Рождённая на стыке веков

– Спасибо Вам, – лишь ответила я.

В общем, ребёнка она подняла сама, с умилением вглядываясь в его личико, а парни помогли мне, поддерживая с двух сторон, они перенесли меня в лазарет. Хорошо, рабочее время и во дворе никого не было, только часовые и стояли на вышках. Я наконец легла на кровать, настоящую, железную кровать, с мягкой подушкой и простыней. Меня укрыли покрывалом и положили рядом ребёнка.

Доктор, пожилой мужчина лет семидесяти, в белом халате на тучном теле, в такой же шапочке, нагнулся ко мне и сильно нажал на низ живота. Я вскрикнула от боли.

– Хорошо… кажется, чисто. Удивительно, в таких условиях и без последствий. Молодец, девочка, но противовоспалительное эти два дня будешь принимать. А пока, я укол тебе сделаю, – будто разговаривая сам с собой, бормотал доктор.

Потом, он размотал пелёнку и оголил ребёнка. Вынув из кармана трубочку, приложил к его груди и долго слушал, водя трубочкой по всей груди ребёнка.

– А ты уверена, что он недоношенный? – посмотрев на меня, спросил доктор.

– Ну да… это произошло в октябре месяце, ну… когда меня… – от стыда покрываясь краской, ответила я.

– Ну? А сейчас какой месяц? – спросил доктор.

– Июль… кажется… – промямлила я растерянно.

– Да нет, милая барышня, не кажется тебе. Ребёнок родился в срок, ну, минус неделя. Практически, малыш здоров. Ладно отдыхай, я сейчас укол сделаю, у меня как раз шприцы вскипели и таблетки принесу. Какая это у тебя по счёту беременность? – остановившись и посмотрев на меня, вдруг спросил доктор.

– Третья, – ответила я.

– Боже ж мой! Когда же ты успела? Молодая ведь совсем, – удивился доктор.

– Но детей нет, они умерли, – ответила я.

– Ну этот не умрёт. Вон как глазки блестят, жить хочет, – наконец уходя, сказал мужчина.

Вечером, пришла Даша, но она была не одна, первая вошла надзирательница, держа в руках миску, завёрнутую в вафельное полотенце, посеревшее от частых стирок хлоркой.

– Как вы тут? На вот, поешь. Офицерский ужин, с нашей столовой взяла. Гречка с котлетой, небось, давно такого не ела? Даша, поставь и молоко на тумбочку. Парню расти нужно, – наклоняясь над малышом, сказала надзирательница.

Такой мы её никогда не видели, даже лицо нам показалось симпатичным. Было удивительно, что она так по-доброму ко мне отнеслась, всегда суровая, с командным голосом, привыкшая приказывать, проявила чувства к ребёнку.

– Спасибо Вам, товарищ надзирательница. Что бы я делала, если бы не Вы, – искренне сказала я.

– Что ты меня всё надзирательницей называешь? Катя я и тоже женщина. Ладно, мне на пост пора, а ты, Даша, побудь ещё немного и в барак возвращайся. Иначе, мне выговор может быть. Да… как сына-то назвала? – почти у выхода, обернувшись, вдруг спросила она.

Я взглянула на Дашу и пожала плечами.

– Да ещё никак. Может имя своего отца ему дать? Абдулла. Что скажете? – спросила я, осмелев.

– Хм… Абдулла? Имя какое-то басмаческое. А по-русски назвать не хочешь? – вернувшись, спросила Катя.

– Мой отец всю жизнь батрачил, к басмачам мы отношения никого не имеем. Да и у бая, куда меня насильно в одиннадцать лет привезли, я прислугой была, – ответила я.

Вдаваться в подробности о том, что мой отец примкнул к банде Турсунбая и что я была его любимой женщиной, я не стала.

– Ну, как знаешь. Пусть будет Абдулла. Нужно документ о его рождении писать. Ты ведь знаешь, что он будет с тобой только год, потом его отправят в детский дом. Ну, я пошла, – наконец направляясь к выходу, сказала Катя.

– Ты поешь, остынет. Молоко у тебя уже есть? Ты кормила ребёнка? – спросила Даша, присаживаясь на табуретку.

– Молока пока нет, только светлая жидкость. Ты со мной поешь, нам хватит, – разворачивая серое полотенце, сказала я.

– А я только что ела, ешь сама. Вот, молока попей, кипячёное. Тебе сейчас есть нужно, чтобы молоко для сына было, – ответила Даша.

Я жутко проголодалась, но поделила котлету пополам и гречку отделила для Даши.

– Если ты не будешь есть, я тоже не буду. Знаю, как и чем ты ужинала, – сказала я.

– Спасибо, Халида, я только попробую. Пахнет аппетитно, давно не ела котлет и гречку. Но сначала ты поешь, ложка всё равно одна, – сказала Даша.

Я села на край кровати и быстро съела свою половину еды, запивая тёплым молоком. То ли от еды, то ли время пришло, но в груди закололо, я вдруг почувствовала некий прилив. Взяв на руки ребёнка, я дала ему грудь, к которой он жадно припал. К удивлению, прилив и правда оказался обильным, молоко аж потекло между губ малыша и захлебнувшись, он закашлялся. Мы с Дашей засмеялись, чего не было со дня нашего прибытия сюда, а то и раньше.

– Здорово! Значит молочная ты баба, это хорошо. Вроде грудь у тебя не большая, но есть женщины и с большой грудью, а молока кот наплакал, – сказала Даша, с удовольствием доедая из миски гречку и половину котлеты.

– У меня и с первым сыном молока было много. Сама удивлялась. Послушай, почему Катя решила мне помочь? Я не ожидала от неё такой доброты, вот и еду принесла, – спросила я у Даши.

– Сама была удивлена. Но я слышала, что у неё сын трагически погиб в одиннадцать лет, зимой в лесу замёрз. Как и зачем он там оказался, никто так и не понял, но поговаривали, что мстили ей за что-то и мальчонку из взрослых кто-то в лесу оставил замерзать. После этого, от неё и муж ушёл, ушёл и сгинул. Никто его после того случая в деревне не видел. Это было в начале двадцатых, – рассказала Даша.

– Понятно… жаль её. Тоже матерью была, значит, – задумавшись, ответила я.

– Мне пора, дорогая. Я только завтра вечером смогу прийти. Но здесь и завтрак, и обед дают. Ну… пока, Абдулла! Внук дехканина, – целуя малыша в пухлую щёчку, сказала Даша.

Правда говорят, если раз дала ребёнку грудь, уже отказаться от него не сможешь. Я с умилением смотрела, как смачно малыш сосёт. Улыбнувшись, я погладила его по головке.

– Сыночек мой… мой Абдулла… мы с тобой забудем, кто стал причиной твоего рождения, правда? Никто нам не нужен. Ты мой сын и только мой. Я навсегда выкину из памяти тех, кто так измывался над твоей мамой. Клянусь тебе в этом. Ты никогда не услышишь их имён, – тихо говорила я, облокотившись о спинку кровати и засыпая.

Через два дня я вышла из лазарета. Но нужно было работать наравне со всеми. Правда, Катя разрешала прибегать в барак каждые три часа и кормить малыша. На удивление, словно понимая, где и в каких условиях мы живём, Абдулла был спокойным ребёнком, а я всё больше проникалась к нему нежной, материнской любовью, ужасаясь при мысли, что скоро его у меня заберут. А вечерами, к моим нарам подходили женщины, чтобы поиграть с сыном.

Неумолимо время шло к расставанию с ним и когда ему исполнился годик, рано утром, перед самой работой, в барак зашла Катя в сопровождении двух людей, среди которых была незнакомая женщина, как оказалось, сотрудница детского дома и сопровождающий её солдат. У меня ёкнуло сердце, не удержавшись, я заплакала, прижимая сына к себе.

– Катя? А как же я найду его потом? Куда его увозят? Он же ещё такой маленький. Может быть мне разрешат ещё год быть с ним? – в отчаянье спрашивала я.

– Рахматова! Много вопросов задаёшь. Всё! Прощайся с сыном, – строго крикнула Катя, мельком посмотрев на присутствующих.

– Халида? Ты знала, что его у тебя заберут, закончится срок заключения, мы его обязательно найдём. Передай Абдуллу им, – тихо говорила Даша, сев рядом со мной и обняв за плечи.

Скрепя сердце, я протянута ребёнка женщине, сотруднице детского дома.

Она отдала Кате бумагу и вместе с солдатом вышла из барака. Я со слезами провожала их взглядом. И когда они ушли, Катя подошла ко мне и нагнувшись, сказала.

– Его везут в Архангельск, в детский дом номер два. Так что, ты без труда сможешь его найти. Под твоей фамилией, имя ты сама ему дала. Так что успокойся и смирись.

Я оторопело смотрела на неё.

– Катенька! Но я даже не знаю, где сама нахожусь, вот уже скоро второй год, – воскликнула я.

– Наш лагерь находится в Соловках. Дальняя Сибирь. Всё, мне идти нужно, да и вам тоже. Даша? Перевяжи ей грудь, чтобы молоко пропало, – сказала Катя, поворачиваясь к женщинам, готовым идти в столовую, а оттуда на работу в цех.

– Чего копошимся? Быстро на выход! – крикнула Катя.

Все молча побрели следом за ней. Опять пошли монотонные дни, без тепла и лета, которое было в наших солнечных краях. Молоко пропало через неделю, правда, в первые дни поднялась температура. Я была благодарна Даше за то, что она всегда была рядом. Очень тосковала по сыну, прижимая к лицу его распашонку, которую сама сшила. На ней ещё едва сохранился его запах.

А Катя… с ней мы после рождения сына как бы сблизились, правда, она становилась другой, когда мы оставались одни. При всех она была строгой и требовательной надзирательницей. Иногда, она приносила нам с Дашей что-нибудь вкусненького, конфеты или печенье, редко, перепадало и мясное, чуть-чуть, но всё же. Она под предлогом какой-нибудь работы, уводила нас с Дашей в свою комнатушку, в конце территории, где мы говорили до полуночи, пили чай с печеньем и конфетами. Эти редкие вечера скрашивали нашу серую жизнь, давая отдых и телу после тяжёлого трудового дня и душе, в которой, казалось и света не осталось.

Даша часто говорила, что человек привыкает ко всему:

– Нужно радоваться, что мы ещё сюда попали, а не на валку леса.

– Я привыкла, Даша, ведь я и не жалуюсь. Только по сыну скучаю. Думала, не смогу принять его, зная, чей он сын, хотя и сама не знаю, который из этих зверюг, его отец. Наверное, материнское чувство – самое сильное чувство на свете. Как он сейчас? Что ест? Во что одет? Не холодно ли ему, зимы вон какие лютые, – заплакав, отвечала я.

– В детском доме ему намного лучше, чем было бы здесь. Ты вечно на работе, он бы один оставался? Сама подумай, что бы он тут ел? Баланду, которую мы ежедневно едим? – приводила Даша мне аргументы, чтобы я смирилась.

А я и смирилась. Что я могла?

– Ему летом три года исполнится, – тяжело вздыхая, ответила  я, с тоской посмотрев в её глаза.

– А какой у тебя срок-то? – вдруг спросила она.

Четыре года не интересовалась, а тут…

– Я не знала… но осмелилась спросить об этом у Кати. Она моё дело открыла… в общем, не знаю, что она там прочла, но спросила, кто такой этот Турсун бай. Про отца моего спросила. Я и сказала ей правду, что прислуживала у бая с одиннадцати лет. А отец мой – бедный дехканин, – не смея смотреть в глаза единственной подруги, ответила я.

– Рассказывай правду, не чужие мы. Я же тебе всё выложила, – с серьёзным видом сказала Даша.

И я, задумавшись, наконец посмотрела на неё и всё рассказала, ничего не утаивая.

– Ну ты даёшь, подруга! – только и сказала она, с удивлением глядя на меня, когда я закончила рассказывать о своей жизни.

Что она имела ввиду, я так и не поняла.

– Катя сказала, что срок у меня семь лет, – сказала я.

– У меня девять лет, за антисоветскую агитацию детей на уроках. Представляешь? Детям, которым и по десяти лет не было! – вспылила Даша.

– Успокойся. Я без тебя не уйду. Поселюсь в ближайшей деревне и буду ждать, когда ты выйдешь, – сказала я, крепко обнимая Дашу.

– Какая деревня, дурочка? Здесь за сто километров нет никаких поселений. Только за лагерем, общежитие для работников и всё, – усмехнувшись, ответила Даша.

– Как нет? Мы что, в пустыне живём? – удивилась я.

– Скорее, тайга вокруг, станция правда недалеко, но поезда только раз в год новых поселенцев привозят, – сказала Даша.

– Тогда попрошу, чтобы мне срок продлили. Вместе пришли, вместе и уйдём отсюда, – твёрдо заявила я.

– Ещё три года тебе сидеть, мне пять. Дожить надо. Спать давай, поздно уже, – сказала Даша, укладываясь спать.

Я полезла наверх. Потом уже, лёжа, я опустила голову и посмотрела вниз, на Дашу.

– Ты слышала, что рассказала нам Катя? Бедная, тоже столько перенесла, – шёпотом произнесла я.

Но Даша мне не ответила, заложив руки под голову, она, кажется, задумалась о чём-то своём.

Я легла, сна не было. Вспомнила, что намедни нам рассказывала Катя. Ей было всего тридцать два года, но жизнь состарила её лет на десять.

– Я жила с матерью в деревне Заречная, это за четыреста километров отсюда. Отец пил, впрочем, как и все мужики в деревне. Выпив, устраивали кулачные бои с поножовщиной. Каждый вечер кто-то погибал или был ранен, впрочем, прожив не больше двух недель, тоже умирал. Моего отца тоже не минула эта участь. Мать была готова к тому, что однажды и его убьют, задира был ещё тот. А пьяному море по колено. Допетушился, короче. Похоронили его и дальше стали жить. Женихов в деревне днём с огнём, как говорится, а девок – пруд пруди.  Вот я и подалась в город, когда мне шестнадцать лет стукнуло. Мать не плакала, ей кормить меня было нечем, да и самой есть тоже нечего было.

Одиннадцатый год, в то время в деревне от голода стали умирать люди. В городе я устроилась работать в столовую, куда заходили в основном солдаты и офицеры. Посуду я мыла, на стол подавала.

Там и познакомилась с отцом своего сыночка, Митеньки. Звали его Борис, видный такой был, а я молодая совсем, несмышлёная девчонка. Меня гордость разбирала, что такой парень, военный, вдруг посмотрел на меня. Думаю, видели бы меня девчонки из деревни, обзавидовались бы, небось. Голову потеряла, а он меня с работы дождался, поздно было уже, повёл куда-то, ну… деревянный дом в два этажа, тишина. В общем, девственность мою этот Борис и поломал. Я же поверила ему, когда он мне в любви признавался да жениться обещался, – Катя очень долго рассказывала, а мы с Дашей слушали, затаив дыхание.

Перед этим, Катя принесла бражки, так мы её и выпили, голову вскружило. Я то никогда не пила спиртного, а тут разнесло.

– И женился, в его казарме, нам комнатушку дали. Неплохо жили, молодая была, тут забеременела. Борис рад был, только сказал, что рано нам детей иметь, время смутное, подождать бы надо. Да я не согласилась, подумала, будь что будет. Родился у нас мальчик. Борис, правда, часто уезжал, так прожили мы с ним шесть лет, до самой революции. Вот в первый год и сгинул мой Борис, белые с красными… а я понять ничего не могла. Тогда я уже работала в офицерской столовой, сын, Митенька, рядом со мной, оставить некому, зато сыт и в тепле.

Осталась я одна, барак, в котором мы с сыном остались после смерти мужа, в один день сгорел, хорошо, я с Митенькой на работе была. Мыкалась я мыкалась, на ночь и в столовой оставались, стулья сложим и ложимся.

Решила я в деревню свою вернуться, всё-таки родилась я там, да и дом после матери остался. Дом не дом, избушка покосившаяся. Крыша над головой. Тогда все куда-то бежали, местные бои могли для любого закончиться смертью. Вернулась я, значит, в свою деревню, там советская власть, раскулачивание, виселицы стоят с телами. Жутко было. Но жить было надо, есть чего-то. Там председателя выбрали, сказали, жизнь налаживаться будет. Я, значит, к председателю в помощницы и пошла, из города всё ж вернулась, писать и читать могу. А красноармейцы дальше с боями ушли, в лесах бандиты. И однажды, поздним вечером, окно разбили, я и понять ничего не успела, а председатель убит и меня тяжело ранили. Видать, подумали, что убили, а сын со мной рядом всегда был, вместе домой уходили, так его схватили… Митеньку моего, в лес увели и оставили.

Утром пришёл отряд красноармейцев, председателя схоронили, меня в область, в больницу. Я сына спрашиваю, нет его, говорят, нигде. Нашли только через несколько дней, в лесу замёрз, – Катя замолчала.

Потом вытерла украдкой глаза и не поднимая головы, продолжила.

– Я оклемалась, дом заколотила досками и ушла. Вернулась в город и к начальнику. Так мол и так, муж красноармейцем был, сына погубили бандиты, меня ранили, что дальше делать, не знаю. Не долго думая, меня направили сюда. Слышала, как начальник, значит, говорил насчёт меня. Мол, потеряла всех и очерствела, самое место в лагерях работать. С тех пор и работаю тут. Никого у меня не осталось, вот такая судьба у меня, значит, – закончив свой рассказ, Катя наконец подняла голову и мутным взглядом посмотрела на нас.

Мы с Дашей шевелиться боялись и не моргая смотрели на неё.

– Кочегар наш, Василий… одинокий мужчина, положительный такой, пьёт в меру. Замуж меня зовёт. Говорю ему, зачем я тебе, не красивая я, да и огрубела тут. А он… он говорит, что красота ему не нужна, а с ним я мягкой стану. Вот и думаю… годы идут, а так, может ребёночка рожу. Что скажете? – с надеждой посмотрев на нас, спросила Катя.

Мы с Дашей переглянулись.

– Всё лучше, чем одной. Соглашайтесь. А Василий хоть нравится Вам? – спросила Даша.

– Да кто его знает? Выбор-то не большой, да и не красавица я, чтобы выбирать. Здесь, в основном, молодые солдаты, а Василий ещё не старый, сорок семь лет ему всего. Ладно, вам в барак пора, давайте, допьём бражку и спать разойдёмся, – взяв алюминиевую кружку и посмотрев на нас, сказала Катя.

Мы молча подняли свои кружки. Выпив, Катя откусила солёный огурец из бочки, принесенный с продуктового склада. Мы последовали её примеру. Молча посидев минут десять, мы поднялись и пошли к выходу.

Так проходили дни, недели, месяцы. Как-то мы сидели с Катей и разговорились. Я спросила, не слышала ли она что-нибудь о моём сыне.

– Откуда? От нас забрали и всё, не докладывают нам ничего. Сколько у тебя сроку осталось? Два года? – спросила Катя.

– Два года, кажется. Я тут нахожусь уже четыре года, одиннадцать месяцев и девятнадцать дней. Можно спросить? – отважилась я.

– О чём? – удивилась Катя.

– О Даше хотела спросить… мы вместе с ней пришли сюда, а ей ещё два года после меня сидеть. Нет у меня никого на этом свете, куда я пойду, к кому? Здесь хоть Даша есть, вот Вы… а там… страшно мне. Как я сына одна найду ? – волнуясь, говорила я, посматривая на Катю и Дашу, которая легонько толкала меня в бок, чтобы я замолчала.

– И что я могу? Хочешь, чтобы и Даша с тобой вышла раньше срока? – с удивлением спросила Катя.

– Нет, что Вы? – искренне воскликнула я.

– Так что же тогда? – ещё больше удивляясь и не понимая моей мысли, спросила Катя.

– Ну… я могла бы тут задержаться… дождаться Дашу, – совсем растерялась я.

– Ничего себе! Сама себе срок наматывает. Тут все дни считают, как бы поскорее выйти, а она просит задержаться. Только не получится, Халида. Ведомость на тебя закроется, когда придёт приказ об освобождении. Еды и всего прочего, вместе с местом в бараке, у тебя уже не будет, – заявила Катя.

Я тяжело вздохнула и посмотрела на Дашу. Катя в тот вечер ничего мне не ответила, да и после этого ничего не говорила.

Опять монотонно шли дни, недели, месяцы. Больше я эту тему не затрагивала. Как и говорила Катя, она вышла замуж за Василия. Свадьбы, конечно, не было, их типа расписали, написав в документах лагеря, что они муж и жена. Мы отметили это дело вчетвером, сидя в комнате Кати, где она с разрешения начальника, взяв со склада немного продуктов, накрыла небольшой стол, даже бутылку вина достала, запечатанную сургучом. В тот вечер, мы с Дашей почти забыли, где мы находимся. Желая счастья молодым, мы смаковали вкус вина и мяса, пожаренного с картошкой. Конечно, на это другие женщины в лагере поглядывали, то ли с завистью, то ли недружелюбно, но побаивались строгого взгляда и окрика Кати. Ей никто не смел перечить.

 Когда мне оставался всего полгода от срока, Катя была уже беременна, на шестом месяце, но продолжала работать.

– Роды сама у меня примешь, с Лёшей. Вы хорошо справились, принимая роды у Халиды, – обращаясь к Даше, сказала Катя.

Бражку она больше не пила, а Василий оказался хорошим мужем и мы с Дашей искренне радовались за Катю и её мужа. Так, в срок, Катя родила здоровую девочку и назвала в честь своей матери, Машей. Уделяя много времени ребёнку, она всё же справлялась и со своими  непосредственными обязанностями, а мы с Дашей часто занимали малышку. Наконец, когда до моего освобождения оставалась всего неделя, а я с трепетом считали последние дни, волнуясь и нервничая, нас позвала Катя.

– Ну что, Халида? Пришёл приказ о твоём освобождении, через неделю, ты сможешь покинуть лагерь. И ещё… – Катя замолчала и посмотрела на Дашу, загадочно улыбаясь своей скупой улыбкой.

Мы терпеливо ждали, что же ещё.

– Я не говорила вам, чтобы не обнадёживать, но я ходатайство написала с положительной характеристикой на Дашу. Начальник меня уважает, вы это знаете. Так вот, он по моей просьбе дал запрос в город, ну… куда следует. Так что… Даша? С тебя причитается. Пришёл приказ, о твоём досрочном освобождении, – сказала Катя.

Мы были в шоке. Даша прослезилась, а я, не удержавшись, кинулась обнимать Катю.

– Спасибо Вам, Катя! Никогда не забуду Вашей доброты, – воскликнула я радостно.

– Не ожидала я… спасибо большое, Катя, – растерянно произнесла Даша.

– Да ладно Вам, я и сама не ожидала, что получится. Только… как я без вас буду жить? Привыкла я к вам. У меня и подруг-то нет, – с грустью сказала Катя.

– У Вас теперь муж и дочь есть, а это лучше, чем сто подруг, Катя. Что может быть дороже семьи? – сказала Даша.

Через неделю, Катя сама провожала нас за ворота лагеря, вручив документы и адрес детского дома, где я смогу найти своего сына. Личных вещей не было, но Катя нам дала на дорогу еды и денег. Сев в грузовик, принадлежащий лагерю, который должен был нас отвезти до станции, мы ещё долго смотрели на стоявшую у ворот Катю, с малышкой в руках. Василий попрощался с нами раньше, ему нельзя было оставлять рабочее место. И мы с Дашей уехали, сев на дно грузовика и раскачиваясь от езды по кочкам и ухабам.

На станции, где нас высадил шофер, почти никого не было. Мы прошли в маленькие здание и спросив, когда будет поезд до ближайшего города, сели на старенькую скамью, чтобы дождаться вечера, когда и должен был подъехать паровоз.

– Нам бы в Архангельск доехать и найти второй детский дом… только бы мой Абдулла был там. А вдруг… – взволнованно говорила я Даше.

– Никаких вдруг, поняла? Мы найдём Абдуллу, даже и не сомневайся, – говоря это, Даша волновалась не меньше меня.

Мы ещё не осознавали, что совершенно свободны и можем ехать, куда глаза глядят. Но наш путь лежал в Архангельск. Немного перекусив, мы прилегли на скамью, хорошо, она была длинная, так что мы с Дашей почти поместились. Она легла с одной стороны, я с другой, ногами к друг другу. Казалось, часы остановились, время идёт очень медленно и день никогда не кончится.

Кажется и я, и Даша, мы вздремнули. Резкий гудок паровоза разбудил нас и мы вскочили со скамьи. Солнце уже село, вокруг было темно и только тусклая лампочка, привинченная к столбу, немного освещала перрон, раскачиваясь и скрепя от ветра. Я смотрела на приближающийся паровоз с запиранием сердца.

– Через три дня… всего через три дня, я увижу своего мальчика… – шептала я с волнением, дожидаясь, когда же наконец остановится этот паровоз.

Нам с Дашей повезло, народу почти не было и мы быстро прошли в общий вагон, купейных тогда для простого люда просто не было. Хорошо, нам Катя дала с собой в дорогу поесть, варёной картошки с луком, даже дала немного хлеба. К голоду было не привыкать, денег было совсем немного, на дорогу и на пару дней, пока будем искать моего сына. Мне казалось, что время тянется слишком медленно и паровоз еле тащится. Видя, как я беспокойно ёрзаю на месте, Даша обняла меня за плечи.

– Успокойся, Халида. Ты так заболеешь. Ещё неизвестно, сколько времени мы будем в Архангельске. А ещё до Ташкента доехать надо. Давай, по картошечке съедим, достань из сумки, – ласково говорила Даша.

Я виновато улыбнулась и полезла в сумку. Ели с удовольствием, заедая луком и запивая кипятком, который принесла Даша в алюминиевой кружке. Спали на одной полке, Даша была худенькой, как и я, а за годы, проведённые в лагере, кажется,от меня одни глаза и остались, которые блестели от волнения. Я видела, что Даша тоже неспокойна, часто, задумавшись, она смотрела в окно, за которым мелькали леса, равнины, поля и реки в снегу. А был май месяц.

– В Ташкенте сейчас, наверное, деревья уже отцвели… – произнесла Даша, не отрывая взгляда от окна.

– Этот снег так надоел. Хочется тёплого лета, слышать пение птиц, даже петуха, я согласна, – попыталась засмеяться я.