Выродки!

И только короткие гудки в телефоне: пип, пип, пип…

Как будто бы ничего не было.

Но я-то знаю, что это не так. Тупо уставясь в бумажку, читаю адрес. Полевая… Это окраины, наверное. Ничего, за полчаса по ночным дорогам должен добраться. В таких случаях лучше не медлить.

Оставляя телефон на автоответчике, я беру ключи от машины и выхожу в ночь.

И где они только узнают номер конторы?

Впрочем, это, конечно же, не мое дело. Я работаю здесь уже не первый год, но и сам знаю немногим больше тех, кто каждое утро равнодушно проходит мимо моих окон – на рынок, в институт, просто по каким-то своим делам.

Идут себе и ни о чем не думают, странные и разные, простые и сложные. Одним сплошным одноцветным потоком: серое, коричневое, серо-зеленое, темно-синее, черное. Все оттенки сливаются в один грязный, смешанно-серый цвет.

Люди. Толпа.

Чего я не знаю, так это того, кто из них всегда звонит в контору, когда возникает такая необходимость. Чувствуется, что о многом догадываются, что сильно, порою до смерти нас ненавидят, но о чем догадываются и откуда в них эта душащая все ненависть – эти вопросы я давно уже перестал задавать.

Я уже не тот ведь наивный мальчик, кому некогда под страшным секретом рассказали о природе Дара и предложили эту работу: должность некарьерная, зарплата умеренная, обязанности неприятные и частенько тошные.

Так почему же я не ухожу, не говорю «нет», а все продолжаю и продолжаю насиловать свою душу вежливыми ответами окосевшим от ненависти маньякам, постоянным, до одури обрыдшим профессиональным одиночеством и разрывающими сердце «выездами на места»?

А так. Просто хотя я, может быть, знаю и меньше, чем те, кто звонит в контору с гнусными сообщениями, но уж точно больше тех, кто одноликой толпою проходит мимо.

Нет, никогда мне не стать уже прежним…

Я не угадал. Несмотря на мнимую пустоту городских улиц и лучшие показатели легкого, родного автомобиля, за полчаса я не управился.

Сорок пять минут. И это очень хороший, может быть, даже лучший результат. Тем более учитывая то, что на Полевой улице бывать мне не приходилось.

Обитель сестры, о которой надлежало позаботиться, оказалась чем-то вроде барака, вернее даже, ½ дома, впрочем, довольно ухоженного, в окружении яблонево-вишневого сада. Улицу освещал одинокий фонарь, и большего я разглядеть не смог.

В окнах свет не горел.

Об этом по телефону не было сказано ни слова. В какой половине дома жила сестра?

Поколебавшись минут пять и выкурив сигарету, я постучался в ближайшую дверь.

Никто не ответил. Вообще-то именно так все и должно было быть. Окончательно я убедился в том, что попал по адресу, когда оказалась не заперта входная дверь. Что ж, меньше проблем. Живой хозяйка себе такого бы наверняка не позволила.

Хотя афишировать свое присутствие и не следовало, я зажег электрический свет, мысль передвигаться на ощупь совершенно меня не привлекала. Дом сестры изнутри выглядел вовсе не так убого, как могло бы показаться, судя по району, в котором она жила. Однако ясно было, что больших да и просто хороших денег она никогда не зарабатывала.

Это среди наших не редкость. Скорее правило, из которого очень редки – исключения.

Дар не предполагает житейской практичности. Слишком много от духа, это никогда не шло на пользу бренному земному существованию.

Тесно уставленные книжные полки… Зачитанный Мандельштам, Бунин, Цветаева. Несколько книжек с фантастикой, Достоевский. Так, кажется, картина ясна.

Я прошел на кухню. Она там и висела, искаженное мукой лицо, растрепанные волосики, окостеневшие ноги в желтых носочках… Хоть я и ожидал встретить что-то подобное, но такое… Неожиданно закружилась голова, и я даже обрадовался, захотелось потерять сознание.

Но я остался стоять.

Я почему-то думал, что сестра окажется пожилой женщиной, в крайнем случае средних лет. Но к тому, что ей, возможно, не будет и восемнадцати… нет, к этому я готов не был.

На мгновение утратив профессионализм, я судорожно дернулся, полез снимать, вынимать ее из этой несправедливой, гадкой петли и только потом догадался пощупать кожу. Она была холодной, как лед, ну конечно, прошел уже, наверное, не один час.

Но я все равно ее снял, эту маленькую, худенькую девушку, носительницу большого Дара. Он и правда был большим, я чувствовал его даже сейчас, через несколько часов после смерти.

Мой собственный малый Дар – это было даже смешно в сравнении с тем, что владело ей, но никакой зависти я не чувствовал. Этому нельзя завидовать, ведь нельзя завидовать неизлечимой болезни, тихо и мирно живущей в теле носителя, но все равно неотвратимо ведущей его к гибели.

Конечно, не всегда все заканчивается так глупо, как в этой чертовой петле, но это – один из самых распространенных сценариев.

На изрезанном ножом кухонном столе лежали последние строчки сестры. Смешные, горькие, с размашистыми цветаевскими дефисами.

А я Мать-Земля

На хрен не нужна

В этот черный – час –

Никому из – вас!..

И небрежная подпись под этими строчками – «Нонна Юрьева». Значит, вот как тебя звали, маленькая сестра с непропорционально большим Даром. Я почувствовал горечь во рту и посмотрел на нее еще раз.

И ты еще ощущала себя чьей-то Матерью!..

Тяжелая челка на широком и оттого детском лбу, обижено изогнутый рот, навсегда утратившие свой свет глаза. Согнутые в локтях и коленях руки и ноги, не оформившаяся толком фигура, отвратительно неестественная узкая полоска на шее. И кто-то еще мог тебя ненавидеть?!

И эти трогательные желтые носочки на узких ступнях…

Как мне ни не хотелось этого делать, но пришлось искать Метку. При жизни ее никто не видит, даже наделенные Даром, после смерти ее способны увидеть все. И Дар тут уже не имеет никакого значения.

Иногда ее называют Знаком, Клеймом, Печатью. Мне всегда казалось, что Метка – наиболее верное слово.

«Бог шельму метит…» Помните такую пословицу? Это про нас.

Вот только я ума не могу приложить, зачем Он это делает.

Метка может находиться где угодно. К счастью, я нашел ее быстро – на затылке, там, где густые темные волосы становились нежным мягким пушком. Я был рад, что мне не пришлось искать ее под одеждой, мне не хотелось касаться интимных частей тела Нонны, трогать ее там, где ее, возможно, не трогал ни один мужчина.

Быстро достав пакетик с шипучей смесью, я обработал Метку и с минуты две наблюдал, как она исчезает, становясь просто бледной незагоревшей кожей. Вместе с Меткой исчезли последние крохи Дара, которые еще хранило это существо.

Вот и нет больше того, что так тебя мучило, Нонна Юрьева.

Хоть мне и было противно это делать, но пришлось водрузить тело обратно. Не должно остаться никаких следов.

Отвернувшись от тягостной картины, я вышел из темного дома.

«А я Мать-Земля!..»

Да какая ты и вправду что на хрен Мать-Земля, ты теперь никто, ничто, тлен, прах, пепел, а о пепле не принято плакать… Даже я со своим профессиональным чутьем не чувствую ничего, что осталось бы от тебя. Не знаю, существует ли она, пресловутая душа бессмертная, но в любом случае самоубийцам гореть в аду, хоть я и не сторонник догматического христианства…

Раздираемый болью и горечью, я гнал вперед свой автомобиль, не боясь попасть в аварию, напротив, я, наверное, подсознательно желал этого, чтобы вот так, как маленькая сестра Нонна…

Но мне упорно везло в эту ночь, а может, просто Он не был столь ко мне милостив.

«Как же можешь Ты, – говорил я, нещадно выкручивая руль несчастной машины, – как же можешь Ты позволять рождаться на свет им, тем, чей Дар в сотни, в тысячи, да в миллион раз превосходит то нищенское подаяние, что заложено в остальных… Подаяние, с брезгливостью отвергаемое! Как можешь Ты сознательно приносить их в жертву, отдавать на заклание жадной толпе, как можешь Ты спокойно после этого существовать…»

«Так надо», – говорил мне Он, когда под мягкими шинами холодными брызгами разлетались лужи.

«Что надо? – смеялся я Ему в ответ. – Зачем этот дрянной спектакль, ведь сотни зрителей окажутся рядом и ничего не поймут, только презрительно посмеются. Другие, может быть, ужаснутся и скажут: «Все беды от книг», – неужели же Ты этого добиваешься? Неужели же это Тебе может быть… приятно?»

«Так надо», – говорил он мне, и горький воздух врывался в салон машины, я открыл окно, мне нужен был этот воздух, чтобы не задохнуться.

«А даже если кто-то что-то и поймет, о чем-то задумается, даже станет ненадолго лучше, не слишком ли высока цена? Ведь Нонна была такая живая и теплая, я это знаю точно. И вот ее уже нет, и она не напишет больше ни строчки, неужто этого Ты хотел? Ведь она тоже была Твоей дочерью, неужели среди детей могут у Тебя быть любимчики? Это слишком отвратительно… я не верю! А она, маленькая сестра, худенькая несозревшая девочка, она ли виновата в том, что не удержалась на краю пропасти, не справилась с Твоим не в меру щедрым, уж слишком богатым Даром? Быть может, что Ты вовсе не Тот, о Ком мы всегда думали и от которого так яростно отрекались?.. Быть может, что Ты – совсем иной, что мы все угадали с точностью до наоборот, что Ты, – тут я начинал шептать от святотатственных слов, – Тот самый, Первый Отрекшийся, с громадными черными крылами за спиной?.. Ты – наш истинный Отец, и полмира под каждым твоим крылом. Неужели так?»

И Он молчал, и не мог мне ответить, и ветер грозно разбивался о лобовое стекло автомобиля, и неслышной поступью наемного убийцы пробирался рассвет.

И я смотрел в небо, и хотел, и боялся увидеть там Его сияющий лик. И я так ничего и не увидел, к счастью это или к несчастью. И все мои вопросы остались без ответа, хотя и говорят, что молчание – знак согласия, но только я не верю; и я все вспоминал бедную сестру Нонну, такую серьезную и наивную, и плакал по ней, хоть и знал, что слезы еще никогда ничего не решали.

Я знал точно, что в контору больше не вернусь, не мог я и дальше уничтожать следы Меток на моих мертвых братьях и сестрах, а там будь что будет. Мне не было известно, что я стану делать, когда окончательно рассветет, но мне казалось, что совершить еще одну смешную, с самого своего начала обреченную попытку восстания будет правильно.

И я гнал вперед свой автомобиль, и крыши домов насмешливо золотило яркое, слепящее глаза солнце.

2003

ЛИФЧИК

Катенька Сапожкова вышла замуж по любви.

Любовь была страшной силы: большая, яркая, она ворвалась в Катенькину молодую жизнь, как смерч, как техасское торнадо, закружила, завертела и понесла с собой девочку, словно щепку какую-то.

Звали любовь Андрей – высокий, статный, бывший боксер к тому же, он нравился многим девушкам, и удивительно даже, как это могла ему приглянуться такая тихоня и серая мышь, как Сапожкова.

Впрочем, возможно, в жены Андрей хотел себе выбрать именно девушку, Катенька же была честно невинна, с мужчинами ранее не встречалась и на роль порядочной супруги годилась вполне.

Так они и поженились, и все были довольны: Андрей, каждое утро отправлявшийся на работу с глазами сытого хозяйского кота, и Катенька (не Сапожкова теперь, а по иронии судьбы, Чулочкина), испуганно-радостная, невыспавшаяся, счастливо расцветающая под иронично-завистливыми взглядами в институте, краснеющая от нескромных насмешливых вопросов: в самом деле, кто бы мог подумать, что этакая пигалица раньше всех на курсе выйдет замуж!

В скобках отметим: ничто не ласкало так слух однокашников Сапожковой как магическое слово «замуж», ибо однокашники эти были сплошь женского полу, ввиду специфики избранной ими профессии, а именно – учитель начальных классов. Мальчиков на курсе совсем не было, что, соответственно, сужало круг потенциальных поклонников, девицы томились от невостребованности и все свободное от учебы время посвящали устройству личной жизни. Тем не менее окончательно и бесповоротно устроила ее только Катенька.

Поселились молодые у невесты, теща была строгих взглядов, но широкой души и зятя особенно не притесняла, в праздник с удовольствием подносила рюмочку и восхитительно готовила кулебяку, за что ей прощалось многое.

И стали они жить-поживать и поживали, надо сказать, довольно счастливо, пока не приключилась в семействе Чулочкиных одна анекдотическая история.

Кстати, вот вопрос: отчего анекдоты рассказывают лишь про мужей, возвращающихся из вечных командировок, и никогда про жен? В наш век эмансипации такое забвение прекрасного пола даже странно.

Впрочем, Катенька возвращалась в тот роковой день не из командировки, а всего лишь со второй пары: она почти никогда не прогуливала, но сегодня преподаватель заболел, образовалось «окно», Катенька не вытерпела и убежала домой.

…С его стороны было, конечно, большой глупостью привести эту лярву в квартиру.

Но что поделать: темперамент брал свое, ласки целомудренной и зажатой жены едва ли могли удовлетворить этого крупного, прекрасно развитого самца; впрочем, что оправдываться, единственным оправданием, которое мог он, наверное, произнести, было «Так получилось». «Так получилось» говорят дети, разбив вазу или размалевав дорогие обои, и, пожалуй, это самое лучшее и честное, что в этом случае можно сказать.

…Застывшая, окаменевшая, глядела Катя на визжащую, похабную девицу, распластавшуюся, как медуза, на ее непорочной супружеской постели, застывшая, глядела она, как та судорожно и дико вскакивает, начинает метаться, бросаться из стороны в сторону, искать одежду…

А он, он, любовь и мечта всей жизни, смысл существования и даже немного более того, он матерился, тряс голыми чреслами, выхаркивал из глотки: «Сука! Сволочь! Что ты тут делаешь?!.»

Как абсурдна была эта картина.

Разве могла бы Катя поверить в этот въяве воплощенный бред, в эту адскую комедию, свершающуюся у нее на глазах?

– Вон, – тихо выговорила она неслушающимися губами.

– Ах ты…

– Вон, – повторила она.

– Лифчик?! Где же мой лифчик? – комически заламывая руки, завывала девица.

…Они ушли.

Потом Катя нашла этот лифчик, завалившийся за спинку кровати, она сожгла его во дворе, вместе с мусором и прошлогодними листьями.

Наутро, повязав голову платком, она пошла в храм и долго молилась.

– Тронутая, – бранилась мать. – Совсем свихнулась, по церквям шататься…

Мать, женщина старой закалки, в Бога не верила.

Он вернулся.

Стоял на коленях, рыдал, грозил выкинуться из окна, заваливал розами, они помирились, конечно же.

Наверное, иначе и быть не могло.

Но что-то чистое, что-то важное сломалось в ней.

Разумеется, это была не последняя его измена, но той первой, самой страшной и жуткой, она никогда не могла забыть.

И ей долго снилась эта похабная, размалеванная:

– Лифчик, где же мой лифчик?! – кричала она и хохотала Кате прямо в лицо.

– Вымолила у боженьки счастье, – бранилась мать, глядя на тихие Катины слезы. – Вымолила, терпи уж теперь…

Но Катенька знала, что мать не права.

Боженька не при чем.

Боженька добрый, она сама сделала свой выбор, и кого тут винить?

05.2004

И ты поймешь сама

Радости кнута

Через боль, грусть

Ты узнаешь путь.

Ты узнаешь путь искупления.

Извращение. Извращение.

«Агата Кристи»

Плачет Белоснежка,

Стонет Белоснежка.

И, сама не замечая,

Странно улыбается себе…

То же

АГАТОМАНИЯ

Мы познакомились на пьяной тусовке у Ленина: познакомились почти случайно, но «только почти», и, наверное, именно из-за этого-то последнего мне потом часто казалось, что было в нашей встрече что-то странно-предопределенное, что-то почти магическое, впрочем, так часто бывает, когда по прошествии каких-то событий начинаешь накручивать и приписывать им то, чего и в помине не было.

Но, во всяком случае, точно скажу, что при первом обмене взглядами особого впечатления она на меня не произвела: обычная девица лет восемнадцати, что называется, видавшая разные виды, в меру красивая, в меру наглая, в меру выпившая (потом я узнал, что как раз это-то «в меру» было для тех ее времен фактором довольно-таки необычным), хотя и из наших, из неформалов то бишь, но вряд ли радикального толка (я сам, впрочем, экстремизмом не страдал); а, в общем, нельзя сказать, что бы она мне понравилась.

Однако, судя по тому, как равнодушно скользнула она мимо меня взглядом, я ее тоже не зацепил, да и действительно, с чего бы, в ролях Ален Делона никогда не подвизался, человек по натуре и так-то не слишком общительный, почему даже и среди столь близких мне по духу людей, что собирались у Ленина, увидеть меня можно было нечасто, а в тот вечер и вовсе был очень не в настроении. Она же была достаточно хороша, чтобы не нуждаться в случайных кавалерах, так что в этом плане я для нее интереса представлять не мог… Впрочем, вряд ли все же она приняла меня за совсем уж зеленого новичка: не знаю, не знаю. Скорее всего, ей было вообще все равно.

Вяло пожимая ладошкой протянутую мной руку, как было здесь принято, она скупо представилась:

– Нинель, можно Nett, – я назвал свое имя, и процедура знакомства на том завершилась.

По правде сказать, у Ленина я появился в тот день не просто так, я искал там Лерку, давнишнюю мою знакомую, с которой нас связывали постельно-приятельские отношения. Вообще-то это как раз та предыстория, которая последующих событий никак не касается, ну да ладно уж, черт с ним… Помнится, Лерка была еще тем кадром, и, несмотря на значительный срок нашего общения, ни о чем серьезном речи у нас никогда не заходило, ее вряд ли устроили бы моя привычка к одиночеству, напряженный график работы-учебы и длинная вереница хлопотливых родственников за спиной, в свою очередь, я никогда не смирился бы с ее истеричностью, непрекращающимся и бессмысленным враньем на каждом шагу и чисто бабской дуростью, но пока мы просто время от времени спали вместе, меня все это почти не касалось. Наверное, я вообще не желал тогда ничего «серьезного»… мне было тепло и уютно в том шелковом коконе, который я себе с таким трудом и тщанием сплел. И как раз сегодня я на Лерку был изрядно зол, она выкинула один из обычных своих фортелей – клятвенно пообещала прийти и не явилась, – а я, само собой, таких ее штук не любил.

Ей-богу, странно и почти дико сейчас воскрешать в памяти тогдашний антураж моей жизни, так далеки кажутся теперь все эти события, люди, проблемы. Целая эпоха моей личной истории навсегда ушла в прошлое. Да…

В общем, в тот вечер я был абсолютно не в том настроении, чтобы взять и ни с того ни с сего приволокнуться за какой-то в меру наглой и красивой девицей, хоть бы даже от скуки или чисто спортивного интереса, так что Нинель или, как ее чаще называли, Nett, как-то выпала на время из моего поля зрения – как раз до того момента, как взяла передававшуюся из рук в руки гитару. Обратила она на себя мое внимание тем, что заиграла «Агату», которую я тогда уже слушал довольно активно, да не «Как на войне» и даже не «Два корабля» или «Ковер-вертолет», самые популярные среди рокеров-неагатоманов песни, а «Грязь», вещь, безусловно, сильную, но не столь известную и для исполнения непростую.

Ты в первый раз целуешь грязь,

Зависая на ветру.

Ты готовишься упасть,

Набирая высоту за высотою… Вы-со-ту!..

Заинтригованный и удивленный, я подошел поближе, думая разочароваться, но нет, это была «Агата», настоящая «Агата», моя, только почему-то женским голосом и под гитару, без всяких ударных и столь любимых группой техно-штучек, и, тем не менее, настроение было передано, и драйв, и динамика, и смысл, даже странно, но все это было, и это при том, что «агатовские» композиции считаются для исполнения одними из самых трудных: не из-за того даже, что пальцы не поспевают, голос не вытягивает…

Но играла Nett хорошо, и это тоже было странно, девушки редко хорошо играют, и голос у нее был настоящий, сильный, «правильный», то есть подходящий к музыке – приятное издевательское меццо-сопрано… Я попросил еще, и, мило улыбаясь мне в лицо (нехорошая это была улыбка, по правде сказать, неласковая), она спела еще, кажется, «Насилие» и «Снисхождение», с каждой песней заинтриговывая меня все больше: я никак не ожидал, что за фасадом такой вот пустяшно-красивой внешности и пивного хмеля могут оказаться какие-то мозги, а, тем более, приверженность моей любимой музыке. Может, конечно, у меня предубеждение, но для меня второе уже подразумевает первое; я вообще давно вывел для себя (хотя наверняка кем-то это было сказано до меня еще во времена палеолита, но из-за подобных идей не принято как-то брызгать пеной в суде, напирая на закон об авторском праве) своеобразную формулу отторжения социумом, простую, правда, как яйцо – надо быть всего лишь не таким, как все. На практике это означает, что в неформалы уходят либо отморозки, либо люди по меньшей мере мыслящие (что, по нашим временам, согласитесь, редкость не меньшая, если не большая), представители так называемой серой массы, читай: пресловутого обывательства, – в неформалы никогда не уйдут, идеалы у них, так сказать, несколько иные. Представителю серой массы вполне достаточно жрать, испражняться, спариваться, «возделывать свой сад» и смотреть «Санта-Марию» по телику или там какую-нибудь новую американскую комедию, больше представителю серой массы на самом деле ничего не надо. Дай ему это все – и он будет доволен и вполне даже счастлив, и в вечерних молитвах будет просить лишь об одном: дабы не прекратилось его беспечальное существование… Впрочем, рок – не единственная тропинка для желающего пройтись по острому лезвию конфликта с социумом, и, слава богу, что не единственная, слава богу, что есть люди, которым всегда будет мало просто жрать, испражняться, спариваться и смотреть пресловутую «Санта-Марию», слава богу, что даже если какие-то дороги исчерпают сами себя, всегда найдется кто-то, кто выдумает новые…