Рождённая на стыке веков

Где и как похоронили мою любимую опажон, я не знаю, на это не было времени и я совсем не подумала об этом. Паника охватила меня, я осталась совсем одна, что меня ждёт впереди, я не знала.

Звучали новые имена: Будёный, Колчак, Врангель, Махно, Котовский. Имя Ленина было у всех на устах, вера, что придёт новая жизнь, вселяла надежду.

Шли дни, похожие один на другой, я так же работала, изнемогая от голода и усталости. От Мирзы вестей не было, я надеялась, что он вернётся и я освобожу его комнату. Эшалоны с продуктами, мешками зерна и муки, отправлялись в Поволжье, с лозунгами: "В помощь голодающим детям Поволжья". Но не все эшелоны доходили, сформированные банды из белых и басмачей, нападали на эшалоны и уничтожали провизию, просто сжигали.

В двадцать третьем году, наконец закончилась гражданская война, прошёл ещё год, от Мирзы так вестей и не было. Однажды, получив зарплату, я зашла на рынок. Вдруг меня окликнули, я с удивлением повернулась и увидела Хадичу. Но она была одна, дочери Хафизы рядом с ней не было. Увидев её, я бросилась ей на шею, словно увидела родного человека. Она тоже, плача, обнимала меня.

– Халида! Как же я рада тебя видеть! Девочка моя, как ты исхудала. И не удивительно, сколько лет голод повсюду. А Бахрихон где? Как она? – спросила Хадича.

Я, остолбенев, посмотрела на неё.

– А… а её нет. Нет больше моей опажон. Умерла она, вот от голода и истощения и ещё от горя и умерла, – заплакав, ответила я.

Хадича заплакала следом за мной.

– Вот она, жизнь. Моей Хафизы тоже больше нет. Я потеряла её через год, как мы приехали. Много раз пожалела, что приехала сюда. Но потом подумала, что на всё воля Всевышнего. Раз забрал мою дочь здесь, забрал бы и там. Как ты поживаешь? – перестав плакать, спросила она.

– Как и все. Работаю на заводе, живу в комнате от завода, – ответила я.

О том, что Бахрихон опа вышла замуж и родила, я говорить не стала. Зачем? У неё своих проблем хватает.

– Хорошо. Повезло тебе, – искренне ответила Хадича.

– А Вы как? Работаете? Где живёте? – спросила я.

Хадича опустила голову.

– Лучше сказать, выживаю. Приютила меня одна женщина, добрая такая. Увидела, что сплю под прилавком на этом рынке и взяла к себе. В бараке живём, впрочем, как и многие другие. Здесь ей и помогаю. Она дворником работает, вернее… я за неё работаю. Место жилья, вернее, место, где можно переночевать, отрабатываю, – с горечью ответила Хадича.

– Всё! Бросайте метлу, пошли, – твёрдо сказала я.

– Как? Куда? Я не могу, мне площадь мести надо, – испуганно ответила Хадича.

– С этого дня, не надо. У меня жить будете и на заводе работать. Рабочие руки всегда нужны. Вот только купим что-нибудь поесть и пойдём, – оказала я.

У Хадичи просветлело лицо. Она тут же бросила метлу и взглянула на меня.

– Что? – спросила я.

– Там вещи мои… ну, в бараке. Нужно забрать. Старьё всё, но всё же, – виновато сказала Хадича.

– Не нужно ничего забирать. У меня есть несколько лишних вещей из одежды, да.... от Бахрихон опа тоже осталось. Я не стала продавать. Не смогла, – сказала я.

Она молча пошла за мной. Пройдя по скудным прилавках, мне удалось купить куриные потроха, макароны, немного крупы и даже сухари и три яйца. Правда немного, но это было везением. Стоял солнечный, осенний, воскресный день. Настроение, впервые за много лет, поднялось, я была рада, что встретила Хадичу. Она казалась мне таким родным человеком, хотя в кишлаке я и видела её всего пару раз, маленькой девочкой, когда она заходила к моей матери. Когда она зашла в комнату, то ахнула, с восторгом оглядываясь.

– И ты одна живёшь в этой большой комнате? – воскликнула она.

Большая комната, как она выразилась, была не такой большой. Но я представила, какой же была её комната в бараке, если она так говорит.

– Теперь с Вами будем жить. Кровать большая, поместимся. Теперь, Вы не будете спать на полу, на грязной курпаче, – ответила я, доставая узел из-под кровати.

– Курпача? Шутишь? Я на половике спала и этому была рада, что не на улице, – ответила Хадича, жадно посмотрев на продукты.

– Давайте, мы сначала поедим, потом бульон поставим из потрохов, а вещи и подождать могут, верно? – поняв её взгляд, сказала я.

Она с благодарностью улыбнулась.

– У меня стакан муки есть и немного масла, ещё давно брала. Мы сейчас размешаем муку с яйцами и попробуем пожарить. И несколько сухариков туда бросим. Я летом засушила листья смородины, чай заварим, – говорила я, тут же делая то, о чем говорила.

Хадича усталыми, но счастливыми глазами, с благодарностью смотрела на меня.

– Потроха сварить нужно, бульон отменный получится, – сказала я, сидя за столом вместе с ней.

– Может на завтра оставим? В один день все съедим, а завтра голодать будем? – сказала Хадича.

– Но до завтра потроха испортятся, нужно сварить. Лук, картошку, морковь положим. Вечером немного поедим и на завтра останется, воды побольше нальём, – ответила я.

– Как скажешь, дорогая. Я к голоду привыкшая, последние годы редко ела. А вот ты молодая, тебе голодать нельзя. Ещё деток нарожаешь. Замуж бы тебе, да за кого? А на заводе, где ты работаешь… ну, там нет хороших парней? Тебе сколько лет? Двадцать три, кажется? – спросила Хадича.

– Скоро двадцать четыре стукнет. Не думала я о замужестве, не до того. Да и были у меня и детки, и мужчина, только я боль такую ещё раз испытать не хочу, – сказала я, опустив голову и вспомнив сыночка, Бахрома.

– Ты слишком рано познала и материнство, и боль от утраты дитя. Но жизнь не стоит на месте, ты красивая, молодая баба. Ты должна быть счастлива. Ты и мужика настоящего не знала, только этот старик, Турсун бай и ублажал тебя. С молодыми не сравнить. Мне с мужем повезло, молодой и красивый, сильный и ласковый был. Да убили его, – всплакнула Хадича.

Я таких слов отродась не слышала, глядя на неё, я вдруг подумала, что ведь и она ещё молода. Сколько же лет? Сорок? А выглядела она много старше, похудевшая за эти годы, тоска в глазах, усталость в теле. Мама мне говорила как-то, что женщина расцветает при любящем муже, именно муже, не мужчине, об этом и мысли никто не держал.

– Ну что… пошли на кухню, бульон варить. Вечером есть будем. А устроитесь к нам на завод, обедать будете. Правда, с зарплаты вычитают, ну и пусть, правда? За то не голодная, горячая пища каждый день. Пошли. Вон, кастрюлю на подоконнике возьмите, – сказала я, с сожалением посмотрев на неё.

Готовили на керогазе, чайник, чёрный от копоти, ставили на примус. Поставив бульон, мы нарезали лук, морковь и картошку. Соль экономили, с трудом доставая на рынке. Вечером, бульон был готов, чувство голода от недоедания присутствовало всегда. Хлеба не было, оставались несколько сухариков, но мы и этому были очень рады, особенно Хадича. Налив немного бульона в алюминиевую кружку, я занесла Григорию. Мы часто делились едой, самой малостью, но делились. Хадича ела, уткнувшись в тарелку с бульоном. Раздался стук в дверь и заглянул Григорий. Увидев его, Хадича испуганно вскочила со стула и посмотрела на меня.

– Это сосед, Григорий. Я ему бульон занесла, хотя Вы и были против, – улыбнувшись, сказала я.

– Халида? Дочка? Тут жена просила занести тебе. У тебя гости? Не знал, думал, ты одна, мало принёс. Здрасте, – с виноватым видом, сказал Григорий.

Хадича села и кивнула головой.

– Здравствуйте, – ответила она.

Григорий поставил на стол тарелку, в которой лежали две жареные картошки и сверху покрошенный зелёный лук.

– Спасибо Вам, дядя Гриша, – провожая соседа к двери, сказала я.

– Ешьте на здоровье, – ответил Григорий, выходя из комнаты.

– Пируем? Смотрите, даже маслом полили, здорово! – воскликнула я, принюхиваясь к картошке.

– Надо же… – лишь ответила Хадича.

Что она имела ввиду, я не поняла. Но поев и убрав со стола, я наконец развязала узел и разложила на кровати вещи Бахрихон опа. Пару платьев, платки, нимчу ( безрукавка из чёрного бархата, на ватной основе), кауши и ботинки.

– Вот… носите на здоровье, – сказала я.

Хадича вдруг схватила одно платье и уткнувшись в него, разрыдалась. Я мешать не стала, наверное, понимая её чувства. Только и сама заплакала, обняв её за плечи.

– Всё, успокойтесь, Хадича опа. Теперь всё будет хорошо. Вот, гражданская война закончилась, теперь жизнь изменится к лучшему. Давайте спать, утром рано вставать, поглаживая исхудавшее плечо женщины, сказала я.

– Дай Аллах, Ленин, говорят, сказал, что землю крестьянам раздают, власть народная, но мы же тоже народ. Может в кишлак вернёмся? Нам же тоже землю могут дать? Как думаешь? Баев теперь нет, значит и землю, которая им принадлежала, могут раздать дехканам, – сказала Хадича.

– А мне некуда возвращаться, Хадича опа, да и Вам тоже, – ответила я.

– Как же некуда? У тебя в кишлаке дом от отца и матери. И мой дом наверное стоит… – с сомнением сказала Хадича.

Её дом, если так можно было назвать глиняную постройку, которая от дождей и снега, от ветра и времени, давно уже, наверное, развалилась, да и мой дом, тоже навряд ли сохранился.

– Я останусь, Хадича опа, привыкла уже. Да и Вам не советую возвращаться. Да и к кому? Нет у нас с Вами никого, – ответила я, расправляя постель.

Хадича промолчала, от усталости, её глаза туманились и закрывались. Мы легли, она тут же уснула. Ко мне сон не шёл. Воспоминания нахлынули на меня. Ничего хорошего в своей недолгой жизни я вспомнить не могла. Может только некоторые моменты… как добра была ко мне Бахрихон опа, когда я попала в дом Турсун бая, рождение сына, его радостные глазки, ну и некоторая доброта Турсун бая, властного и жестокого человека.

– Интересно, что стало с закопанным золотом.... – засыпая, пробормотала я вслух.

Утром, проснувшись, мы поели оставшуюся с ужина еду и побежали на завод. Хадича надела платье Бахрихон опы, нимчу и кауши. Для ботинок, осень была ещё тёплой. На работу Хадичу приняли сразу, правда, заявление за неё пришлось писать мне, она лишь крестик поставила, вместо подписи. Ей объяснили, что опаздывать и тем более, не придти на работу, нельзя, карается законом и очень строго. Я показала ей её рабочее место, где когда-то сидела Бахрихон опа и объяснила, что делать.

– Я всё поняла, не подведу тебя. Главное, есть работа, жильё и еда, – сказала Хадича и ловко принялась за работу.

В обеденный перерыв мы, с другими рабочими, пошли в столовую. Хадича с удовольствием поела суп из овощей и макароны, сваренные в воде и обжаренные с луком. Она была довольна, я видела это в её глазах.

Начало тысяча девятьсот двадцать четвёртого года, январь месяц. Зима выдалась холодная, шёл снег, когда на работе нам объявили митинг, собирая рабочих во дворе. Укутавшись в тёплые платки, вышли и мы с Хадичой. Трибуны не было, во дворе стоял старый грузовик, на который и залез начальник одного из цехов. Он плакал. Ничего не понимая, мы в ожидании стояли на холоде.

– Товарищи! Сегодня для всей страны, страшный день! Ушёл из жизни наш вождь, отец всех народов, товарищ Ленин. Почтим его память минутой молчания, – громко говорил мужчина.

В воздухе повисла гробовая тишина и только стоны и плач разносились отовсюду. Осознать, что же произошло, я никак не могла. Комсомолкой я не была, работала себе, ни во что не вмешиваясь, зная, что лишнее слово повлечёт за собой непредсказуемые последствия, так как многих тогда арестовывали за просто нечаянно обронённое слово. И слёз у меня не было, Ленина я лично не знала,  только его портреты висели повсюду. Да и столько боли за свою короткую жизнь я перенесла, что плакать не было слёз. Хадича растерянно на меня посмотрела, в её глазах стояли слёзы. Долго мы ещё стояли на холоде, только через час нас отпустили. Что ж… как говорили в средние века:

– Король умер! Да здравствует король!

Ленин умер, на смену ему пришёл Сталин. А мне было всё равно, что один, что другой. Не знаю, но наверное, в моём сердце не было патриотизма, что ли. Жизнь продолжалась, мы продолжали работать, открывались лавки и магазины, появились давно забытые продукты. Сахар, соль, крупы, мясо. И даже одежда появилась в магазинах. Но участились аресты, приходя на работу, узнавали, что ночью арестовали того или другого, даже рабочие не оставались в стороне. Я лишь поражалась, за что? Такие простые, работящие, преданные партии и своему делу люди.

Появились комсомольские организации, устраивались митинги. Имя Сталина произносили шёпотом, уже было непонятно, кто друг, а кто подслушивает и доносит. Мы с Хадичой не вмешивались ни в разговоры, ни на собрания не ходили… и однажлы нас вызвали на одно из собраний. Мы в недоумении пошли, нельзя было не пойти. Комсомольская организация набирала силу и после коммунистической партии, была второй по мощи и силе. Мы, словно провинившиеся ученицы, стояли перед людьми.

– Вы почему в комсомол не вступаете? Рабочий класс не должен стоять в стороне от общественной жизни страны, – первый вопрос ошарашил меня и Хадичу.

Она побледнела и губы у неё задрожали, впрочем и я чувствовала себя не в своей тарелке.

– Так ведь возраст у нас, вроде, мы вышли из возраста, соответствущего комсомолу, – ответила я и тут же прикусила язык, подумав, что сказала лишнее.

На меня свысока смотрел молодой, высокого роста, довольно красивый парень, лет двадцати пяти, который был комсоргом на заводе.

– Рахматова? Ты сама себя слышишь? От коллектива отрываешься? Не место у нас единоличникам. Ты случайно не байская дочка, а? – прищурив глаза и сверля меня внимательным взглядом, ехидно спросил комсорг, котого звали Алексей Бурилин.

Фамилия ему соответствовала.

– Нет, товарищ Бурилин, мой отец бедный дехканин, всю жизнь батрачил на бая, – ответила я.

В душе было равнодушие или нет… безразличие. Я ведь знала, что не сделала ничего дурного. Но Хадича решила заступиться за меня, кто её просил?

– Она правду говорит, господин.... ой, товарищ… Бурилин. Её насильно за бая замуж отдали, она… – запинаясь, испуганным голосом говорила Хадича.

– Аааа… вот! Я так и знал! Байская жена, значит. С тобой всё понятно. А Вы? Что скажете о себе? – посмотрев на Хадичу, спросил Бурилин.

– Я? Я… это… я из бедной семьи, совсем бедной, – ответила Хадича, чем вызвала смех в зале.

– Тихо, товарищи! Тема сегодняшнего собрания очень серьёзная. В стране происходят преобразования и никто не имеет права стоять в стороне. Так что… Рахматова, даже и не знаю, что с тобой делать, – произнёс Бурилин таким тоном, словно объявил мне приговор.

А я молчала, да и что я могла ответить? Да, я была женщиной Турсун бая, любимой женщиной и скрывать это не было смысла. Любой в кишлаке подтвердит этот факт.

На собрании ещё много говорили, показывая на меня пальцем, кто-то пытался меня защитить, говоря, что я уже много лет добросовестно работаю на заводе. Кто-то возразил, сказав, что я могу являться личностью с тёмным прошлым, замаскироваться под рабочего на заводе… в общем, вопрос обо мне так и остался открытым. Перешли на другую тему, разрешив мне сесть, правда предупредили, что ещё вернуться к вопросу о том, чем я могу помочь партии, стране и вообще, не стоять в стороне от общественной жизни.

Вечером мы с Хадичой пришли домой и меня прорвало.

– Кто Вас просил говорить о том, что я была женщиной Турсун бая, Хадича опа? Вы знаете, чем могут обернуться Ваши слова? – воскликнула я.

– Но я хотела, как лучше, чтобы пожалели тебя. Ну прости, глупая я, не подумала, – с виноватым лицом, произнесла Хадича.

– Ладно, будем надеяться, что пронесёт, – ответила я, понимая, что она это сказала не со зла.

Но… не пронесло. Глубокой ночью, громко постучали в нашу дверь. Сев на кровати, мы с Хадичой испуганно переглянулись.

– Кто это, так поздно? – почему-то шепотом, спросила Хадича.

– Так стучали в дверь Матвеева, Василия Петровича. А теперь, никто не знает, что с ним и где он. Думаю, это из-за вчерашнего собрания и пришли за мной. Одна останетесь, Хадича опа. Я всему Вас научила, – сказала я, но сильный стук в дверь заставил меня подняться.

Открыв дверь, я отскочила от неё, так как грубо оттолкнув меня, в комнату вошли трое в военной форме.

– Кто из вас Рахматова? – спросил один из них, видимо, офицер(дсих пор не различаю чины и регалии).

– Я Рахматова, – сделав шаг вперёд, спокойно сказала я.

– От участи своей никуда не уйти, что написано на лбу, тому и быть, – я помнила эти слова матери, сказанные мне, когда меня, одиннадцати летней девочкой, увозили в дом Турсун бая.

– Сама покажешь, или обыск устраивать? – спросил мужчина.

– Вы скажите, что? Я не понимаю Вас… – попыталась я сказать, но сильный удар сапогом мне в живот, свалил меня на пол.

Застонав от боли, я прижала колени к животу и застонала. Хадича вскрикнула от ужаса и испуга.

– Халида! Прошу Вас, не бейте её, она ничего плохого не сделала! – закричала она и попыталась помочь мне встать.

Но её грубо от меня оттолкнули.

– Не беспокойся и твоя очередь придёт. Давайте! – приказал он своим людям, давая добро на обыск.

Хадича заплакала, я с трудом, превозмогая боль, поднялась и мы сели на кровать. Но нам грубо велели встать. В комнате, через полчаса, было всё перевёрнуто, но конечно же, они ничего не нашли, только старые и свежие газеты, которые я иногда покупала, чтобы учиться лучше читать.

– Ничего, товарищ капитан, – сказал один из его людей.

– Давай, Рахматова, собирайся, с нами поедешь, – сказал капитан безразличным тоном.

Я была в платье, взяла тёплый платок и надела поверх ситцевого платка на голову, надела нимчу и на ноги ботиночки, купленные на рынке. Обняв на прощание Хадичу, которая не переставая плакала, я сказала ей, чтобы она была сильной.

– Оставайтесь тут до моего возвращения, – шепнула я ей на ухо.

Сильный толчок в плечо, заставил меня пойти к выходу. Свежий, холодный воздух, ударил мне в лицо, я выдохнула и сделала глубокий вздох, будто в последний раз дышала свежим воздухом. Грубо подталкивая, меня провели к чёрной, крытой машине. Окна были закрыты фанерой и куда меня везли, я не видела.

Минут через сорок, машина остановилась, мне приказали выйти. Потом, через КПП, меня провели через длинный двор и провели по не менее длинному, тёмному коридору. Маленький кабинет, с бетонными, не белёными стенами, без окон, тусклая ламочка над столом с кучей бумаг и папок, за которым сидел мужчина, с редкими волосами, и такого маленького роста, что казалось, что за столом сидит ребёнок. Но большой нос, усы и очки под такими же редкими бровями, доказывали, что мужчине довольно много лет.

– Значит это ты байская жена? Мда… у бая губа не дура, – поднимаясь из-за стола, заложив руки за спину, разглядывая меня с головы до ног и подходя ко мне, произнёс мужчина.

– Не жена я была, а прислуга, – попыталась я себя защитить.

– Молчать! – визгливо закричал мужчина.

И я поняла, что никакие слова и оправдания мне уже не помогут.

Мне казалось, что всё происходит во сне, так было нереально, что я здесь нахожусь. Хотелось проснуться и облегчённо выдохнуть. Но сильный удар кулаком по лицу, заставил меня осознать, что всё происходит на самом деле. Во рту появился неприятный, тёплый вкус крови и боль, от рассечённой губы.

– Встать, байская подстилка! Встать! – завопил мужчина.

Я с трудом поднялась и села на привинченный к полу стул с металлическими ножками.

– Я сказал встать, сука, а не сесть! – его крик меня раздражал, в голове гудело от боли и непонимания – за что?

Я медленно встала. Мужчина подошёл ко мне вплотную и зыркнул глазами из-под роговых, с толстым стеклом, очков. Мне стало не по себе.

– А у бая губа не дура… раздевайся, – приказал он.

Я опешила от его слов и попятилась назад.

– Чего уставилась? Я непонятно говорю? Или по-русски не понимаешь? – с силой сдёрнув с моей головы платок, прошипел он мне в самое ухо.

– Но… как… я не могу… нет… – испуганно бормотала я.

– А с баем могла? Как он тебя ублажал, а? Вот так? – схватив меня и повалив на пол, сказал мужчина.

Я почувствовала терпкий запах из его рта, когда он стал меня целовать прямо в губы. Отбиваясь от него, я совсем обессилила, у меня онемели руки и ноги. Перестав сопротивляться, я зажмурила глаза.

– Вот так-то лучше. Ух ты! Какая у тебя кожа нежная, – произнёс он, елозя по моему телу шершавыми руками.

Платье моё было порвано, от стыда, я закрыла лицо руками и только одна мысль стучала в голове:

– Скорее бы это кончилось. О, Аллах! Прости меня.

Наконец, эта пытка закончилась, я лежала на полу совершенно обнажённая, сил хватило только прикрыть руками интимные места.

– Гоша! – натягивая на себя штаны, крикнул мужчина.

Дверь тут же открылась и в комнату вошёл верзила, под два метра ростом. Увидев меня раздетой на полу, он оскалил зубы.

– Ух ты! Ничего себе… Сладкая какая, – воскликнул он.

– Хочешь? Разрешаю, она твоя. Всё равно ей не жить, не пропадать же добру. Давай, – сказал мужчина, надевая на крупный, в прыщах нос, свои очки и внимательно посмотрев на меня.

– А то! Кто же откажется от такой? – расстёгивая гимнастёрку и быстро снимая штаны вместе с трусами, слащаво произнёс Гоша.

А мне почему-то стало всё равно, я убрала руки и отвернулась, закрыв глаза. Что происходило дальше, наверное, я и не осознавала, только сильная боль внизу живота, заставляла меня стонать. Долгие годы без мужчины, вызывали отвращение к происходящему. Большие, грубые руки, тискали моё тело, я едва вытерпела, чтобы меня не стошнило. В лицо дышало отвратительное лицо Гоши и тухлый запах изо рта, вызывал тошноту. За всем происходящим, с ухмылкой наблюдал тот, что был первым.

– Да не жалей ты её, сильнее, Гоша, давай! – с каким-то злорадством, кричал мужчина.

 Закончив дело, Гоша поднялся.

– Давно у меня такой бабы не было. Спасибо Вам, Савелий Иванович, – довольно сказал Гоша.

– Чего разлеглась? Вставай и одевайся, допрашивать тебя будем, – более мягким голосом, сказал Савелий Иванович.

Стыда уже не было, я подумала, что перед скотом не стесняются. Чего уж теперь. С безразличием, я поднялась, надела лозим и рваное платье.

– Можешь сесть, – снисходительно сказал Савелий Иванович.

А я смотрела на Гошу, который засучивал рукава. Я было подумала, что после полученного удовольствия, мужчины будут более добрыми.

– Давай, Рахматова, рассказывай, про бая, про то, как ты маскировалась долгие годы под советского гражданина, работая на заводе. Все свои делишки рассказывай, – сев за свой стол и откладывая в сторону бумаги, лежавшие перед ним, сказал Савелий Иванович.

– Вы ошибаетесь. Меня в одиннадцать лет в услужение баю отправили. А на заводе я просто работала, – ответила я.

– Хм… значит, по хорошему признаваться не хочешь? Жаль, не хотелось бы калечить такое красивое тело. Гоша? Давай, – с безразличием сказал Савелий Иванович.

Гоша оскалил зубы и с такой силой ударил меня по лицу, что я скатилась со стула. Но Гоша тут же схватил меня за плечи и усадил обратно. Следующие удары я переносила, сжав зубы, но стон непослушно вырывался из груди. Не удержавшись, я вновь упала, подняться сил не было. Наверное, Гоше было не привыкать, но поднимать он меня не стал, он стал меня пинать сапогами. И делал он это с каким-то злорадством, улыбаясь. Так поступают садисты, которым доставляет удовольствие причинять боль и страдание другому.

Видимо, я потеряла сознание, тела своего я не ощущала, всё было словно в тумане, удар сапога пришёлся и по лицу, глаз закрылся, да и вторым глазом я почти ничего не видела, только смутные очертания. Когда пришла в себя, почувствовала холод от бетонного пола. Попыталась встать, не получилось, тело меня просто не слушалось. Не знаю, сколько я так пролежала, день, два.. а может больше. Раз в день приносили заплесневелый кусочек хлеба и воду. Есть не могла, раны и кровь на губах, засохли, причиняя страшную боль. Тело было в синяках и ссадинах, платье было разорвано основательно.

– Хоть бы я умерла, отмучилась бы, – подумала я, когда железная дверь с шумом открылась.

– Рахматова? На допрос, – услышала я.