Низковольтовые руны высокого напряжения

Последнее Малика, впрочем, не особо-то и задевало, потому как башкир и татар он считал и вовсе единым народом, а перевоспитывать друга, столь легкомысленно относившегося к таким вопросам, было занятием бесперспективным. Однако на дворе и в самом деле стоял предпоследний советский год, пока не «святой», но уже упивавшийся своей инфернальной мощью, откровенной до самой чернухи гласностью и вседозволенным беспределом.

Соответственно, Виталий уже не впервой натыкался на проявления как великодержавного шовинизма, так и местечкового национализма со стороны как советского нацбольшинства, так и нацменьшинства, посылая в пешее эротическое путешествие как тех, так и других…

Тем не менее, многонациональный дом пятнадцати республик, пятнадцати сводных сестёр уже трещал по швам даже и без беловежских соглашений недалёкого будущего, проблемы самоидентичности национальных квартир вставали всё более остро, и Виталию волей или скорее неволей пришлось формировать свое публичное кредо и на сей неприличный счет.

Не откладывая назревших вопросов в долгий, как сопливые рефлексии Малика, ящик, он в пожарном аврале пробежался по истории русской национальной идеи, выкопал несколько убойных цитат и затем выбешивал от скуки полчища националистических проповедников.

Как оказалось, понятие национальности, определяемое в большинстве стран прочего мира принадлежностью человека к некоторому государству, а в СССР – по отцовскому этносу, получило советский юридический статус пятой паспортной графы только в 1932 году, а до этого ни в Советском Союзе, ни в царской России подобного безобразия просто не знали.

Ну а если учесть и тот факт, что примерно с того же времени в стране впервые отметилось понятие новой исторической общности советских людей, то получается, до революции тут жили русские, а потом они то ли вымерли, то ли плавно переродились в советский народ.

Но в любом случае, решил для себя Виталий, независимо от морды лица, языка и обычаев, уже с имперских времён в единой для всех стране жил только один и единственный народ.

«Русский тот, кто Россию любит и ей служит!» – говорил всем Император Пётр Великий. «Русский не тот, кто носит русскую фамилию, а тот, кто любит Россию и считает её своим отечеством», – развивал генерал Деникин. А философ Ильин писал о духовном единстве русского народа во всём сложном сочетании его племён, народностей и исповеданий…

– Ну нельзя жить в обществе свободным от общества! – продолжал объяснять Виталий ортодоксально настроенным оппонентам личное понимание национальной идеи, цитируя иногда полезного Ленина, – Поэтому человек, выросший на русском фольклоре, русской литературе и среди русскоговорящих друзей, волей-неволей и сам становится русским.

– Человек ведь не становится личностью при рождении, – доказывал Виталий, – Он не приходит в этот мир русским, украинцем, казахом или кем там ещё. Способном осознать себя человек ведь не сразу становится, а только в процессе воспитания с социализацией.

– Так что, – вздыхал Виталий, – Всякий мыслящий на русском языке, существующий в духовно-культурном пространстве русского мира, независимо от разреза глаз ну просто не может отказаться от неизбежной как мирровая революция русскости, как от неотъемлемой части собственной личности без очень серьёзных проблем для человеческой психики.

– У англичан есть классный «утиный тест», – добивал Виталий наиболее упёртых своих оппонентов, – В соответствии с которым «если нечто выглядит как утка, плавает как утка и крякает как утка, то это, скорее всего, и есть утка. Иначе говоря, если ты и не выглядишь как русский, то уже после одного только окончания русскоязычной средней школы ты аж на две трети или 67% русский, поскольку думаешь как русский и крякаешь как и русский! Считаешь, что я шучу? Да ни в коем разе! К примеру, эти же англичане описывают утиное кряканье в виде «куак-куак», французы – «кан-кан», шведы – «квак-квак», датчане – «рап-рап», чехи – «кач-кач», турки – «вак-вак», арабы – «как-как», а китайцы с японцами – «га- га»… Так как ты говоришь, крякает уточка? «Кря-кря»?Ну и кто же ты тогда после этого?!

Наконец-то покончив с национальным вопросом и вернувшись к теме кооперации, можно вспомнить изобретенный» Маликом в школьные годы гениальный по простоте шокер на одном конденсаторе и диоде, который Виталий тут же поставил на поток; разработанный позже электрофильтр успешно внедрил в производство, а туева хуча прочих задумок были доведены до промышленных образцов и поставлены на широкую коммерческую ножищу.

Особым успехом в последнее время у них пользовались самые разные цветомузыкальные установки, стробоскопы, гирлянды с эффектами «бегущих огней» и прочее оборудование для степных дискотек, но не чурались ребята и подворачивавшегося рутинного ремонта самой разнообразной сложнобытовой техники и высокопрофессиональной аппаратуры.

Получив по-настоящему качественное советское образование, сначала в средней школе, а затем и в профессионально-техническом училище, оставив за плечами школьные кружки технического творчества и участие в пионерских выставках, Виталий, разумеется, и сам в принципе мог собрать или починить что-нибудь несложное, но всё, что выходило из-под его рук обычно выглядело неказисто, а работало очень недолго и как-то уж странно.

С другой стороны, обладая, как уже отмечалось, большей лёгкостью в общении, Виталий и гораздо легче сходился с самыми разными людьми, быстрее находил с ними общий язык и, соответственно, общие точки соприкосновения, что он зачастую, но уже с переменным успехом периодически пытался использовать и на своём собственном личном фронте.

По этим причинам распределение функций у ребят со временем сложилось именно таким образом, а не как-то иначе, но, поскольку подобное положение вещей вполне устраивало обе по-своему ленивые договаривавшиеся стороны, то никто из друзей никогда особо и не протестовал по такому совершенно ничтожному и абсолютно непринципиальному поводу.

Применительно же к нынешней московской командировке, распределение ролей у них сложилось также без лишних споров и треволнений, потому как владеющий английским языком и физически более крепкий Малик сразу же безропотно взял на себя обязанности технического перевода и переноса ценного груза, а Виталию только и осталось скромно принять на себя привычные бразды общеорганизационного управления.

Между тем, Виталий с Маликом уже давно уснули, когда на фоне не прекращавшегося ни на минуту перестука вагонных пар скорого поезда по длинному фронту купе и кают глухо зашоркали чьи-то тяжёлые шаги, и дверную щель, оставленную по причине прощального августовского зноя, заслонил темный силуэт давешнего незнакомца в чернющем костюме.

Мужчина немножко постоял, вглядываясь в едва различимую темень полупустого купе со спавшими в нём пассажирами, задумчиво покачался, мягко скатываясь с пятки и на носок, тихонько подергал в сторону не желавшую отъезжать дверь и, только убедившись, что она надёжно застопорена недоступной для его рук никелированной стальной защёлкой, как-то тяжко вздохнул и удручённо поплёлся в закат куда-то дальше по вагонному коридору.

– Видал? – выдавил из себя мгновенно проснувшийся Малик едва слышным свистящим шёпотом, – Ну и что ты мне теперь скажешь? Типа у чёрного мужика до того ухи опухли от никотиновой ломки, что он уже открыто стал ломиться в наше купе ко мне за куревом?!

– Да ну тебя нафиг, – неуверенно прошипел в ответ Виталий, – Дело-то тут житейское! Ну выпил там мужик у себя в купе немного пивка со своими попутчиками, пошёл поссать, а на обратном пути просто перепутал двери. И, вообще, кто у нас штатный трус: ты или я?

Ярлык труса Малик примерять на себя не хотел, но безосновательно вешать его на друга счёл ещё более недостойным занятием, а потому только вновь засопел сердито, привычно уже надул губы и стал проговаривать про себя наиболее достойнейшие варианты ответов.

Судя по так и застывшей на его широком лице довольной ухмылке и спокойному мерному дыханию интеллектуально удовлетворённого уснувшего человека, достойный, с его точки зрения, ответ был наконец-то найден, и если он к утру его не забудет, то наверняка как бы невзначай и пусть только раз, но всё ж таки уязвит им своего более речистого сотоварища.

Вероятно, в этом месте было бы отнюдь нелишним заметить, что помимо уже упомянутых технических увлечений и свойственной всем мужчинам легкомысленной болтовни, друзья с не меньшей страстью отдавались и увлечениям всеми доступными им на тот момент в их целинной казахстанской степи так называемыми боевыми искусствами.

Другое дело, что в ту пору доступны им были конечно же какие-то жалкие крохи, но, тем не менее, бережно собираемые ими изо всех возможных источников и затем практически до автоматизма усваиваемые на, прямо сказать, не очень-то систематических тренировках, эти крохи постепенно и незаметно даже для самих ребят превращались в некое подобие простой боевой системы, больше напоминавшей какой-то незатейливый уличный стиль.

Немаловажным подспорьем в этом полезном деле послужили и определённые спортивные навыки Малика, серебряного призёра чемпионата Тургайской области по вольной борьбе и почти бронзового призёра новосибирского чемпионата по нихон-кэмпо, а также хотя и общевойсковая, но всё ж таки вполне добротная физическая подготовка Виталия.

Как бы там ни было, но не будучи ни разу видошными суперменами, молодые люди могли и умели довольно неплохо постоять за себя, ну а что касается их необоснованных страхов, то, как справедливо утверждает одна восточная мудрость, только круглый дурак ничего не боится, а смелый просто всего лишь способен хотя бы иногда, но преодолеть свой страх…

Глава вторая, в которой герои просто просыпаются, но всё никак не могут в это поверить

У меня такое странное ощущенье, Иванушка, что ты уже совсем не Иванушка!

Из трофейного англосаксонского фильма «Сестрица Алёнушка в Стране коз»

– Добр-р-рого утр-р-речка вам, мои р-р-разлюбезные княжичи! – до отвращения бодрым рычащим голосом загремел в до того тихом купе чей-то незнакомый бас, – А не желаете ли малёхо ос-с-свежиться-с опосля вчер-р-рашнегос-с-с?!! Э-э-э, р-р-рас-с-сол, квас-с-с?!!

– А в глаз-з-з? – недовольно отозвался Виталий, приподнимая голову от мятой подушки и оглядывая купе всё ещё сонным взглядом, – И с чего это вдруг я не князь, а княжич? К тому же, князь у нас по-любому только один, а мой попутчик и вовсе даже не Князь, а при такой форме обращения будет тогда именоваться Ма… Салимом, как в детстве когда-то…

Едва успев договорить последнее слово, Виталий внезапно осёкся и ещё раз, но уже много медленнее и много внимательнее обвёл кардинально изменившееся за минувшую душную летнюю ночь родное купе до предела непонимающим и ошарашенным взглядом.

Надо сказать, оснований для крайнего и ничем не прикрытого изумления в пределах даже его невооруженного взгляда наблюдалось более чем достаточно. Сказать, что в их купе не осталось ни одной знакомой детали скучного вагонного интерьера, было бы всё равно что самым совершеннейшим образом абсолютно про это ничего не сказать.

Первое, что сразу бросалось в глаза – это, конечно же, гораздо больших размеров окно с прозрачнейшим толстым стеклом и чистейшими, по всей видимости, накрахмаленными белоснежными занавесями, а не банальными шторками или занавесками, сквозь которые уже очень мягко и ненавязчиво струился рассеянный свет начинавшегося нового дня.

Далее, привычный к подобного рода задачкам взгляд технаря мгновенно оценивал чуть ли ни вдвое возросший полезный объём в их железнодорожном купе, более светлую окраску стенных панелей и спальных диванов, а также обилие позолоченных (дорого-богато, чё), а не каких-то там хромированных и никелированных металлических финтифлюшек.

Ну и, наконец, подуставший от новизны впечатлений взор недоумённо останавливался на стоявшем в открытых дверях весьма колоритном бородатым персонаже мужского пола, назвать которого по-другому язык просто не поворачивался по причине его огроменного роста, косой сажени в плечах и, главное, расшитого золотом длинного красного пиджака.

– Ну-у-у, ваше благородие, – насмешливо протянул мужик, словно продолжая какой-то вчерашний спор, – Князем, в силу того же лествичного уложения вы не смогли бы стать даже и после смерти вашего батюшки, многая ему лета, ибо в добром здравии пребывают и двое ваших первобратьев постарше, не говоря уж о вашем второяйцевом брате, каковой уже, к слову сказать, я вижу, тоже проснулся. Доброго утречка и вам, княжич! Аль может, как ваш братец сейчас обмолвился, к вам надоть обращаться как к Масалим-султану ? Дык ить, тоже будет нехорошо, княжич, ибо негоже тревожить прах хоть и славного, однако же недавно почти угасшего рода! Ну дык как, ваше благородие, рассол, квас аль быть может и вам тоже сразу в глаз-з-з, как весьма опрометчиво возжелали ваш разлюбезный братец?!

– Иже херувимы! – сонно пробормотал и впрямь уже пробудившийся Малик, с трудом вылезая из полосатого матрасного чехла, куда он не менее чудесным образом всё ж таки ночью забрался в поисках убежища от ночной прохлады, и не менее ошарашено, чем его друг, поводя глазами по интерьеру преобразившегося купе, – Ох, блин, и житие же мое…

– И не говори, братец, – как всегда первым пришел в себя Виталий, тем не менее, с не меньшим удивлением уставившись на только что выползшего из матраса крепкого пацана явно рязанской наружности, с коротко стриженным ёжиком тёмных волос и едва заметно пробивавшимся пушком над верхней губой, – Вот те мужик в пиджаке, а вот те и дерево!

– Какой ещё, на хрен, мужик на дереве?! – опешил теперь их собеседник, по видимости, не очень-то знакомый с шедеврами советского кинематографа, как-то сразу утрачивая всю свою псевдостаринную велеречивость, стремительно разворачиваясь на пятке одной ноги, падая на колено другой и мгновенно выхватывая из оттопыренной под мышки «пиджака» нечто матово-чёрное и огроменное, подозрительно смахивавшее на ковбойский револьвер.

Какое-то время неподвижно постояв на колене с этим вытянутым в руках «миротворцем», лишь резко направляя его вместе с головой то влево, то вправо, спустя с десяток секунд, он снова вскочил на обе ноги и развернувшись к Виталию, укоризненно покачал головой.

– Негоже, ох негоже так шутковать с дядькой… А ну-ка, боец, упал и отжался сто раз!!!

Как потом неоднократно пытался объяснить Виталий, он и сам не понял, что произошло с ним дальше: сработали ли вбитые в него ещё в армейской учебке неуставные рефлексы, отреагировало ли пока ещё плохо контролируемое им чужое тело, но после громогласного рёва «боец!!!» его выбросило на середину купе, а к концу второй команды он уже падал на его пол, принимая стойку в упоре лёжа и сразу же начиная быстро и совершенно бездумно отжиматься от ворсистой ковровой поверхности вагонного пола этого же купе.

– Вот так и Продолжайте, ваше благородие, – насмешливо кивнул почему-то назвавший себя дядькой незнакомец в красном, – А то ишь чего мне тут надумали, мужик на дереве!

– Дык ить енто из нашего родного Синематографа! – отчаянно заорал Малик каким-то по-мальчишечьи высоким голосом, непроизвольно перенимая манеру речи собеседника и растеряно ощупывая свое ставшее совершенно чужим лицо, – Тьфу ты, блин, я говорю, это же крылатая фраза из нашего родного кинематографа! Вы что, шуток не понимаете?!!

– Хорошо пошутить и я иногда люблю! – довольно осклабился странный обладатель красного пиджака и окладистой бороды, мотнув ею в сторону продолжавшего всё так же отжиматься Виталия, – Вот только все ленты нашего русского синематографа я знаю как никто другой, бо, признаюсь, есть у меня слабость такая, люблю енто дело я! Хотя, как раз намедни-то я с вами, княжичи, в синеме и не был, потому как встретил старого побратима. А что, новую ленту крутили? Ну-у-у, тады понятно с вами всё, благородии! Насмотрелись, видать, ентой самой синемы, перебрали малость с устатку да и блажите теперича…, Ик!!!

Метнув ещё один насмешливый взгляд на страдальчески заколдобившегося от чесночного аромата и чересчур пародийной имитации старорусской речи Малика, бородач наконец-то освободил проём их задвинутой двери и с выражением исполненного служебного долга на не знавшей бритья волосатой роже гордо удалился куда-то налево по вагонному коридору.

Оставив не очень своевременную попытку тактильного ознакомления с изменившимся до неузнаваемости лицом на более подходящее для этого место и время, Малик снова, но уже более внимательно обвёл глазами пространство купе и только теперь обратил внимание на его изменившуюся далеко не в лучшую сторону облицовку. «Нарядно, бархатно, шёлково, душисто, сверкально», – припомнил он детские впечатления Игоря Северянина об Опере.

Переведя затем взгляд на периодически появлявшуюся в поле зрения пыхтевшую голову светловолосого подростка, Малик не смог идентифицировать её как принадлежащую его другу ни по лицевым, ни по голосовым, ни по возрастным признакам, однако, несмотря на полусонное состояние, до зубовного скрежета знакомую с детства ехидную манеру речи и её отдельные просторечные обороты в разговоре с другим незнакомцем уловить он успел.

– Э-э-э, Виталий?.. – как-то несвойственно робко обратился Малик, – Виталий Князев?

– Ты, блин, меня ещё по батюшке обзови! – отозвалась недовольно зыркнувшая на него и тут же ушедшая вниз голова, – Но только подожди, Малик, мне что-то и самому стало прикольно, сколько эта тушка отожмётся, пока не сдуется? Сто два, сто три, сто четыре…

До поры удовлетворившись полученным от вновь обретённого друга привычно ехидным и как всегда бесполезным ответом, а также чуть отойдя к этому времени от обуревавшей его сонной одури, Малик облегчённо вздохнул и приступил к пока ещё доступному занятию в сложившейся у них непростой ситуации, то есть к ее причинно-следственному анализу.

Первой связной мыслью, которая сразу приходила в голову, была мысль о затянувшемся реалистичном сне, однако, увлеченный модными оккультно-эзотерическими практиками Малик, помимо бездны разочарований в обоснованности их псевдонаучного бреда, имел и подтверждённый личный опыт сверхреалистичных осознанных сновидений, позволявший отказаться от начальной сонной идеи со всей пролетарско-крестьянской определённостью.

Дополнительным аргументом, свидетельствующим в пользу «нулевых гипотез», могли бы служить и некоторые законы теории вероятностей, суть которых в данном случае неплохо выражали мудрые сентенции одного папы из книги Эдуарда Успенского, не без основания мнившего, что толпою только гриппом болеют, а с ума сходят исключительно в одиночку.

В институте Малик успел прослушать и получить заслуженный «автомат» за полный курс марксистско-ленинской философии из рук самого профессора Глебова, который, несмотря на то что являлся сыном того самого «врага народа» Льва Каменева, справедливо считался лучшим новосибирским лектором по философии, истории КПСС и научному коммунизму.

А потому, мелькнувшую было на краю сознания мысль о какой-то солипсической природе происходящего, Малик тут же с внутренним негодованием отверг, как отверг бы и любые прочие теории субъективного идеализма. Хотя как раз насчет идеализма объективного, ну, какой-то белочки там или прихода, к примеру, он не был бы так уж непоколебимо уверен.

Мы в этот мир пришли испить лишь сон;

Кто мудр, тот из духана не выходит вон.

Потоками вина туши пожар страданий,

Покуда тлен твой в вечность не сметён!

Вполне вероятно, старик Хайям тоже был по-своему где-то прав, отстаивая в обычной для него манере идеи совершенно чуждого мусульманину солипсизма, – в каком-то странном состоянии сумрачного сознания размышлял Малик, – Но ведь он просто не читал трудов Ленина по этому поводу. Нет, понятное дело, наш Глебов, даром, что репрессированный и реабилитированный, был готов выдать подходящую случаю ленинскую цитату по любому малозначительному поводу и, как поговаривали злые женские языки в институте, в любом часу дня и даже самой наиглубокой ночи однако ж и своих студентов он кое-чему научил!

Как там, дай бог памяти, в зачитанном буквально до дыр, потому как и карандашиком то и дело приходилось подчёркивать и зачёркивать, в одном из ленинских философских трудов под малопонятным стороннему человеку названием «Материализм и эмпириокритицизм»:

«Если тела суть «комплексы ощущений», как говорит Мах, или «комбинации ощущений», как говорил Беркли, то из этого неизбежно следует, что весь мир есть моё представление о нём. Исходя из такой посылки, нельзя придти к существованию других людей, кроме себя: это есть чистейшей воды солипсизм» – как-то вроде бы так, если только не очень соврал.

Похоже, Ленин в этой работе противоречил сам себе, ибо не он ли сам же и определил как материю объективную реальность, данную нам именно в ощущениях? Имеем ощущения, а следовательно, имеем материю. Не имеем ощущений, а следовательно, и ничего не имеем.

«Учение, что тела суть комплексы ощущений и прочее, есть абсолютный иллюзионизм, то есть солипсизм, ибо с этой точки зрения, весь мир есть ни что иное, как моя иллюзия» – а пуркуа бы, кстати, не па? Ведь это и есть наш случай, воспетый ещё Игорем Северянином:

Мы живём, точно в сне неразгаданном,

На одной из удобных планет…

Много есть, чего вовсе не надо нам,

А того, что нам хочется, нет!

«Нет!» – всё больше и дальше несло с ним и нашего Ильича, – «Субъективной слепотой поражены те люди, которые словно не заметили солипсизма, как основной ошибки Маха». Ну, вот здесь-то наш вождь и учитель, как мне кажется, маху дал, ибо и на старуху бывает крутая порнуха, однако же, если честно, то лучше бы дедушка Ленин дедушке Маху дал…

– Соплисизм? – оборвал размышлизмы товарища поднявший с пола свою новую тушку Виталий, по всей видимости уловивший что-то из слов начавшего выражать мысли вслух Малика, – Согласен, нефиг нам тут сопли жевать! Ты лучше в окно глянь, там есть на что посмотреть. Нет, Малик, ты погляди, погляди! А я пробегусь пока по вагону, информацию для размышления соберу. А то, хрена ль тут думать, тут, может быть, уже давно прыгать пора, да только вот не за водкой с бананом, а с чугунки на полном ходу, потому как там за окошком вовсе даже не Рио, а ты трёшь мне тут за какой-то идеалистический соплисизм…

Безропотно последовав, за неимением других более полезных идей, совету скользнувшего за дверь товарища, Малик неспешно отодвинул к стенке подушку, пододвинулся поближе к окну и, аккуратно отдернув занавесь, с любопытством выглянул наружу.

Частота размеренного перестука колесных пар под вагоном к этому времени значительно снизилась и в кристально прозрачном оконном стекле теперь уже их купе он с изумлением видел величественно проплывавший мимо вокзальный перрон какой-то провинциальной и, на первый взгляд, вполне себе очень даже обычной железнодорожной станции.

На несколько слаженных перестуков сердца и вагонных колес обзор неожиданно заслонил важно проехавший по соседней ветке встречный паровой локомотив, безбожно чадивший ядрёной углекислотной взвесью отработанного пара и прозрачно-сероватого дыма, что у Малика не вызвало особого удивления, потому как паровозы хотя и достаточно редко, но всё ж до сих пор нет-нет да встречались ещё на железных дорогах Советской Страны, а по слухам так и вообще где-то тихо стояли сотнями, дожидаясь своего часа на запасном пути.

Зацепило же взгляд совершенно иное обстоятельство, причем до такой степени, что когда эта своеобразная дымовая шашка на колесах, истошно свистя и пыхтя, проехала мимо, он с нетерпением ждал, что их сонный морок окончательно рассеется вместе с тянувшейся за откровенно антикварным локомотивом паро-дымовой завесой, и вокзальный перрон снова примет свой нормальный и привычный любому глазу скучновато-советский вид.

Впрочем, клубы пара и дыма довольно быстро рассеялись, по наружной стороне оконного стекла пробежали и пропали едва заметные на свету голубые искры, окно вновь вернулось к своей былой хрустальной прозрачности, но на перроне по-прежнему стояла, глазела на прибывавший поезд, пожирала глазами пассажиров в окнах и, судя по всему, активно их обсуждала, перемалывая им все косточки, самая странная и разношёрстная публика.

Мужчины и женщины всех возрастов, роста, сложения и всеобщей незамечательности: от маленьких детей, державшихся за руки взрослых или старших братьев и сестёр до древних стариков и старух. Толстых и стройных, высоких и низеньких, молчаливых и говорливых, отчего-то сердито хмурившихся, над чем-то задумавшихся и чему-то весело улыбавшихся.

В принципе, тоже ничего необычного для любой железнодорожной станции среднего или крупного пошиба, какой-нибудь там вечно провинциальной Рязани, сурового Челябинска, суетного Новосибирска или всё того же затерянного в целинных степях Аркалыка.

Однако всё меняла абсолютно неуместная, с точки зрения Малика, одежда встречавших и некоторые детали прочего антуража, совокупно навевавшие мысли о масштабных съёмках какого-то до невозможности костюмированного кинофильма времён так доисторического материализма, то есть века так девятнадцатого, но точнее он сказать бы не мог по причине лютой ненависти к идеологически выдержанному курсу отечественной истории.