Погода на завтра

И вот тут все получилось очень плохо. Поворот ключа в замке – я замираю. Второй поворот – входит Александр. Нет, мне не везет в последнее время. И вообще не везет.

– Валентина?! – Ошарашенный взгляд. На руках – ребенок. Я с любопытством понимаю, что именно сейчас обморок бы очень не помешал.

Ковер. На ковре – женщина. И руки – как две мертвые лилии. Что-то алое на них – кровь. Странно.

Женщину берут, женщину несут в спальню. Заметно, что больше всего ей хочется умереть. Во всяком случае она все делает для этого. Смешно объяснять, но эта женщина – я. Я с ребенком внутри. На руках – кровь, на руках – стыд. Хочу уйти и как можно дальше.

Где-то плачет ребенок. Невыносимо. Чувствую, что я зря пришла сюда. Зря появилась на свет. Ох как зря!

– Валя, дорогая, с тобой все в порядке?

Нет. Со мной не все в порядке. И никогда не будет. Смеюсь. Что это?

Интересно. Истерика, кажется, или новые сюрпризы беременности? Заставляю себя прекратить смех. Не сейчас.

Говорю:

– Саша, скажи сыну, что тетя уже пришла в себя. Она и не думала умирать.

Ничего. Это ложь во спасение.

Саша судорожно кивает, успокаивает ребенка, несется на кухню, что-то там делает, возвращается с подносом: чай, пирожные. Чудесно. Надеюсь, у меня не будет аллергии на сладкое.

Напряжение. Оно растет и ширится, оно захватывает даже ребенка, и он неестественно утихает.

Я ем пирожные. Протягиваю одно ребенку.

– Как тебя зовут?

– Илья. А тебя?

– Валя. Хочешь еще?

– Давай. А почему ты упала?

– Не знаю, – вру я. – А где твоя мама?

Глупый вопрос. Дура.

– Мамы нет. А у тебя есть?

– Нет, и папы тоже.

– И папы?

Видно, что это обстоятельство особенно поражает Илью. Подтверждаю:

– Да, и папы тоже.

– А у меня есть. Хочешь поделюсь?

Гордость и сочувствие. Интересно. По счастью, на этот трудный вопрос мне отвечать не приходится.

– И все же, Валентина, как ты здесь оказалась?

– Заехала забрать зубную щетку.

– Голой? – Сарказм.

– Моя одежда здесь.

– О! – Многозначительность.

– Я сейчас приберусь.

– О! – Еще большая многозначительность.

Встаю, одеваюсь. Александр смотрит по-волчьи. Плевать, привыкла.

Нет, не привыкла. Одно дело, когда на тебя смотрит какой-то портье в гостинице, и совсем другое, когда Александр. Кажется, краснею. Стискиваю зубы, заправляю постель. Илья смотрит с интересом и выдвигает неожиданное предложение:

– Хочешь, подержу конец одеяла?

– Хочу.

Деловито принимается за помощь.

Александр смотрит.

Я краснею.

Напряжение падает.

Это Александр говорит:

– Валентина, ты очень вовремя подвернулась. Мне нужно съездить кой-куда на полчаса, посидишь с Ильей?

Странно. Очень странно. Почему-то я жутко радуюсь. Говорю:

– Ну, конечно, какие могут быть разговоры.

– Продукты в сумке. Я быстро.

Уезжает. Не знаю как поступить. Илья смотрит испытующе. Чувствую себя глупо.

– Тебе сколько лет?

– Уже пять. А тебе?

– Немножко больше. Ты любишь мороженое с клубникой?

– Люблю.

Мы с Ильей идем на кухню. Большую часть вчерашнего мороженого я, конечно, не съела, так что теперь мы очень неплохо проводим время. Неожиданно выясняется, что все три последние месяца Илья был у своей тети, сестры папы.

– М-м, – говорю я.

– Понимаешь, папа искал мне маму, – растолковывает Илья. – А когда ищешь, нужно обязательно быть одному, так говорит папа. Поэтому мне пришлось жить у тети, – вздыхает.

Ошеломленно молчу. Потом, робко:

– Ну и как? Нашел?

– Нет, – говорит Илья. – То есть нашел, но она не захотела быть моей мамой.

– Какая дура! – вырывается у меня.

Мир куда-то кружится. Я куда-то кружусь. Ох, Илья, Илья! Знал бы ты, что наделал!

Пью чай. Пытаюсь вернутся к реальности. Получается не очень.

Заглядываю Илье в глаза. Молчу. Заглядываю еще раз. Наконец, не выдерживаю:

– А такая мама, как я, тебя не устроит?

Молчание. Сердце бьется. И мир кружится.

Молчание длится. Сейчас заплачу. Честно, заплачу.

– А ты мне сказки на ночь читать будешь?

– Буду обязательно!

– Только не забудь.

Торжественно пожимаем друг другу руки.

– Но это еще следует обсудить с твоим папой.

– Мы его уговорим.

– Думаешь, получится?

– Обязательно!

Плачу. Тормошу Илью. Тот вырывается.

– Ты чего плачешь? Все хорошо!

Да, Илья. Все просто здорово!

И лак на ногтях – не кровь, не стыд. Просто лак.

Три звонка в дверь. Нечто новое. Подбегаю. Александр.

Я – шаг назад. Он – два вперед.

Дверь распахнута. Страшно!

Смотрим. Я на него, он на меня. Илья закрывает дверь. Умница.

Ни во что не верю, ничему не верю. Мир кружится.

– Александр, тебе часом не нужен второй ребенок?

Ну зачем вот так, сразу? Дуреха! Нужно было постепенно, осторожно, с подготовкой…

Но это так. Понимаю: или сразу, или никогда.

В глазах вопрос. У меня, наверно, тоже, но другого свойства: негодяй ты или человек, слюнтяй или мужчина? Знаю точно: если меня сейчас пошлют куда-подальше, умирать буду долго.

Изумление и радость. Внезапная мрачность. Нет, я все-таки дура, наверное.

Уточнение, хоть все уже понятно:

– Ты ждешь ребенка?

– Жду.

Пауза. Глаза в глаза. Ничего не понимаю. Неужто пошлет? Уже предчувствую боль. Заранее худо.

– Моего?

Гнев. Мой собственный гнев. Теряю контроль. Рука у меня тяжелая. Пощечина выходит звонкой. Мексиканский телесериал.

Пауза.

– Больно?

– Немножко

– Не ври. – Целую то место, куда ударила. Целую еще.

Обещаю:

– Больше не буду, если ты не будешь задавать дурацких вопросов.

Молчаливое согласие. Теперь целуют меня. Долго. Я начинаю думать о том, что Илье не очень-то полагается видеть все это.

Александр:

– Ты же не убежишь больше?

– Нет.

– Тогда едем в загс. Заявление подадим.

– Я не одета.

– Какие глупости. Взгляни в зеркало.

Невольно смотрю.

– Видишь, ты совсем не похожа на голую.

Ошарашенно молчу.

Илья:

– Ну вот, а ты ревела!

2001

РАДИ ДЕВУШКИ

После того, как кончилась старая Вселенная, он ничего не мог вспомнить кроме печальных глаз, золотистых каскадов волос и того, что звали ее Яна…

Может быть, он выжил – единственный среди всех – надеясь сохранить ее? Или ему только предстояло ее встретить?

Он не знал. Как не знал, кого винить в его нелепой вечной жизни без нее.

То, что осталось после конца всего, его занимало мало. Он все еще пытался вспомнить, когда появилась первая звезда. Увидев в этом некую надежду, он отныне способствовал рождению все новых и новых галактик. Нельзя сказать, чтобы все происходило только по его воле, но само его присутствие давало возможность новой попытки.

Он не заметил, как у него появились послушные и молчаливые союзники. Наверное, это было его тайным желанием, поскольку сам он считал, что давно привык к одиночеству, а той, ради которой был совершен мир, рядом с ним быть не могло. Затем кто-то из союзников, восстав против него, ушел, но и это не потревожило его тайного покоя.

Он, наверное, сошел с ума, потому что искренне не понимал, как изменился за проходившую мимо вечность. Именно вечность, потому что таких чисел ни в одном языке не существовало да и существовать не могло: без надобности. И если девушка Яна и в самом деле была когда-то, то разве узнала бы она его в том, кем он стал теперь?

А иногда, в минуты редкого просветления, он с веселым ужасом осознавал, что не более чем Сын Сына Отца, который некогда был также чьим-то Сыном, и страдания которого не уступали его собственным.

Но минуты просветления всегда уходили куда-то, и он вновь оставался наедине со своим горем и печальным призраком навсегда ушедшего.

Когда вдалеке начали гаснуть звезды, он все еще ничего не понимал. Когда у него появился сын, он все еще был так увлечен своими воспоминаниями о золотоволосой девушке, что не придал этому того значения, которое оно имело для всего дальнейшего и в первую очередь – для него самого.

Лишь когда границы Вселенной стали подбираться к ним все ближе, а впереди появился лик той, что ждала, он все понял и ужаснулся открывшейся в своей наготе истине.

– Нет! Все прошло, и все не должно повториться вновь! Это бесчеловечно и так нельзя…

И тогда он увидел всех тех, что жили, негодовали и были счастливы в том мире, что погибал теперь. Необходим был кто-то, способный поддерживать зыбкий дух в эфемерных звездах. Он готов был встать на вахту, чего бы ему это ни стоило, но и сам понимал, что его поискам будет недоставать искренности и внутреннего огня, и ничего не выйдет. А Яна, в глазах которой холодным дождем стояли слезы, протягивала руки и, не смея молить, молча ждала.

И, навсегда возненавидев себя за содеянное, он отправил сына в путь без благодарности, без памяти и без близких.

В ясных глазах мальчика не было страха, а было одно только удивление, когда его отец произнес:

– Сынок, сделай это… – он хотел добавить «Ради меня», но это было бы так глупо и бесчестно, хотел сказать «Ради людей», но видел, что они ничего не значат еще для сына, и не разбирая сам, благословляет или проклинает, лжет ли или доносит высшую истину, произнес: – Сделай это… Ради Яны, ты ведь знаешь Яну, правда?.. Ради девушки…

2001

САМОЕ СЛАДКОЕ КИНО

История Варвары Клодько

Лучшее, что было в моей жизни – это кино. Большое кино больших кинотеатров. Зрительные залы этих кинотеатров я знала куда лучше улиц своего родного города.

У меня была работа – малоинтересная работа машинистки-секретарши в бедненьком филиале скучной бюджетной организации, занятой приведением в жизнь различных социальных программ. Наша конторка, я так думаю, мало что делала действительно полезного, однако все это, по крайней мере, помогало занять время у трех сотрудников филиала до пяти часов вечера, когда по графику должен был заканчиваться рабочий день. Но дел было немного, и уходили мы с тетей Машей, как правило, на два-три часа раньше. Тетя Маша была моей непосредственной начальницей, ее оклад был немногим больше моего, и она тоже не очень-то понимала, что мы здесь делаем, поэтому отношения между нами были скорее товарищески-братские, нежели начальственно-подчиненные. Младшей и третьей сотрудницей была Людка, традиционно нетрезвая наша техничка, приходившая с утра, на полчаса раньше меня и тети Маши. Обычно мы сталкивались с ней на пороге и разговаривали, хотя разговаривала больше она. Людка рассказывала о детях (мальчике и девочке), о муже-забулдыге, жаловалась на зарплату и цены, я слушала ее вполуха, мне это все было скучно и неинтересно.

Потом влетала вечно опаздывающая и привычно хмурая тетя Маша, Людка робела перед ней, быстро прощалась и выходила вон. Тетя Маша тоже говорила про цены, детей и зарплату, кляла на чем свет стоит правительство (она с одинаковой злобой ненавидела коммунистов и демократов), отпускала ернистые замечания по поводу моей прически, наряда и образа жизни, а потом переходила на другую тему. В обед она убегала домой, а я оставалась в конторе распаковывать бутерброды.

Жила я, как ни странно, одна, родители мои давным-давно умерли, так и не заработав на квартиру (впрочем, смешно и подумать, о какой квартире могла идти речь, с их-то ветхозаветной честностью и способностями к добыванию денег…). В Ивановском тупичке, недалеко от работы, принадлежал мне дом-развалюшка, где все медленно, но неотвратимо дряхлело, приходило в негодность и оседало, и клочок сада, в котором росла смородина и маргаритки. Огород я не сажала, а вот на темном чердаке старого дома просиживать могла часами, иногда даже засыпала в углу со старым матрасом.

Соседи по тупичку все давно уже съехали или умерли, никакой карьеры я не делала, и друзей у меня не было. Не было даже собаки, и свой день рожденья пятого марта я привыкла встречать одна вместе с дюжиной пирожных из хлебного ларька неподалеку.

Книг я не любила еще со школы, а черно-белый телевизор с длинной комнатной антенной не включала, ненавидя рекламу и популярные ток-шоу столь же яростно, как и тетя Маша – правительство.

Так что самое лучшее, что было в моей жизни – это кино. Я ходила на все фильмы, которые шли в нашем городе, порою два или три раза, тратя на билеты большую часть убогой своей зарплаты, все остальное уходило на плату за электроэнергию, участок и бутерброды. Кино было для меня настоящим праздником, я смеялась, плакала, пожалуй, только в кинозале я и жила настоящей жизнью. Все, происходившее на экране, происходило и со мной, по окончании сеанса я будто просыпалась, и, уходя, уносила с собой дикую, волчью тоску в душе, эта тоска тоже была настоящей…

Я любила красивое, иллюзорное американское кино, но мне нравились также французские комедии и русские боевики. Мелодрама шла или фантастика – жанр был мне безразличен, я с одинаковыми ожиданиями шла смотреть кино. Меня знали билетеры в киосках и даже киномеханики, потому что я любила приходить задолго до начала сеанса, когда зал еще пуст и глух. За годы моих хождений мы познакомились и подружились, в том смысле, что они ждали меня на премьеры, а при встрече мы непременно обменивались едва заметными, но дружескими кивками. Пожелай я, мы, наверное, могли бы сойтись на более короткой ноге, в моем положении постоянного зрителя это было нетрудно, но желания такого у меня не возникало. Я не очень любила завязывать новые знакомства, отчасти стесняясь, а отчасти просто не видя в этом необходимости.

Именно поэтому я крайне редко заговаривала с соседями по месту, и почему на этот раз случилось по-другому, объяснить не могу. Не помню даже первой его или моей реплики, все получилось как-то незаметно, спонтанно и словно бы само собой. Мы говорили о фильме, вместе переживали за главных героев, потом перешли на более общие темы, и под конец он спросил о том, а как, собственно, меня зовут. Я смутилась, покраснела, но ответила, что Варвара, он улыбнулся: Варька, значит. Его звали Виктор, будем знакомы, я неуверенно пожимаю плечами, наверное, будем.

Выходя из кинотеатра, я как-то не сразу поняла, что идем мы одной дорогой, и спохватилась только у своего дома.

Знаешь, Варька, так говорил он мне по пути, а я вот люблю свою страну, здесь он искоса на меня посмотрел, словно ожидая насмешки, но я не насмехалась, и он говорил дальше. Это удивительная страна, но, может, самое удивительное в ней – это люди. И какие люди, Варька, о каждом ведь – книгу! Хорошую интересную книгу с картинками… Он еще говорит мне про людей, и я завороженно слушаю: Виктор хорошо рассказывает. Так хорошо рассказывала только моя учительница истории в школе, но она умерла: у нее убили на войне двух сыновей, и ей, кажется, просто незачем стало жить дальше. Почему все хорошие люди так рано умирают?

Спрашиваю об этом Виктора. Он зло ругается, пестрит цифрами, фактами, у него тоже кто-то там умер. Он тоже один. Мы похожи.

Тогда я спрашиваю, кто он такой. Он отвечает, что работает пока в нашей городской газете, маленькой газете большого города, параллельно учится на заочном, шутит, что у него тоже большие амбиции, как и наш город. Я хочу спросить, что это за амбиции, мне интересно, но совсем нет времени, потому что мы уже подходим к моему дому. Виктор спрашивает, тут ли я живу, и я говорю, что да, тут, и удивляюсь: зачем он шел вместе со мной? Ну надо же было проводить девушку, вечером по улицам одной ходить опасно, и я говорю спасибо, и чувствую привычную тоску – от того, что кино заканчивается.

Эй, Варька, не грусти, говорит мне он. Есть у тебя телефон?

Я признаюсь, что нет, но с удивительной смелостью добавляю: есть на работе, – и мы договариваемся, что Виктор позвонит мне завтра. Прощаемся, я думаю, что он во мне нашел, облезлой крысе, синем чулке и неудачнице, как называет меня, плюясь и брызгая слюной, злая с утра тетя Маша, и я почти убеждаю себя, что это какой-то розыгрыш, и он не позвонит. И даже умудряюсь немного вздремнуть к утру.

Но назавтра он позвонил и даже предложил зайти. Я согласилась. Из-за того, что сегодняшний день объявили Всенародным Днем Траура (опять что-то взрывали, и жертв было вроде бы даже больше, чем всегда), кинотеатры не работали, и мы пошли гулять по городу.

С ним было действительно интересно. Он любил пошутить, очень много знал, был необыкновенно нежен. Я таяла на глазах, не понимала себя, и весь заснеженный городской мир казался мне какой-то удивительной, доброй волшебной сказкой.

Мы стали встречаться каждый день. Теперь я даже не питалась бутербродами, потому что он обычно заходил за мной в обеденный перерыв, и мы вместе куда-нибудь шли. Порой, когда работы было даже меньше, чем обычно, мне удавалось отпроситься у тети Маши, и мы заходили в редакцию. Мне нравилась тамошняя суматоха, атмосфера суеты и доброжелательности (хотя, по-моему, в газете делали так же мало полезного, как и в нашей конторе), нравилось даже, что Виктор был частью этой суматохи и доброжелательности, я могла часами листать старые, пахнущие пылью и ложью подшивки или с увлечением разыскивать викторовы статьи.

Никогда еще жизнь не представлялась мне такой удивительной и увлекательной, но казалось, именно этой жизни я всегда ждала, и я была счастлива теперь.

Однажды Виктор напросился ко мне в гости, долго глядел на голые кусты смородины и наконец спросил, а есть ли у меня здесь цветы. Я ответила, что да, есть, маргаритки. А он сказал, что у его матери на даче полным-полно тюльпанов, и если я хочу, он привезет луковиц, и мы вместе посадим, будут цвести…

На дорогах царила обычная для этого времени невнятица, близился двадцать четвертый мой день рожденья. Мы с Виктором договорились в этот день пойти в кино, а потом в ресторан, и я, даже несмотря на полное отсутствие опыта, из многозначительных взглядов и нежных его намеков понимала, что речь пойдет о Маленьком Золотом Колечке, Колечке, за которое я бы отдала полсвета, а, впрочем, весь свет, поскольку, признаться, не очень-то я им и дорожила, да и зачем этот свет был мне нужен без моего любимого.

Виктор в некоторых вопросах был удивительно старомоден, он ничего от меня не требовал и ни к чему не принуждал. Те два или три поцелуя, что у нас были, по нежной своей осторожности, даже робости я ни с чем не смогла бы сравнить.

К пятому марта я сходила в парикмахерскую, выстирала и отгладила лучшее свое платье, полчаса потратила на макияж (наверное, он получился совсем смешным и неумелым, но я старалась). Сегодня я очень хотела быть красивой, красивой для Виктора, потому что он был самым удивительным человеком…

…Ишь вырядилась-то, как на свадьбу, стрекоза, ворчливо одобряя мою внешность, сказала тетя Маша. Вы и вправду так думаете, расцветая от радости, ответила я…

Часы тянулись томительно медленно, вопреки обыкновению в обед Виктор мне не позвонил. Но именно в этом я не нашла ничего страшного, ведь мы должны были встретиться после…

Один билет на премьеру был у меня, другой – у него. Два билета на соседние места, два любящих человечка… К началу фильма он в кинотеатр не пришел. Не появился и к концу, когда пошли титры, и народ стал подниматься с кресел – довольный и равнодушный к моему несчастью, живо обсуждающий перипетии сюжета, кино у нас любили всегда.

Я же не смотрела на экран, кажется, вообще, мне были смешны и непонятны происходившие там события, а на свободное викторово место сел толстый мужик с текущим прямо на брюки мороженым.

Вся моя душа рвалась из кинотеатра сумасшедшей тоской, все, что могло во мне болеть – болело, все, что способно было ненавидеть – ненавидело, но я досидела до конца сеанса и даже, кажется, не умерла… Не знаю, про что, о чем был фильм, за два часа запомнилось лишь имя стервозной героини – Лайза, – но, кажется, была картина неплохой, потому что зал то и дело взрывался слезами и хохотом, как если бы был он один организм.

Я вышла последней, на улице озлобленно трепал деревья и людей ветер, холод пробирал меня до костей, и недобро глядели далекие звезды. Яркая, в алой дымке луна готовилась сопровождать меня в любой путь, который бы я ни избрала, любую дорогу, а город притих, затаился, ненадолго оставив свои жертвы.

И тогда я поняла, что это тоже кино, что слишком хорошо все шло, что так не бывает, и не сладкая и лживая это мелодрама, как мне казалось, а нормальная бытовая трагедия, и, значит, так все и надо, и то, что происходит сейчас – это просто кульминация, и это тоже нормально.

И я не стала сопротивляться плывущей в кровавой дымке луне и моему большому хищному городу, унесшему так много душ, я пошла домой, по темным улицам к Ивановскому тупичку, я смутно понимала, что сейчас что-то должно произойти, понимала, что пропадаю, но все это не имело уже никакого значения.

И когда совсем рядом со мной тормознула машина, я, не позволяя себе задумываться над тем, что делаю, отметила только марку – довольно потрепанный «фиат» – и села.

Работаешь? Ну работаю. Как зовут? Мне кажется унизительным и нелепым называть сейчас то имя, которым звал меня Виктор, и я, вспомнив просмотренный кинофильм, неожиданно легко отвечаю: Лайза.

Ну Лайза, так Лайза. Я Игорь. Поехали.

Меня трясет. Едем.

Ты что, в первый раз, что ли? Ага. Может, водочки? Давай водочки. Достает с заднего сиденья бутылку, наливает чуть ли не доверху пластиковый стаканчик. Я столько не выпью. Пей. Надо же, какой заботливый.

Беру стакан в погано трясущиеся руки, водка льется на платье. Извини. Ничего, ничего. Давясь и хрипя, пью. Вот, кажется, и все. Дышу, как рыба, вынутая из воды. На, закуси хоть. Спппасибо…. Закусываю. Становится легче.

Забирает меня с голода и непривычки быстро, и я тихо млею. Он еще что-то говорит, шутит, рассказывает какие-то седобородые анекдоты, но я уже плохо его воспринимаю. Смутно понимаю, что мы где-то останавливаемся, пересаживаемся назад…

Противно и больно. Задыхаюсь от тяжести. Ты что, девочка, Лайза? Чума…

Потом еще немного водки (куда уж больше?), опять куда-то едем, повторный сеанс, он подвозит меня к Ивановскому тупику (ты что, здесь живешь?), оставляет номер своего мобильного (позвонишь – договоримся), засовывает в сумку деньги. Давай-давай, Лайза, ножками. И Лайза идет ножками. И даже доходит до дома.

Это не сон – это потеря сознания.

Первая половина следующего дня проходит как в черном болотном омуте: я отгораживаюсь от всего мира и стараюсь разучиться думать, думать вообще, навсегда, насовсем, тогда будет все-таки не так больно.

Этот омут разбивает телефонный звонок, пронзительный и визгливый. Тетя Маша удивленно протягивает трубку: тебя. У меня появляется смутное предчувствие чего-то неприятного, но я беру.

Варька, раздается в трубке какой-то тихий и слабый голос. Варька, ты главное не пугайся, так говорит он, но я в больнице. Сломал ногу в двух местах, идиот, под машину попал, так к тебе бежал. Варька, слушай, ты не могла бы приехать? Мне тут как-то без тебя одиноко. И прости, пожалуйста, что я вчера не поздравил тебя с днем рожденья. Извини.

Да, я приеду, конечно, приеду, прости, солнышко, я тут столько уже передумала, слава богу, ты жив, не падай духом, какие глупости. Очень люблю тебя, жди.

Когда он вешает трубку, я очень тихо и горько плачу. Это мои первые слезы вне стен кинотеатра после смерти родителей…

Он очень радовался, когда я пришла в палату. Просил принести книги, газеты (посмотреть, чего еще они там наврали) и навещать. А через два часа, когда я уже собралась уходить, вдруг засуетился, побледнел и принялся запинаться. Это мой-то Витя, который никогда не смущался и на все мог найти достойный ответ! Лицо у него сделалось какое-то совершено детское, беззащитное, и я поняла, что безумно его люблю и всегда буду любить.

Варька, любимая моя Варька, говорил он, я понимаю, что сейчас не время, но не могу больше ждать. Я хотел сказать тебе еще вчера, но ты же сама видишь… Варька, я прошу тебя, будь моей женой.

Я снова заплакала, хотела было ему все рассказать, но в палате мы были не одни, а мне было так до смерти стыдно, что я не посмела. Тем не менее мне удалось как-то отговориться и отложить решение на потом.

Потекли будни. Прямо с работы я забегала в библиотеку или на квартиру к Виктору и шла в больницу. Уходила обычно только после того, как Виктор говорил о том, что будет переживать, как я там доберусь до дома. О Золотом Колечке мы больше не заговаривали.

Постепенно у меня стали закрадываться разного рода подозрения. Однажды по дороге из больницы я зашла в дежурную аптеку: тест на беременность, пожалуйста.

Придя домой, я сделала все, что предписывал черно-белый клочок инструкции, и снова немного поплакала, потому что это означало конец всему. Тест был положительным.