Три лилии Бурбонов

Действительно, 7 апреля 1629 года Мария родила мальчика, которого крестили под именем Хуан Хосе. Он был зарегистрирован в качестве «сына земли», как по закону определялись незаконнорожденные дети, хотя Филипп IV считал отцом себя. Что же касается Изабеллы, то её сын Бальтазар Карлос появился на свет 17 октября, то есть, почти полгода спустя. Новорожденного и шестимесячного младенцев перепутать, практически, невозможно. Так что эта история с обменом детей – скорее всего, легенда.

Несмотря на то, что король обожал Марию Кальдерон («он всегда ублажал её всем, чем мог, подарками и вниманием»), в том же году они расстались: «Однажды король застал герцога Медина де лас Торреса врасплох со своей возлюбленной и в приступе гнева подошёл к нему с кинжалом в руке, полный решимости убить его. Вмешалась Мария, сказав, чтобы он отомстил ей, если хочет. Король не мог отказать ей в прощении, но порвал с любовницей».

Когда об этой истории стало известно, по Мадриду сразу поползли слухи, что на самом деле отцом Хуана Хосе был герцог Медина. И в самом деле, как мог родиться черноволосый мальчик от рыжих родителей? Но Филипп IV не обращал внимания на сплетни. Несмотря на протесты Кальдероны, он отобрал у неё сына и отправил его на воспитание в Оксануа, неподалёку от столицы. Похоже, что после этого у Марии больше никогда не было любовников, хотя это не помешало ей стать мишенью всевозможных сплетен и клеветы. Так, её называли «всесветной женщиной», то есть женщиной, принадлежавшей всем и каждому, а по Мадриду даже распространилась эпиграмма, которая начиналась так:

Монах и король,

герцог и карманник,

они были в списке

прекрасной Кальдероны.

Зная, что Мария продолжает любить Рамиро, король решил завести себе новую любовницу, а Кальдероне приказано было удалиться в монастырь.

– Она не стала откладывать это в долгий ящик, – заключает графиня д’Ольнува, – написав письмо герцогу, чтобы попрощаться с ним, и получила монашеское покрывало из рук апостольского нунция, ставшего со временем (папой) Иннокентием X.

По другим свидетельствам, Мария сама попросила короля «избавить её от этой греховной жизни и позволить ей уйти в монастырь, чтобы таким образом посвятить себя покаянию в своих грехах и обретению Божьей благодати». На что влюблённый король неохотно согласился, «поскольку его мольбы остаться с ним были тщетны».

Все историки согласны с тем, что Кальдерона стала монахиней. Но вот только когда? Существуют три версии: в том же, 1629 году; в 1632 году; в 1642 году. На первый взгляд, первая дата кажется самой точной, потому что Филипп IV после разрыва отношений всех своих незамужних любовниц заставлял принимать постриг, а большинство его незаконных детей посвятили себя Церкви. На сей счёт существует даже следующий анекдот (или быль). Однажды, когда король ночью постучался в дверь комнаты очередной фрейлины, та отказалась ему открывать:

– Ступайте с Богом! Я не хочу быть монахиней!

Но вернёмся к Марии Кальдерон. Большинство историков считают, что она поступила в монастырь в 1642 году. Дело в том, что тогда Филипп IV официально признал своим сыном Хуана Хосе (единственного из всех своих бастардов) и, возможно, заодно заставил его мать принять постриг в обители Сан-Хуан-Баутиста-де-Вальдефермосо-де-лас-Монхас в Ле-Алькаррия возле Гвадалахары. К тому же, сохранился документ, согласно которому в следующем году она стала настоятельницей в этом монастыре.

Чем же занималась актриса до этого? Наверно, выступала в провинции (и тут биографии Марии и её сводной сестры Хуаны снова переплетаются). Виделась ли она с герцогом Медина? Возможно, но только до 1636 года, когда тот женился вторично на богатейшей наследнице Анне Карафе, принцессе Стиглиано. Вскоре он был назначен вице-королём Неаполя и отбыл в Италию с молодой (вернее, не слишком молодой) женой. Чем, вероятно, разбил сердце Кальдероны.

А вот писатель Анри де Кок утверждает, что на самом деле она всю жизнь любила только своего однофамильца драматурга Педро Кальдерона,  «испанского Шекспира», в чьих пьесах играла главные роли:

– Рассказывают, что последним словом, которое она произнесла, готовясь испустить последний вздох, было имя: «Педро!»

Но эта романтическая версия не имеет абсолютно никакого подтверждения ни в документах, ни в воспоминаниях современников. Зато сохранилась ещё одна красивая легенда, связанная с Марией. Якобы, вскоре она сбежала из монастыря и вступила в шайку разбойников, орудующих поблизости на восточной оконечности Иберийских гор. Из-за чего один из горных хребтов до сих пор носит её имя: «Сьерра-Кальдерона». По другой же версии, она вернулась в Мадрид, где гильдия актёров поддерживала её материально. Опять же, точно неизвестно, в каком году актриса умерла – в 1646 или в 1678? А, может, последняя дата – год смерти Хуаны Кальдерон? Вероятнее всего, Мария всё же скончалась в монастыре, а её сводная сестра – в собственном доме, дважды овдовев, в нищете и забвении.

Глава 8

Выбор Изабеллы

Любовь Филиппа IV ко всяким празднествам проявилась в полной мере, когда, наконец, родился наследник испанской короны. Вдобавок, за две недели до того, 3 октября 1629 года, в столицу прибыл принц Гвасталла, посланник императора, чтобы жениться по доверенности на инфанте Марии. Кажется, его вышли встречать все дворяне Испании. Причём их многочисленность и роскошные наряды дали повод заметить очевидцу:

– Мадрид по богатству походил на вторую Индию.

Не успели закончиться торжества в честь приезда Гвасталлы, как родился Бальтазар Карлос, и, по выражению Хьюма, «Мадрид погрузился в очередную оргию празднеств».  Крещение происходило в ближайшей церкви Святого Иоанна, которую соединили с Алькасаром временная лестница и галерея, великолепно украшенные гобеленами. По этому коридору в паланкине из серебра и хрусталя, перед герольдами и в сопровождении толпы знати, пронесли младенца, находившегося на коленях графини Оливарес, назначенной его гувернанткой. По левую руку шествовал её муж, «странно одетый», как было замечено очевидцами, в длинную мантию из серебристой ткани с рукавами до земли, в то время как на груди его виднелась алая перевязь (считалось, что это какая-то церемониальная одежда австрийского дома). Затем прибыла крёстная мать, новая королева Венгрии, и остальные высокопоставленные лица. Хотя присутствие короля на церемонии крещения наследника противоречило этикету, он был слишком горд и счастлив, чтобы отказаться от этого удовольствия, и тайно наблюдал за всем из окна соседнего дома.

Во время церемонии Инес де Суньига держала ребенка у купели, сидя на «стуле из горного хрусталя, самом дорогом предмете мебели, когда-либо виденном в Европе», в то время как кардиналы и епископы сделали всё возможное, чтобы приобщить инфанта Бальтазара Карлоса к христианской церкви. Как только Изабелла смогла появиться на людях (это произошло 22 ноября, в её день рождения), её, в свою очередь, чествовали так, как никогда раньше. Конные состязания в масках, факельные парады, бои быков и балы сменяли друг друга изо дня в день.

Филипп IV показал себя во всём блеске, будучи прекрасным наездником. По поводу чего венецианский посланник ещё в марте 1628 года иронически заметил:

– Король настолько склонен к верховой езде и охоте, что Оливаресу удаётся удерживать его за этим весь день, не оставляя королю времени на дела, он лишь успевает подписывать решения Совета, что идеально устраивает Оливареса.

Изабелла изо всех сил старалась ограничить влияние министра и его жены на своего сына. Уделяя ему много времени, она не допустила того, чтобы для малыша был создан собственный двор. Таким образом, Бальтазар Карлос воспитывался при дворе своей матери, и все его слуги (кроме гувернантки) были выбраны ею из числа преданных королеве людей. Какие бы меры не предпринимал фаворит, статус королевы укрепился с рождением наследника.

Несмотря на всеобщую нищету, Испания умудрялась постоянно посылать людей и деньги в Германию и в Нидерланды против протестантов. В то время как Ришельё, которому мешала война с Англией из-за невыполненных условий брачного контракта Генриетты Марии, был вынужден сохранять мир с Испанией с января 1626 года. Однако когда в августе 1628 года был убит Бекингем, оказывавший помощь Ла-Рошели, оплоту французских гугенотов на юге Франции, кардинал мог снова обратить своё внимание на действия Оливареса. Предлогом для войны на этот раз послужил старый вопрос о герцогстве Мантуанском, на вакантный престол которого претендовала Франция. Однако испанцы захватили укреплённый пункт Казале с помощью герцога Савойского. В ответ Ришельё послал французскую армию вытеснить захватчиков с территории герцогства. Поэтому Оливарес остро нуждался в союзе с Англией.

Возобновить связи между этими странами помог великий Питер Пауль Рубенс, фламандский живописец, с лета 1628 года работавший в Мадриде по приглашению Филиппа IV и имевший секретные верительные грамоты посла от Карла I Стюарта.

Проведя много часов с испанским королём, Рубенс так охарактеризовал его:

– От природы он наделён всеми достоинствами как телесными, так и духовными, поскольку в моих ежедневных контактах с ним я хорошо его узнал. И он, несомненно, был бы способен править при любых обстоятельствах, если бы ему хватало уверенности в себе и он не полностью бы отдавал свои полномочия другим.

Уже однажды обманутый испанцами, король Англии был твёрдо намерен заключить с ними союз только при условии возвращения Пфальца его зятю. Когда Рубенс подготовил почву, в ноябре на переговоры в Мадрид должен был прибыть уже известный нам Коттингтон. Отправив вперёд своего секретаря Артура Хоптона, он с удивлением узнал, что Филиппа IV не было в Мадриде: король решил проводить до границы свою сестру Марию. Уклонившись от встречи с толпой вельмож, посланных Оливаресом, Коттингтон ночью тайно въехал в столицу. Но когда граф-герцог захотел лично встретиться с ним, англичанин ответил отказом и, сев в карету, отправился во дворец, чтобы выразить почтение королеве и попросить об официальной аудиенции у министра.

Оливарес проговорил с Коттингтоном до полуночи, стараясь убедить его, что в этот раз не намерен лукавить.

– Я не сомневаюсь, что Вы привезли приказ возобновить мирные переговоры, – добавил министр.

– Да, – согласился англичанин, – если получу хорошие предложения, которые смогут удовлетворить моего короля, его друзей и союзников.

– Я понимаю, что Вы имеете в виду. Вам хотелось бы вернуть Пфальц.

– Да, но это ещё не всё. Вы знаете, что мой король заключил союз со Штатами (Голландией), и их интересы также должны быть учтены.

После жарких споров Оливарес поднялся и, взяв Коттингтона за руку, примирительно произнёс:

– Король Англии совершит величайшее дело в христианском мире, ибо с его помощью Пфальц будет полностью восстановлен, и с его помощью также король Испании обретёт мир в этих северных странах.

Пока два государственных деятеля разговаривали, вошла графиня Оливарес с поручением от Изабеллы, чтобы справиться о здоровье короля Карла.

– Мой король собирается отправить письмо королеве, – сухо ответил Коттингтон, – хотя она не писала ему много лет, чем милорд был очень сильно оскорблён.

В свой черёд, Оливарес и его супруга обеспокоенно спросили посла:

– Как лучше уладить это дело?

– Передайте королеве, – ответил он, – что она может написать письмо королю Карлу и отправить его испанскому послу в Лондоне до того, как письмо короля Англии будет доставлено ей.

Когда же, наконец, Коттингтона допустили к Изабелле, он обнаружил, что «она улыбалась и излучала доброту по отношению к послу своего зятя, поскольку дело ужасно осложнялось тем фактом, что она была сестрой королевы Генриетты Марии».

В пятницу вернулся король, и были приложены большие усилия, чтобы убедить Коттингтона совершить торжественный въезд в Мадрид, но он наотрез отказался это сделать. Следующим решением Оливареса было отправить весь двор в лучших нарядах сопровождать его во дворец на его первую аудиенцию с Филиппом IV. На следующий день во время частной беседы с королём Коттингтон вплотную подошёл к главному вопросу. Филипп заверил его, что он удовлетворит все требования Карла I, если у него только хватит терпения дождаться возвращения испанских войск из Германии.

Тем временем Изабелла и её сестра Кристина, жена наследника герцога Савойи, выступили миротворицами в войне за мантуанское наследство. Сохранились два длинных письма испанской королевы, адресованные Марии Медичи в феврале 1629 года. В первом она рассказывает матери о «слухах по поводу того, что мой брат берёт в руки оружие, чтобы добиться справедливости». Изабелла разочарована этим и напоминает, что со своей стороны она сделала всё, чтобы сохранить мир: Филипп IV из любви к ней даже предложил свою военную помощь, когда Людовику XIII пришлось столкнуться с англичанами во время осады Ла-Рошели, чего ни один испанский король не согласился бы сделать. Также она утверждает, что её муж «всегда стремился поддерживать дружеские отношения между двумя коронами». Пожалуй, это первое письмо, в котором Изабелла занимает твёрдую позицию и не представляет себя нейтральной стороной, действующей в интересах общего блага. Теперь она защищает своего мужа и королевство своих детей. По утверждению королевы, ей тем более тяжело, что Людовик XIII настроен враждебно к её мужу, к которому она «каждый день… испытывает новые проявления привязанности». В остальном же стратегия Изабеллы остаётся прежней: она превращает политический конфликт в семейный спор, чтобы подтолкнуть Марию Медичи к вмешательству в качестве матери. Кроме того, она обвиняет Людовика в том, что он хочет начать войну со всеми своими братьями и сёстрами:

– …это также заставляет меня верить и опасаться, что из-за плохого характера короля (Людовика) мой брат в Антверпене (Гастон), и, кроме того, все три сестры (Кристина, Генриетта Мария и Анна Австрийская) хотят развязать войну…

Последний аргумент, который она приводит своей матери, касается блага всего христианства:

– …я могу только умолять Бога о том, чтобы он захотел исправить ситуацию и доверился людям… которые также докажут, что это для блага христианства. Боже Всемилостивый, да пребудет мир между двумя коронами.

Перед отправкой письма узнав, что Людовик XIII отклонил предложения Испании, Изабелла добавила ещё одни абзац:

– Я смиренно умоляю Вас вразумить короля, моего брата, которого не могу не уважать, хотя нахожу, что он более благосклонен к господину де Неверу (претенденту на мантуанский престол), чем к моей сестре принцессе Пьемонтской, и очень рада, что она поддерживает меня; Луи же говорит, что хочет, чтобы мы развязали войну, и я боюсь, что так оно и будет.

В феврале 1630 года Изабелла снова взялась за перо, чтобы поблагодарить свою мать за её письма и ещё раз подчеркнуть необходимость вмешательства Марии Медичи на её стороне:

– ..я всегда буду относиться к Вам с почтением и всегда буду умолять Вас принять мои интересы как свои собственные, тем более, что самое большое, что я хочу – это мир между двумя коронами, вот почему я не могу не умолять Вашу Милость всякий раз, когда возможно его добиться.

В этом письме она также подчёркивает их семейные отношения, жалуясь на то, что мать пишет редко и это причиняет ей «большое горе». Кроме того, она считает для себя честью получить совет Марии Медичи, которому спешит последовать, особенно в отношении Бальтазара Карлоса:

– …еда моего сына приготовлена так, как Вы хотели.

Кроме того, Изабелла сообщает своей матери, что отправляет ей в подарок «ларец, полный вещей, достойных внимания», «из португальского апельсинового цветка и мускатного ореха, как их готовит Луи». Ещё она просит мать прислать ей свой портрет. Интересно, что посылая в подарок матери сладости, королева вспоминает о том, что её брат когда-то собственноручно готовил для неё конфитюр. Таким образом, Изабелла тонко намекает, что не забыла родных.

Этот внезапный порыв любви кажется любопытным, поскольку мать и дочь редко обменивались письмами и никогда не выражали столь горячие проявления привязанности. Таким образом, Изабелла меняет тактику, чтобы убедить флорентийку, которая всё ещё не хотела вмешиваться в дела Людовика XIII. Со своей стороны, Кристина также выступала в качестве посредника в конфликте между своим братом и свёкром, герцогом Карлом Эммануилом I Савойским.

Однако, став матерью наследника испанского престола, Изабелла начинает отдаляться от Франции и её союзников, а, следовательно, от своих братьев и сестёр. Похоже, что в последний раз она выступает в качестве посредника после Дня одураченных в ноябре 1630 года. Во время своей болезни Людовик ХIII пообещал жене и матери избавиться от Ришельё, но, выздоровев, нарушил свою клятву. По просьбе маркиза де Мирабеля, испанского посла в Париже, и Государственного совета Филиппа IV, Изабелла вмешивается в дела своего брата и матери, чтобы наладить их отношения. Несмотря на это, Людовик ХIII решает изгнать Марию Медичи. Между 1630 и 1635 годами Изабелла окончательно перешла на сторону Испании, и ей несколько раз предоставлялось регентство над страной. Из-за этого она перестаёт писать сёстрам и брату, и отказывается получать письма от своей матери.

Тем временем Оливарес использовал каждую возможность, чтобы затянуть переговоры с англичанами и избавить Испанию от тягот войны с Англией, не уступая – было ясно, что испанцы не смогут вернуть Пфальц, который, в основном, удерживали немцы. Наконец, в марте 1630 года терпение Коттингтона закончилось. По его словам, он увидел, что с ним играют, и отправил Хоптона в Англию просить разрешения вернуться домой. Карл I тоже начал сомневаться в добросовестности Филиппа и его министра и отправил инструкции о том, что больше откладывать нельзя: король Испании должен чётко сказать, какую часть Пфальца он может вернуть. Когда Хоптон в середине мая доставил это послание из Англии в Мадрид, Филипп и Оливарес испугались, поскольку продолжение войны с Англией, пока они воевали с Францией, означало верную гибель для Испании, в то же время они не могли забрать Пфальц из рук католиков и вернуть его протестанту Фридриху.

Дело закончилось тем, что Карл I, сам нуждающийся в мире, уступил и позволил Коттингтону заключить мирный договор с Испанией, который ничем не обязывал Филиппа IV.

Пока ещё согласовывались окончательные условия, с которыми Рубенса должны были отправить в Лондон, в Мадрид пришло известие о рождении сына и наследника короля Англии. 15 июня Филипп IV принял Коттингтона при полном параде, чтобы поздравить его с этой новостью. Никогда ещё старый Мадридский дворец не выглядел более величественно. Окружённый собранием вельмож в золотых цепях, король стоял под балдахином, одетый в доспехи. Когда Фрэнсис Коттингтон подошёл к нему, Филипп выразил свою радость по поводу рождения принца Уэльского следующими словами:

– Я был так рад, как если бы это был мой собственный сын; и на коленях помолился о счастье юного принца.

Затем англичанин посетил двух инфантов, которые, по ироническому замечанию Коттингтона, были «не менее храбры в одежде», чем их брат. А во второй половине дня он нанёс визит королеве и маленькому инфанту Бальтазару Карлосу, который был «в шапочке с перьями, увешанный амулетами и драгоценностями». Герольды торжественно огласили новость на всех углах Мадрида, улица Майор и площадь были ярко, как днём, освещены восковыми факелами, а перед дворцом был устроен грандиозный фейерверк. В каждом монастыре была проведена торжественная благодарственная служба, и все настоятели принесли английскому послу свои поздравления.

Четыре дня спустя Филипп в присутствии Коттингтона на Пласа-Майор устроил большую королевскую корриду в честь рождения принца Уэльского, во время которой было убито двадцать быков, много лошадей и погибло трое мужчин.

После отъезда Коттингтона новым послом стал Артур Хоптон, который остался в Мадриде, чтобы заботиться об английских торговых интересах и продвигать вечный вопрос о Пфальце. Несмотря на все трудности, с которыми Оливарес сталкивался дома и за границей, непревзойдённое мастерство, с которым он годами обманывал англичан, кажется забавным.

4 ноября 1631 года королева Англии родила дочь, и в Мадриде сразу же заговорили о новорожденной принцессе как о будущей невесте Бальтазара Карлоса.

Вот что пишет об этом Хомптон:

– Когда герцог Леннокс подошёл поцеловать руку принцу, графиня Оливарес, которая присутствовала там, попросила принца попросить руки его кузины и сказала: «У Вас там невеста», а затем, повернувшись к нам, добавила: «Мы начинаем ухаживания».

Молодой герцог Леннокс, кузен Карла I, был польщён тем, что к нему в Мадриде относились с почти королевскими почестями, да и самого Хоптона подкупало неизменное дружелюбие Оливареса. Так как новый посол был склонен хвастаться английской доблестью, граф-герцог не скупился на лесть и однажды даже сказал:

– Весь остальной мир должен простить меня, но я считаю, что ни одна нация не годится для сражения с королевской армадой, кроме Англии…

Между тем высокие налоги из-за ведения военных действий в Германии и Италии продолжали разорять испанцев, вызвав всеобщее недовольство первым министром. Знать, не допущенная в Королевский совет, ждала своего часа, чтобы нанести ему ответный удар. В то время как король был совершенно недоступен для тех, кто не являлся сторонником Оливареса. Впрочем, если бы даже до Филиппа IV донесли всю правду об истинных причинах разорения страны, он вряд ли что смог изменить. В свой черёд, Изабелла была возмущена изоляцией своего мужа, хотя граф-герцог и его жена держали и её в подчинении, ибо любовь королевы к удовольствиям позволяла управлять ею почти так же легко, как королём.

– Герцог д’Оливарес, – пишет один из врагов фаворита, – проводил свои дни, устраивая балы, маскарады и фарсы, участием в которых убивают время, лишая себя возможности для свершения важных дел; и этот образ жизни напоминал Ниневию, эпоху Нерона и последние годы правления римлян.

1 июня 1631 года жена министра устроила роскошное развлечение для царственной четы, как она имела обыкновение это делать под любым возможным предлогом, в садах своего брата, графа Монтерея. И это, по словам хрониста, вызвало у Оливареса желание устроить ещё одно празднество для короля и королевы в ночь на Святого Иоанна, три недели спустя, которое должно было затмить предыдущее.

Специально для этого граф-герцог заказал две новые комедии: одну – Лопе де Вега, а другую – Франциско де Кеведо и Антонио Мендосе. Был задействован не только сад Монтерея, но и сады по обе стороны от него, и Козимо Лотти, итальянскому архитектору, спроектировавшему пантеон королей в Эскориале, было поручено построить прекрасный театр под открытым небом и несколько зданий для размещения главных гостей. Как по волшебству, в тенистых садах возник роскошный павильон с балконом для короля, королевы и двух инфантов, с которого была видна сцена, и двумя аналогичными павильонами, по одному с каждой стороны, для свиты, а также уединёнными нишами между ними, из которых супруги Оливарес могли следить за удобством своих гостей. На сцене же, окруженной множеством светильников в хрустальных шарах и украшенной цветами, по обе стороны были предусмотрены места для придворных дам. У стены, отделяющей сады от Прадо, были возведены большие трибуны для размещения шести оркестров и хоров, а также гостей, не приглашённых в сам сад. Родственники Оливареса тоже участвовали в подготовке празднества: один должен был руководить репетициями, другой отвечал за расстановку экипажей и приём королевских гостей, третий занимался угощениями и так далее.

За день графиня Оливарес, обедавшая в саду, стала свидетельницей генеральной репетиции всего представления. После наступления темноты в ночь Святого Иоанна вся знатная публика из дворца в своих тяжёлых каретах спустилась в Прадо, чтобы присутствовать на празднике. В девять часов королевская свита была принята Инес де Суньигой у входного павильона, который был возведён специально для этой цели, а объединённые хоры пели приветственный гимн, когда король и королева направлялись в зал, откуда они должны были смотреть комедии.

Дворяне из окружения графа-герцога на коленях предлагали королевским гостям духи в хрустальных и золотых флаконах, надушенные кружевные носовые платки, букеты, кувшины из пахучей бисквитной глины, веера и т.д. Затем, после звучания труб и увертюры на гитарах, труппа Вальехо исполнила комедию «Кто больше всех лжёт, тот больше всех процветает», напичканную «умными высказываниями и изысканной галантностью дона Франсиско де Кеведо, чей гений так хорошо известен в мире». Главная актриса, знаменитая Мария де Рикельме, в стихах приветствовала высоких гостей и восхваляла короля так, что «покраснел бы и архангел», а также сделала несколько недвусмысленных намёков на то, что сам граф-герцог всего на одну ступень менее божественен, чем его хозяин.