Погода на завтра

Гадко.

А стыдно-то как, господи…

Только поделать ничего нельзя: не уходить же теперь из института.

Порой ей казалось, если бы не защита диплома в июне, так точно бы ушла.

Смысл-то? Все равно вся жизнь под откос.

Самое страшное, вспоминалось ей, это было узнать – с кем, узнать – кто разбил ее хрупкое, как прозрачная льдинка, прозрачное будущее, из-за кого умерли робкие трепетные надежды, так бережно взращиваемые в сердце все эти годы.

Хвост кобылиный, конский, улыбка дурацкая вечная, трясущаяся пухлость под кофточкой.

Яркая, броская, конечно, кто спорит. В ней-то этой броскости никогда не было.

Но ведь Сашке-то, кажется, это и нравилось? Как он говорил, «нежная моя, тонкая», «аристократизм в каждой косточке» – это про нее-то, глухой бабкой воспитанной, старой замороченной коммунисткой… Смешно даже, честное слово.

И про волосы – «рассыпающийся под неловкими пальцами пепел», господи! Да она бы за эти неловкие пальцы все бы сейчас, все отдала, душу, жизнь свою, лишь бы снова эти руки – на ее плечах, эти глаза – в ее, и тонуть, тонуть…

Сашка, Сашка, как же это ты мог меня забыть, пепел мой, тонкость мою, лунность, ласковость?..

Невозможно так, не бывает так, это морок какой-то, обман, это сон нехороший, лживый – и раз сон, так он ведь непременно кончится, а иначе и быть не может.

Может. Может.

Ничего не кончится.

Разве бывает, чтобы вдруг такой, самый близкий, самый родной – предал?

Чтобы совершенно одну – оставил?

Разве бывает так?

Она принялась в который раз бессмысленно перебирать тетрадки.

***

Сегодня опять предстояла мука.

Мука ожидаемая, привычная: ожидаемо и привычно осклизлая, тошная.

Видеть ее. Слышать. Чувствовать.

Осязать…

Он знал, она придет вечером, непременно тогда, когда он уже вдруг плюнет ее ждать, робко вознадеявшись, что с ней что-то стряслось, да хоть кирпич какой упал на голову, и что ее не будет, НЕ БУДЕТ В ЕГО ЖИЗНИ БОЛЬШЕ НИКОГДА.

Разве мог он раньше предположить, что дойдет когда-нибудь до таких мыслей?

Смешно. В самом деле, очень забавно.

Об Але он старался не думать вообще. Если начинать думать об Але, так ему вовсе ничего не оставалось кроме как повеситься на крюке, вбитом под кашпо, в папином кабинете.

Хорошо, наверное, что папы нет в живых.

Ему, наверное, мерзко было бы видеть, как его сын в черной истерике не может решить, что же все это такое – быть хоть немного мужчиной.

Самое страшное, казалось ему иногда, что решать-то уже нечего, что все за него уже сто раз решено и посчитано, и нет у него никакого выбора.

Аля, Аля, девочка моя бедная, простишь ли меня когда-нибудь? Будешь ли ты с кем-то, неизмеримо лучше и достойнее меня, счастлива?

Как же до смерти больно такое думать.

Все, о чем надеялось, о чем робко мечталось эти годы, было разбито одной пьяной ночью на идиотском дне рожденья.

Скотина. Или дурак?

Честный человек…

Да просто муха, запутавшаяся в паутине.

Краем сознания он это все, естественно, понимал, и от стыда и унижения хотелось зарыться головой в первый попавшийся на пути песок, скрыться, спрятаться, хотя бы частично.

Вот уж никогда бы не подумал, что придется по душе страусиная политика.

Однако оказалось, что жизнь имеет свойство выкидывать еще и не такие фокусы.

Не спите с кем попало, господа.

Или предохраняйтесь хотя бы.

…Господи, где же выход?

Да и есть ли он в принципе?

***

Косолапенько перебирая ногами по намерзшему за ночь льду, Галина шла по привычному уже адресу, который должен был стать скоро еще более привычным, и в душе у нее был самый натуральный рай, с арфами, песнопениями и херувимами.

Шла и, не обращая внимания на прохожих, тихонько поглаживала плоский еще животик, с такой удивительной легкостью даровавший ей счастье… то негаданное, нежданное счастье, которое, как она всегда думала, бывает только в кино.

Как она теперь любила весь мир, всех людей, шедших с ней по пути и навстречу, ехавших в глянцевых радостных автомобилях, несшихся в метро глубоко под землей…

События последних двух месяцев пробудили в ней мысли и чувства, о которых она раньше и не догадывалась.

– К папочке, – улыбалась Галина всему миру, поглаживая плоский еще животик и потряхивая гордостью своей, роскошным пушистым хвостом за спиной. – Мы с тобой идем к папочке, папочка нас ждет не дождется, любимых своих, маленьких…

Какая красивая девушка, думали встречные. И какая счастливая, надо же…

2005

В каждом доме

Своя Ева и свой Адольф…

Из пустых собирают бутылок

Семейный кров.

«Крематорий»

НА ВОЙНЕ

Она даже не знала, сколько времени длится этот кошмар, сколько лет тянется бесконечная муторная лента из задавленных слез и истерического хохота от каждой их встречи, и как давно это началось; знала лишь, что когда-то ничего этого не было, и хотя радости в той, прошлой жизни было, кажется, еще меньше, чем сейчас… Но ведь этого ужаса, в котором она жила, тоже не было.

Если бы ее спросили, что же все-таки лучше, теперешнее ее бытие или прошлое, полузабытое существование, она бы не решилась ответить. Это ведь была просто данность, константа реальности, которую не выбирают.

Нет, конечно же, ей было известно (все же радио работало вполне исправно), кто во всем виноват, какие враги превратили ее жизнь в бесконечную наважденческую киноленту боли и ужаса, но умом ей было почти невозможно понять, зачем они это сделали, зачем им все это… Неужели же они не люди, неужели же все это может приносить им радость, доставлять удовольствие…

…он уходил из дому всегда рано утром, неотвратимо и неизбежно, и часы на кухне как раз показывали половину восьмого: она с радостью разбила бы часы, если б это помогло хоть чему-нибудь. Но это ничему не могло помочь; и она молча смотрела, как он начищает ботинки, завязывает галстук, кладет револьвер во внутренний карман своего серого пиджака. Иногда ей в голову приходили странные мысли: неужели этот револьвер действительно убивает (он регулярно покупал пули в охотничьем магазинчике напротив), неужели эти тонкие белые пальцы и вправду способны нажать на курок – пальцы, что были с ней так нежны… Она все видела, все понимала и все-таки не могла поверить.

На прощание он крепко ее обнимал, целовал выбившийся из строгой прически локон, и она тихо желала удачи: твердая, верная, до мозга костей преданная, едва сдерживающая рыдания, которым не было места при нем – ведь жены настоящих воинов никогда не плачут.

Ей были противны все эти ветхозаветные предрассудки, условности, законы, придуманные дураками для дураков, и все же она не могла обременять его еще и своими слезами. У него было довольно забот и без этого.

И когда он уходил, она его также молча ждала – но уже потому молча, что не хотела пугать ребенка, который ей все равно не верил и только плакал; тесно сжимала губы, включала ненавистный телевизор, чтобы заглушить страх, варила обед, драила полы, неловкими пальцами училась вязать ему варежки: набирала петли, распускала, опять набирала.

Так проходил день.

А ведь приходилось еще скрывать все от матери, звонившей каждый день, спрашивавшей, как здоровье и настроение, и кажется, и не подозревавшей, что творится на улице! Хорошо хоть, у него не было родственников… она не знала, как выдержала бы еще и эту пытку.

…он возвращался непременно поздно вечером – точного времени она никогда не знала, и только тихо сходила с ума от ожидания, когда он задерживался, – усталый, голодный, потемневший лицом, скидывал пиджак на стул, снимал ботинки, шел в душ и лишь тогда прижимал ее к себе. Она порой видела кровь на его одежде, но никогда с ним об этом не говорила, все так же молчаливо застирывала под холодной водой бурые пятна, да и потом, какое дело, ведь это была не его кровь.

Кормила, обихаживала, подводила ребенка. Ребенок недоверчиво хмурился, стеснялся, она была готова его за это убить, но условности принуждали ее вести себя соответственно ситуации: сюсюкать, греметь кастрюлями, смотреть телевизор.

И она сюсюкала и гремела.

…и ночью, после любви, после ласк, таких грубых и почти жестоких вначале и таких трепетных и осторожных в конце, когда он, усталый и разомлевший, одной рукой прижимал ее к себе, а другой скидывал пепел в вазу, она его тихонько спрашивала и жадно ловила скупые слова ответа – как там, снаружи, на той войне, что начиналась за порогом их дома.

Было больно: по радио ничего не говорили толком, враги, враги, шпионаж, происки тех, чужих; иногда она думала: может, им просто нечего больше сказать? Может, они и сами-то не знают – как там и только привычно повторяют старые слова?

Иногда ей казалось: она не сможет так больше, она помешается или еще что-нибудь, но, как это ни странно, а шло время, и ее рассудок оставался все таким же ясным. Это ей представлялось жуткой несправедливостью, но она ничего не могла поделать.

А однажды он пришел с дырой вместо сердца. Зажимал рану, прятал от нее кровавую пробоину на груди, стягивал бинтами рваные лохмотья мяса, лепетал какую-то чушь о том, что как-нибудь так, само пройдет, обойдется…

И она опять повела себя мужественно и стойко, как жена настоящего бойца, настоящего воина, и пока там, внутри, жутко рвалось, кричало и рыдало, деловито суетилась, промывала горячей водой рану (она не знала, как он стоял на ногах с этой дырой, но он как-то стоял), подбодряла ласковыми и твердыми словами (Все будет хорошо! Ты должен справиться! Ты обязательно должен справиться!) и даже пыталась шутить.

И только стены ее крошечной, выложенной белым кафелем ванной, куда она бегала за водой, знали, чего ей стоило это спокойствие, да еще, может быть, ребенок догадывался.

Но он выжил. Она справилась. Она снова справилась, туго стянула на затылке поседевшие волосы, улыбнулась старушечьим сморщившимся лицом и выходила его. Три месяца отпаивала бабушкиными целебными травами, готовила бульончики и все его любимые блюда, врала матери и не пускала ее в дом и – выходила. И все пошло по-старому, все стало так, как и было.

И только одно мучило ее потом, все остававшиеся ей годы, когда она провожала его ровно в семь тридцать, когда тупо сходила с ума, ожидая возвращения: что же с ней все-таки будет, если он однажды не вернется? Нет, действительно, что?..

…было больно. Когда она об этом думала – очень.

2005

СТО ТЫСЯЧ БУРАТИНО

Алексей вернулся к себе уже после полуночи. Повесил на крючок сюртук, как встарь, зажег свечу и даже не улыбнулся от ставших привычными действий. Это точно, что обыденность убивает любую экзотику… и романтику тоже.

– Ты грустишь? – подал голос Санька, смешно опустив углы рта.

– Да нет, – покачал головой Алексей, разбирая кровать. – Устал просто.

– А я уже испугался – грустишь…

Санька вскочил ему на колени. Черные глазюки странно отблескивали в полутьме.

Санька – плод совместного русско-американского проекта «Буратино». Дорогие игрушки для дорогих детей. Домашний учитель, нянька и товарищ по каким угодно развлечениям в одном лице. Начиненный электроникой забавный деревянный человечек, модель В-330, естественно, без всяких признаков самостоятельного разума…

Во всяком случае так было раньше.

До того, как лампу накаливания повсюду заменила свеча.

В дверь постучали.

Алексей подавил начавшее расти раздражение и вместо этого постарался порадоваться тому, что еще не разделся полностью. Ага, как же, говорят, оптимисты живут дольше… при нынешнем состоянии медицины это должно быть особенно полезно.

Это была Ванесса. Доктор Джи, как ее называли на станции. Кого-кого, а ее Алексей ожидал увидеть меньше всего.

Не говоря ни слова, он молча на нее уставился.

– Что ты так смотришь? – поежилась Ванесса. По-русски она говорила прекрасно. Еще бы, столько лет провести в этой стране…

– Ничего, – встряхнулся Алексей и уступил место в двери. – Проходи…

Независимо подняв голову, она последовала приглашению. Как маленькая, ей-богу… И когда она бросит эти свои феминистские замашки? Неужели не понимает, что здесь они выглядят просто смешно?

Интересно, а там, «у них» они не смешно выглядят?

Но Ванесса, судя по всему, не понимала.

– Завтра общий сбор, Леша, – сказала она, – говорят, они нашли решение проблемы.

– Нашей общей проблемы? – не поверил он.

– Да. В двенадцать, в конференц-зале.

– Даже так… И кто же этот гений?

– Они не говорят пока, – она запнулась. – Леша… Можно я останусь?

Он сглотнул. Сказал почти нежно:

– Ну, конечно, Ванесса… Только, – он беспомощно повернулся к буратино. – Ты не навестишь кого-нибудь из своих, Саня? Извини, но…

– Конечно, навещу, – человечек ободряюще похлопал по колену Алексея жесткой рукой. – Я приду завтра на сбор. Пока.

Он вышел.

– Я тоже стесняюсь свой Машки, – упавшим голосом поведала доктор Джи, в недавнем прошлом – его единственная, любимая, самая лучшая… – Хотя это немного глупо, да?

– Нет, нисколько, – он осторожно присел на кровать, тронул ее волосы. – Почему ты пришла все-таки?

Она резко обернулась к нему.

– Мне страшно, Лешенька. Очень.

Он вздохнул.

– Ну что ты… Самое страшное уже позади.

Ванесса упрямо покачала головой, кажется, даже всхлипнула.

– Нет…

Он ласково прижал ее к себе.

– Я тебя люблю, – сказала она в его рубашку, но он услышал. Сердце замерло.

…На общий сбор они пришли вместе, даже взявшись за руки. Саня ждал их у входа.

Места им достались во втором ряду – лучшего и придумать было нельзя (буратино забрался Ванессе на колени и согнать его оттуда было невозможно никакими силами. Впрочем, она не возражала). Выступать, кажется, собирался Казин, один из разработчиков – бывших разработчиков – игрушек. Рядом с ним сидела его лучшая модель, довольно мрачный гротеск на популярную некогда в комиксах фигуру – Сумасшедший Ученый. Алексею никогда особенно не нравилась эта игрушка – он считал ее слишком «жесткой», адресованной скорее взрослым, чем детям… Да и вбухано в нее было неоправданно много – чего стоил один только мощнейший компьютер, занимающий всю внутреннюю полость модели, в том числе и довольно объемное «пивное» брюшко… Но каждый имеет право на свой выбор.

Насколько Алексею было известно, Ученого так и не выпустили в массовое производство. Не успели.

Тот экземпляр, что стоял сейчас на кафедре рядом со своим автором, был, кажется, едва ли не единственным. Экспериментальным.

– Неужели этот их гений Казин? – удивленно прошептал Ванессе Алексей. – Нет, он, конечно, талантливый разработчик, но я думал, наша проблема совсем из другой области… Сколько физиков по всей планете об нее бьется, а тут вдруг…

– Слушай, сейчас начнут, – тихо ответила Ванесса.

Он хотел сказать, что не начнут они еще как минимум минут десять, провозятся как обычно, но промолчал.

В широкие окна конференц-зала вливался яркий солнечный свет. Хорошо, что назначили так рано… Впрочем, теперь старались не устраивать собраний вечером – экономили свечи. Да и ради чего, собственно, собираться-то?

Правы те, кто уезжает со станции. Пора уже наконец заняться настоящим делом, здесь они теряют время в надежде на какое-то чудо, возможность вернуться к любимой работе… А чуда не будет.

Или Казин волшебник?

Однако, судя по всему, волшебником был не он, а его модель. Игрушка. Сами разработчики редко так называли своих буратино, слишком неигрушечный труд был вложен в их создание…

Алексей был даже готов признать, что суперкомпьютер Ученому впаяли не просто так.

Доклад был длинен и сложен. Во многих местах и Алексей, и все остальные просто ничего не понимали – все-таки здесь собрались специалисты совсем другого профиля. Но кажется, Ученый Казина… просто Ученый действительно нашел решение «их общей проблемы».

Неясно было, что делать – плакать или смеяться.

Шесть лет назад из мира ушло электричество. Из известного на теперешний момент мира, который кончался небом планеты Земля. Коснулась ли катастрофа колоний, они не знали. Если коснулась, вряд ли кто-то уцелел.

Без метрополии выжить можно, все колонии с момента основания в срочнейшем порядке переходили на самообеспечение, а вот без электричества в новорожденном мире – вряд ли…

А на матушке Земле было все. В первую голову, конечно, инфляция, обвал экономики. Тут же подоспели и локальные войны, названные «конфликтами» – Алексей не очень понимал, как правительству все-таки удалось погасить вспышки массового безумия, ходили какие-то кошмарные слухи об «отрядах спокойствия», зачистках… он не знал, чему верить.

Религиозная истерия оказалась не столь масштабной, как можно было бы ожидать. Видимо, сказывался все-таки всеобщий агностицизм – до атеизма этому равнодушному безбожию было все-таки далековато…

А потом выяснилось, что жить можно и без электричества.

Конечно, было очевидно, что мегаполисы доживают свои последние годы – ну как раз их Алексею было жалко меньше всего, он всегда был немножко деревенским парнем…

Но самолеты больше не летали – дельтапланы не в счет.

Кораблестроение откатилось на три века назад.

Вся техника – только за счет энергии пара.

Телефонов не стало.

Телевизоров.

Радио.

Холодильников.

Микроволновок.

Компьютеров.

Космоса.

На самом деле, Алексею, неисправимому романтику и идеалисту, по-настоящему было жалко только последних двух. Да еще плеера – ему казалось, что музыка тоже ушла из мира, вместе с электричеством.

Нет, он, конечно, понимал, что живые выступления, концерты – это замечательно… Но какой концерт без микрофонов, электрогитар и синтезатора? Разве что симфонический…

Он не слушал симфоническую музыку.

Да, еще медицина. Сложные операции с использованием лазера и разных новейших штучек-дрючек, в которых он, естественно, ни черта не понимал, тоже были теперь невозможны… Поэтому о здоровье следовало беспокоиться несколько больше, чем раньше.

Во всяком случае он так считал.

И вот теперь средство избавления было, кажется, найдено. Ученый бормотал что-то на своем теоретическом птичьем языке, Алексей уловил только выражение «локальная катастрофа мироздания» и мысленно улыбнулся: ну что ж, значит, колонии уцелели… Это было здорово.

Ведь никакого сообщения теперь не было. А весь космический флот принадлежал Земле. О судьбе кораблей, оказавшихся в момент катастрофы в полете, предпочитали умалчивать…

В самом конце доклада Алексей услышал фразу, которая его как-то неприятно задела даже на слух: «Побочным следствием возвращения в мир электричества окажется переход в первичное состояние кукол буратино»…

– Эй, минуточку, – взял он слово, – это что же, они опять станут… игрушками? Программируемыми, управляемыми, забавными… и только?

– Совершенно верно, – подтвердил Казин. – Чем-то придется жертвовать, Алексей.

– Но как же, – обвел он глазами присутствующих. На него не смотрели. Ванесса сидела застывшая, мертвая, как статуя. Тогда он закричал: – Но ведь так нельзя! Это же не просто игрушки, это даже не домашние любимцы, собаки там или кошки! А даже собак теперь не усыпляют… Вы же прекрасно знаете, до катастрофы у них не было ничего, напоминающего разум! А сейчас они живые, разве не видно… Это же просто… это же будет просто убийство.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

Центр – Псковский областной центр развития одаренных школьников, где я одно время училась. Цикл «Лиловый мир» был создан по заданию в контрольной работе (требовалось написать миниатюру, я размахнулась и сделала серию). (Здесь и далее примечания автора).