Возраст гусеницы

Я так удивился, что кто-то из одноклассников помнил, как меня зовут, что честно ответил на следующий вопрос: мне исполняется восемнадцать. А дальше все само закрутилось. Не успел я опомниться, как весь класс уже собирался отмечать мое восемнадцатилетие у меня «на хате». Мне сказали сообразить какого-нибудь хавчика, потому что выпивку сами принесут.

Все еще слабо веря в реальность происходящего, я закупился замороженными пиццами в «СуперБругсене» по дороге с парома и поехал домой, рискуя навернуться с велика вместе с «Гавайской», «Пеперони» и «Моцареллой с песто».

Гости обещали прийти «ближе к вечеру». Я никогда раньше не участвовал ни в чем подобном. Пока меня еще куда-то звали, я отказывался, выдумывая любой предлог, кроме настоящего: я не решаюсь оставлять маму одну надолго, нужно ехать с ней на химиотерапию, или навестить ее в больнице, или еще что. А потом приглашать меня перестали, и я за это никого не винил.

Вечер, по моим представлениям, начинался в пять, поэтому, ворвавшись в дом, я вытащил из кладовки пылесос. Предполагалось, что, кроме Фью и парней, сюда скоро нагрянут девчонки, а у существ женского пола, как я вынес из общения с мамой и Руфью, особые стандарты чистоты, к которым они относятся весьма трепетно. К семи пол в доме блестел, все мамины таблетки были надежно спрятаны в шкафу, окна распахнуты настежь, а из духовки доносился аромат булочек с корицей, по словам Руфи, лучше всего отбивавший въевшийся в стены запах болезни и лекарств.

В полдевятого я уныло жевал на кухне четвертую булку, убежденный, что попался на очередной развод, надо мной просто прикололись, чтобы завтра дружно поржать над «эмо-боем» в коридорах. Поэтому, когда я услышал смех, то сперва списал его на свое живое воображение. Только когда в дверь громко позвонили, я понял, что звуки доносятся снаружи, из сада, и что одноклассники действительно пришли – пришли, чтобы отметить мой день рождения.

Начало вечеринки я еще помню. Принесенное пойло мы стащили на обеденный стол и устроили там бар. Конни стоял за бармена, мешал коктейли и разливал шоты.

Не помню, кто притащил с собой рулетку, но помню, как меня усадили играть и мне, как назло, выпадали водочные шоты один за другим. Помню, как дергался под музыку вместе с Эмилией.

По нашим лицам в темноте скользили разноцветные блики от появившегося черт знает откуда крутящегося дискотечного шара, и мы распевали, перекрикивая друг друга: «Это призыв к оружию, понимаешь? Это призыв к оружию!»

Потом помню, мы сидели на полу и играли в бутылочку. Это была какая-то продвинутая версия «Правды или действия». Тот, на кого указывало горлышко, имел право выбрать между шотом, поцелуем, заданием или откровенным ответом на вопрос. Или ответом на откровенный вопрос? К этому времени пол подо мной уже покачивался, как палуба парома в ненастную погоду, и я выбрал вопрос. Сдуру. Эмиль, похихикивая, зашепталась с Кларой, исполняющей роль некрасивой подружки, и выдала:

– Ноа, а правда, что ты девственник?

Мне показалось, что музыка мгновенно замолкла, и в оглушительной тишине все смотрят на меня, ожидая ответа. А я скольжу, скольжу по накренившейся палубе, пытаясь уцепиться за гладкий поручень лжи.

– Нет, конечно! С чего ты взяла?

В этот момент Клара, как раз хлебнувшая колы, фыркнула, и сладкие коричневатые капли прыснули у нее изо рта вместе со словами:

– А он покраснел! Смотрите! Правда ведь? Так ми-и-ило. Если нет, значит, у тебя есть девушка? А кто? Мы ее знаем? Или ты врешь? Тогда надо пить штрафную! Штрафную!

Я стал бояться неожиданных вопросов или что не справлюсь с заданием и снова выставлю себя на смех. Было проще заливать в себя шоты. Что я и делал, пока мне не сказали, что я исчерпал свой лимит. И вот я уже целуюсь с Эмилией. Вернее, Эмиль засосала в себя мои губы и сунула между ними язык. Потом почему-то мне выпало целоваться с Конни, хотя он вообще не участвовал, а колол лед прямо на полированной столешнице. В зубах у него сигарета, в руке – мой молоток с буквой «Н» на рукоятке. Наверное, в глазах у Богульски немного двоилось, потому что иногда он промахивался мимо непонятно откуда взявшейся огромной глыбы льда, и по полировке расходились радужные круги трещин.

– «Шоколадное яйцо» или «Яблочный пирог»? – спросил Конни, покачиваясь на слабых лодыжках, и окутался дымом.

– Поцелуй, – честно ответил я.

– Не знаю такого шота, – задумчиво заявил Конни, подтягивая висящие на бедрах штаны. Он чудом не заехал себе молотком по яйцам.

Богульски выше меня, и перед глазами маячила нарисованная у него на груди мишень – эмблема «Стоун Айленд».

– Не ссы, именинник! – раздались сзади ободряющие крики.

– Бункер завалили, гребаные коммунисты! – огрызнулся Конни через дым.

– Давай «Яблочный пирог», – заказал я, чувствуя, что градуса в крови явно маловато.

Вот с этого момента в памяти уже все смазано. Вращаются четырехконечные желтые звезды в круге, щекочет щеку влажно пахнущая трава, звезды уносятся в глубокое черное небо, в паху становится горячо, там взрывается сверхновая, осыпаясь осколками на мои дрожащие бедра и разметавшиеся по ним светлые волосы. Кто же это был? Неужели Эмилия? Или все-таки Клара?

Шевеление в штанах заставило сменить позу. Голова Мууси уставилась на меня укоризненно фарфоровыми глазами, будто все-все про меня знала. Я бросил ее в кучу к остальному мусору. Поплелся в ванную и залез под душ. Постоял, дрожа, под холодной водой, смывающей пот и чертов стояк. Потом нашел телефон в спальне и реанимировал его с помощью зарядки.

Двенадцать пропущенных от Руфи.

Я присел на край кровати и медленно набрал эсэмэску: «Привет, мам. Я зайду сегодня, ладно?»

2

Когда мама умерла, с ней была только Руфь. Я узнал о ее смерти в гимназии. Просто на одной перемене зазвонил телефон. Я ответил. «Матильда Крау скончалась», – сказал официально вежливый и сочувственный голос. Мне хотелось закричать: «Тильда! Ее зовут Тильда. Всегда так звали!» Но я ничего не сказал. Голос в мобильнике сменился тишиной. И все вокруг затихло.

Я не оглох, нет. Просто звуки внезапно потеряли смысл. Превратились в белый шум. Радиоволны на коротких частотах, которые я перестал принимать. Я стоял посреди забитого студентами коридора с телефоном в опущенной руке, меня пихали плечами, потому что я загораживал дорогу, мне что-то говорили, но я не мог различить ни слова. Будто все слова тоже кончились – вместе с ней.

Следующее, что я помню, – дождь на моем лице. Холодный осенний дождь на забитой машинами парковке. Не знаю, как я там очутился. На заднем стекле автомобиля наклейка в грязных разводах – белая на темном. Карикатурные человечки: мужчина, женщина, трое детей – мальчик, девочка и младенец. И надпись: «Осторожно! На борту спиногрызы».

Эта картинка буквально сбивает меня с ног. Падаю на колени, прямо на мокрый асфальт. Осознание одиночества – внезапное, острое, жгучее – выбивает дыхание из груди. Я дышу рвано, коротко. Быть может, кричу. Не знаю. Со слухом все еще творится что-то странное. Задираю голову вверх и вижу дождь – серые плети-жгуты, свисающие со свинцового, без единого просвета неба. Оно щупает ими мое лицо: лоб, веки, щеки, губы. Может, хочет смыть. Может, просто запомнить.

Дождь лил всю ту неделю. И во время похорон тоже. Возможно, поэтому воспоминания о них у меня смазанные, расплывчатые, как рисунок акварелью, на который плеснули водой.

Помню, на кладбище нельзя было класть цветы на могилу. Их следовало ставить в специальный стальной держатель-вазу. Мне объяснили, что это из-за роботов-газонокосильщиков. Ради экономии ими заменили садовников, но роботы не видели разницы между травой и цветами. Они косили все подряд. Впрочем, как и сама смерть.

Я не узнал маму в гробу. Там лежала чужая женщина – седая, высушенная до костей и сморщенная. Вместо лица у нее был череп. Почему-то на женщину надели мамино лиловое платье. Оно было ей заметно велико. Руфь наклонилась и поцеловала ее в лоб. Это было настолько отвратительно, что я отвернулся.

В воздухе снаружи часовни тянуло сладковатым дымком. Дождь прибил к земле дым из трубы крематория, похожего на белый флагманский корабль, лежащий на зеленых волнах лужаек. Запах смешивался с тяжелым, навязчивым амбре старушечьих духов Руфь, от которой я пытался держаться подальше. Не знаю даже, от чего меня больше мутило – от этой вони или от ее сочувственно-осуждающего взгляда.

В последний раз, когда я видел маму живой, вокруг нее пахло цветами. Я притащил ей в хоспис огромный пестрый букет – в тот день, когда пришел навестить ее, сразу после злополучного дня рождения. По пути от порта цветы, правда, здорово потрепало – начинался шторм, а я, как обычно, ехал на велике. Но казалось, от этого астры, хризантемы и черт знает что там еще только пахли сильнее.

Она сидела у окна в кресле, покрытом мохнатой овечьей шкурой. На маме был лиловый свитер с высоким горлом и темнозеленые брюки. На фоне стерильной белизны палаты она казалась экзотической птичкой, особенно яркой по сравнению с траурно-черным нарядом Руфи, нахохлившейся вороной на краю больничной койки.

– Боже, сын, что случилось с твоими волосами?! – Мамин голос был звонким, как всегда, почти неуместно звонким в этой белизне и тишине, как будто силы, покидающие истончившееся до прозрачности тело, все сосредоточились в нем. Она улыбалась, но я видел тонкие пластиковые трубки, протянувшиеся от ее заострившегося носа куда-то вниз, за спинку кресла. Видел стоявшую у подлокотника капельницу и пульт с кнопкой КПА [4], зажатый в маминых пальцах.

Я неловко сунул ей цветы, стараясь дышать в сторону, и начал извиняться за то, что не пришел вчера. Она нетерпеливо махнула бледной кистью с голубоватыми прожилками вен.

– Я же просила тебя как следует отметить! Надеюсь, ты так и сделал?

– Ну, в общем… – я покосился на Руфь, испепеляющую меня праведным взглядом, – ко мне пришли несколько друзей из гимназии и…

– Небось, пили всю ночь, – прошипела с койки Хромосома.

Мама перевела на нее сверкнувший льдом взгляд и попросила, словно приказала:

– Дорогая, ты не могла бы принести вазу для цветов? Жалко будет, если такое чудо завянет раньше времени.

Поджав синеватые губы, Руфь соскользнула на пол и выплыла в дверь, чуть не зацепившись за ручку вязаным платком. Стоило скрипу ее резиновых подошв затихнуть, мама кивнула на стоящий в углу стул для посетителей.

– Сядь поближе. Мне нужно кое-что тебе сказать.

Не знаю, чего я ожидал, но уж точно не разговора о страховках и пенсионных накоплениях. Я никогда не задумывался раньше, что случится с нашим домом, если мама умрет. Казалось само собой разумеющимся, что дом, в котором прошло мое детство, всегда будет стоять на своем месте, а мое место будет в нем. До тех пор, пока я сам не захочу уехать.

И вот оказалось, что мама все еще выплачивает ипотеку, но, к счастью, страховая сумма, которую я получу после ее смерти, должна покрыть кредит в банке, и я смогу оставить дом себе. К тому же мамина пенсия тоже перейдет на меня, а еще я получу страховку по потере кормильца.

Мама называла разные суммы, объясняла, где лежат самые важные документы, а я только и мог думать о том, что ее жизнь кто-то уже оценил в купюрах. Повесил ценник, как на ветчину в «Нетто». Экологически чистое мясо с низким содержанием жира. Или же это стоимость моего горя? Какую часть миллиона нужно потратить, чтобы оно перешло в тоску? Четверть? А сколько заплатить, чтобы тоска посветлела до легкой печали? Хватит ли миллиона, чтобы забыть, забыться, снова научиться жить – теперь уже одному?

– Ноа? – Мамин голос долетел до меня издалека, возвращая из вакуума пока еще воображаемого одиночества, в который я, кажется, вышел без скафандра. – Слышишь, что я говорю? Ты, главное, не бросай учебу. Получи образование. Выбери профессию. Это важно. О жилье тебе теперь думать не надо. Дом достаточно большой. И для детей места хватит. Мою комнату можно будет переделать под детскую, а еще есть место на чердаке. Там…

– Каких детей? – очнулся я.

Она серьезно посмотрела на меня глазами, казавшимися особенно крупными и живыми на бледном, исхудавшем лице.

– Сын, вообще-то, я надеюсь на внуков. Когда-нибудь ты встретишь милую девушку и… Или ты уже встретил? – внезапно прищурилась мама.

Я вспыхнул. Перед глазами невольно закрутилась бутылочка, указывая то на круглые щеки Дюлле, то на спадающую до ресниц челку Клары, то на блестящие от помады кислотно-розовые губы Эмилии.

– Нет, я… Я вообще-то думал в универ поступать. Может, в Орхус. Или в Копенгаген. Тут как-то не до девушек. – Не знаю, зачем я это брякнул. Ни о чем таком я не думал на самом деле. Мне только сейчас это в голову пришло. Я вообще о будущем старался не размышлять. Слишком страшно было.

По лицу мамы вдруг прошла судорога. Она откинулась на спинку кресла, кожа приняла землистый оттенок, глаза помутнели.

– Мам, ты как? Это от боли, да? – Я наклонился к ней, не зная, чем помочь, куда девать никчемные руки. Глаза сами нашли ее пальцы, лежащие на пульте с волшебной кнопкой.

Пальцы не двигались.

Я услышал, как за спиной открылась дверь, и обернулся. В палату вплыла Руфь с вазой на животе, судя по тому, как она ее несла, уже полной воды.

– Маме плохо, – выдохнул я с надеждой, смешанной с облегчением. Я знал, что теперь не один. Что эта унылая женщина в черном точно знает, что делать.

Она сухо кивнула, ловко сунула вазу на столик к цветам и посеменила к маме.

– Позвать медсестру?

– Не надо… – Слова были похожи на короткий стон. На лице у мамы выступил пот. Дыхание стало поверхностным. Ее потемневшие глаза нашли мои. – Послушай, Ноа, что я скажу. И Руфь пусть слышит. Я не хочу, чтобы ты бросал дом. Университет – это прекрасно, но учись здесь. Я не смогу обрести покоя, если буду волноваться, где ты и как ты. Остров – твоя родная земля. Тут ты вырос, начал взрослеть. Тут все тебя знают, и ты знаешь всех. Тут тебя поддержат, тебе помогут. Здесь безопасно. Положись на Руфь. Она позаботится о тебе. Она обещала. – Мама говорила все более короткими фразами в такт рваному дыханию. Темные круги под глазами обозначились резче, от уголков рта побежали к подбородку глубокие складки, словно трещины на фасаде дома, сотрясаемого подземными толчками.

Я схватил ее руку, вцепившуюся в деревянный подлокотник кресла, и поразился тому, какой она была холодной и влажной.

– Мам, не волнуйся! Я сам могу о себе позаботиться. Мне уже восемнадцать, забыла? – принялся жарко заверять я.

– Тильда, морфин, – негромко, но настойчиво напомнила Руфь.

Мама мотнула головой, влажная от пота прядь упала на лоб.

– Не сейчас… Пусть… пусть сначала пообещает, что не уедет. – Она начала говорить обо мне в третьем лице. Взгляд блуждал по комнате, словно она искала меня глазами, но не могла найти. – Восемнадцать… Совсем еще ребенок. Ребенок… – Ее глаза внезапно расширились, покрасневшие веки затрепетали, ладонь выскользнула из моей и прижалась к груди. Она смотрела куда-то мимо меня, в угол палаты, как будто увидела там то, что больше не видит никто.

В полной растерянности я взглянул на Руфь. Та быстро отвернулась к кровати и потянулась к лежащему на ней пульту.

– Надо позвать медсестру.

– Нет, – хрипло возразила мама и облизала пересохшие губы. Ее взгляд снова заскользил по комнате и остановился на мне. – Ноа… – Она всхлипнула, тонкие крылья носа затрепетали, глаза влажно блеснули и вдруг пролились двумя прозрачными слезами. Одна капля быстро скользнула вниз по щеке и сорвалась на шерстяной ворот свитера, другая задержалась в тонких морщинках у носа. – Мой мальчик. Только мой. Пообещай, что не бросишь дом. – Мамина рука потянулась ко мне, и казалось, этот простой жест дается ей с огромным усилием. Я сжал ее ледяные пальцы. За ее спиной дождь бросался в окно пригоршнями воды. Оно было плотно закрыто, но лицо у меня стало мокрым. – Мальчик мой. Единственный мой, – шептала она, цепляясь за меня. – Пообещай мне. Прошу.

– Обещаю, мам.

Еще мгновение она удерживала мой взгляд, будто запечатывая клятву, а потом что-то изменилось. Лицо разгладилось, расслабились мышцы, погасла воля в глазах, на которые скользнули отяжелевшие веки.

– Морфин, – тихо сказала Руфь. – Давно пора.

– Теперь уходи, – слабо, но отчетливо выговорила мама.

– Но… – начал я, и в это мгновение в палату вошла медсестра.

– Иди и не приходи больше, – сказала мама, не открывая глаз.

Спина медсестры, обтянутая синей униформой, закрыла ее от меня.

Больше в хоспис я не приходил.

3

Мамины вещи я принялся паковать вскоре после похорон. Невыносимо было натыкаться на материальные признаки ее присутствия в доме: забытые на дне бельевой корзины колготки; раскрытую книгу на прикроватном столике, положенную обложкой кверху; расческу у зеркала, между зубчиками которой запутались длинные русые волоски; магнитный листок на холодильнике с составленным ею списком продуктов, которые мы вечно забывали купить. Под словом «молоко» была приписка: «Не забывай обнимать маму хотя бы один раз в день. Это продлевает жизнь». И нарисованное сердечко в конце.

Иногда мне казалось, что ее вещи меняются местами. Будто кто-то перекладывает их, пока я сплю. Вчера расческа лежала у зеркала в коридоре, а сегодня я нашел ее в ванной. Колготки из корзины пропали, зато там обнаружились шерстяные носки, которые Руфь связала для мамы. Раскрытая книга на прикроватном столике становилась толще справа и худела слева, будто ее продолжали читать.

Я говорил себе, что это от того, что почти не сплю. Всем известно: от бессонницы случаются провалы в памяти и галлюцинации. Поэтому я и слышал шаги в коридоре по ночам. Скрип половиц за дверью спальни. Дальше, ближе, снова дальше. Я говорил себе, что дом старый, 1877 года. Рассохшиеся полы. Сквозняки.

Звуки всегда исчезали примерно там, где находилась дверь маминой спальни. Иногда мне казалось, что оттуда доносится смех. Детский смех.

Наверное, так и сходят с ума, думал я. От горя и одиночества. От пустоты старого дома. От осенних штормов, стучащихся в окна неподрезанными ветками деревьев, завывающих в дымоходе и грозящих свернуть с крыши печную трубу. Поэтому я купил в строительном магазине коробки для переезда. Решил сложить туда все мамины вещи и отдать в Армию спасения или Красный Крест. Пусть принесут хоть какую-то пользу.

Начал с коллекции коров. Все равно Мууси окончила свои дни на какой-то свалке, вместе с прочим мусором. А ее пестрые сестры были дороги маме, не мне. К тому же из-за той истории с летающими коровами в гимназии за мной наконец закрепилось прозвище. С легкой руки Фью из Крау я превратился в Кау, Крау-рову, Бешеного Ковбоя – вариантов было хоть отбавляй. Если честно, я бы скорее согласился на «эмо-боя», но что сделано, того не изменить.

Я собрал первую коробку, притащил из коридора старые газеты и принялся заворачивать в них коров. И тут в дверь постучали. Сначала я не придал этому значения. Подумал, у меня глюк. Стук был какой-то тихий, неуверенный. И вообще, зачем стучать, если у нас звонок? Почтальон бы позвонил. А у Руфи вообще был ключ. Мама ей дала, а я не попросил вернуть.

Но стук продолжался. Теперь громче и настойчивее. Я подумал, кто бы это мог быть. Я ничего не заказывал. Может, мама купила что-то по интернету? Скажем, из Китая. И вот посылка шла, шла несколько месяцев и наконец дошла, но уже никому не нужна. Если не открывать дверь, ее унесут на пункт выдачи в местном супермаркете, а через какое-то время отошлют обратно. Но тогда я так и не узнаю, что в ней было. Что мама могла заказать, уже зная о… Наверное, это было нечто очень нужное. И важное. Для нее. Или для меня? Вдруг это какое-то послание? Как письмо в бутылке, которое вынесло на берег нашего острова. Может, она специально так рассчитала, что посылку получу я?

Я сунул полузавернутую в бумагу статуэтку обратно на полку и поспешил к входной двери.

– Иду! – крикнул из коридора, поскольку стук затих, и я испугался, что почтальон уедет, не дождавшись меня.

Повозившись с замком, распахнул дверь и зажмурился. В потоках яркого света на пороге стояла она. Я успел разглядеть силуэт. Замер, не решаясь открыть глаза. Боясь одновременно того, что она исчезнет, и того, что она и вправду вернулась.

– Привет. – В голосе, совсем не похожем на мамин, слышалась неуверенность. – Я не вовремя?

Я распахнул глаза и, щурясь на свет, уставился на ежащуюся в легкой куртке одноклассницу.

– Дюлле? Ты чего тут?

– А… вот проезжала мимо и решила заскочить… – Она робко улыбнулась и подняла руку, с которой свисал на ремешке велосипедный шлем, белый, с цветочками вдоль края. – Ребята за тебя переживают. – Между бровями у нее появилась морщинка, глаза стали серьезными. – Ты на занятиях не появляешься. Четвертый день уже. На звонки не отвечаешь. А в соцсетях тебя нет.

Я переступил босыми ногами, которые холодили плитки пола и залетающий снаружи ветер.

– Да у меня все нормально. Просто… дел всяких много. С бумагами. Ну, там, страховки, пенсии… Сама понимаешь.

– Значит, нормально, – повторила за мной Дюлле, меряя меня взглядом с головы до ног. При этом ее вздернутый нос забавно сморщился.

Я машинально провел пятерней по волосам и скользнул глазами вниз по собственной персоне. Хм. Белую когда-то футболку украсили бурые разводы на груди и животе, растянутые треники на коленях посерели от пыли, будто я где-то на карачках ползал. Я вытер о них неприятно липкие пальцы. Когда я был в душе последний раз? Кажется, перед похоронами? Ну и несет же от меня, наверное…

– У вас, кстати, звонок не работает, – пробормотала Дюлле, смутившись непонятно от чего. – Жмешь на него, и ничего. Стучать вот пришлось.

Я высунулся за дверь. Надавил на серую резиновую кнопку. Тишина беззвучно рассмеялась надо мной беззубым ртом коридора.

– Наверное, батарейка села, – оживленно объявила Дюлле. – У нас так было один раз. У тебя есть батарейки?

Я пожал плечами.

– Вроде были где-то.

– Хочешь, помогу поменять? Я умею.

– Да я сам могу.

– Ну да… – Дюлле потерянно мялась на пороге, поглядывая в темноту коридора за моими плечами. – А… может, я тогда помогу батарейку найти? Тут такая специальная нужна, как пальчиковая, только маленькая.

– «А двадцать три», – буркнул я на автомате, продолжая торчать в дверях.

Дюлле заправила за ухо рыжую прядь, которую ветер все норовил бросить ей в глаза.

– Ну так… я помогу найти?

Что-то в ее настойчивости пробилось ко мне. Я подумал о пустом темном доме за спиной, о скрипе половиц, о ночном смехе, о безумии, плетущем паутину в углах. Быть может, эта девчонка могла бы хоть ненадолго разогнать тени. Осветить углы пламенем своих волос, разбить тишину на осколки своим звонким голосом. Но потом я вспомнил о маминых вещах. Они все еще были повсюду. Она все еще присутствовала. Наполняла дом своим запахом, своим дыханием. Привести кого-то сюда сейчас показалось вдруг кощунством. Словно нарушить покой мавзолея, открыв его для туристов. Я еще не был к такому готов.

– Слушай, Дюлле, давай… – Я взялся за ручку двери, просто взялся за ручку, но она уже все поняла, и ее лицо потухло, словно дом отбросил и на нее свою тень.

Она отступила на шаг, и тут на нее рухнуло небо.

Так часто бывает на западном побережье и особенно у нас на острове. Погода резко меняется, порой много раз на дню. Солнце еще светит, а уже идет дождь. Дождь переходит в град. Град в снег. Снова выглядывает солнце, зажигая повсюду радуги. Ветер меняет направление, то загоняя воду в залив и затопляя пристань, так что машинам приходится не заезжать, а почти заплывать на паром, то выталкивая воду обратно в море и обмеляя судоходный канал. В последнем случае с острова на материк и обратно можно добраться только на вертолете. Если, конечно, у тебя нет лодки-плоскодонки.

Вот и сейчас очередная туча решила пролиться на Фанё дождем. Причем ливануло так, будто наверху пооткрывали все краны разом. Дюлле взвизгнула и машинально нацепила на голову шлем. Как будто это могло помочь: ее куртка вымокла мгновенно.

Недолго думая, я дернул девчонку за руку и втянул под свес соломенной крыши. Он давал неплохое укрытие, но даже сюда долетали брызги, отскакивающие от плиток двора.

– Заходи, – я отступил в коридор, давая дорогу Дюлле.

Она неуверенно поежилась в мокрой куртке, косясь на дождь.

– Точно? Я могу…

– Не можешь, – твердо сказал я, решившись. – Смотри, как льет. Переждешь у меня, потом поедешь. А я пока сменю батарейку в звонке.

Вот так Дюлле оказалась в доме. Я пошел в ванную за чистым полотенцем. Заодно глянул на свое отражение в зеркале. Ну чё, Мэрилин Мэнсон в молодые годы. Причем после месяца жизни на улице. Попробовал пригладить патлы, но они тут же снова встали торчком. Плюнул, вытащил из бельевой корзины черную футболку. Она вряд ли была чище белой, но на ней хоть пятна не видны.