Гринвуд

Он чуть склонил голову, потом протянул Джейк картонную карточку.

– Эти сведения подготовили два моих лучших специалиста. Все данные подтверждены официальными государственными документами. А карточка – мой тебе подарок.

Джейк стояла, утратив дар речи, голубовато-зеленые кроны гигантских пихт шелестели в десятках метров над ее головой. Она медленно подняла руку и взяла карточку. Настоящий, плотный картон было приятно сжимать пальцами. Она внимательно смотрела на аккуратно распечатанный по пунктам текст. Уиллоу Гринвуд. Она не припоминала, чтобы Мина когда-нибудь называла мать Лиама по имени. И в картонной коробке с бесполезными вещами отца не было ничего, что могло быть с ней связано. Но это не значило, что ее не было вовсе. У Джейк слегка кружилась голова, хотя она ощущала странную приподнятость. Всю жизнь она почти ничего не знала о своей семье, и вдруг нежданно-негаданно на нее обрушилась эта лавина имен и событий, от которых у нее перехватило дух, – и это совершенно выбило ее из колеи. Очевидно, что она не на пустом месте родилась. Естественно, что ее предки корнями уходили в века, как деревья годами наращивая концентрические слои годичных колец, поддерживающих их стволы. Как же так случилось, что никогда раньше ей не приходила в голову мысль навести справки о своих предках? Ответ на этот вопрос был прост: ей некого было об этом спрашивать.

– Но даже если этот остров назван в честь моего прадеда, – проговорила Джейк, пытаясь вернуться к действительности, – он принадлежит компании «Холткорп». А если ты вообразил, что мы сможем его у нее отобрать, – значит, пыль повредила твои мозги. Спасибо большое, Сайлас, за эти сведения, но мне сегодня еще надо провести пять экскурсий, поэтому нам, пожалуй, пора идти.

– А что если я тебе скажу, что Харрис Гринвуд на самом деле не твой кровный родственник? – спросил он с лукавым, самодовольным выражением, которое всегда действовало ей на нервы. – И представь себе, мы можем доказать обоснованность твоих притязаний на остров Гринвуд. Включая этот уникальный лес, который, я знаю, ты так любишь и которому грозит опасность исчезновения. И дело здесь вовсе не в том, что твоя фамилия Гринвуд, а в том, что ты – потомок настоящего основателя компании «Холткорп» – Эр Джей Холта.

«Тогда я бы тебе ответила, что если ты прямо сейчас не уберешься к чертовой матери и не оставишь меня одну, чтобы я смогла выяснить, почему эти деревья болеют, – хотела сказать ему Джейк, – к этому времени в следующем году остров Гринвуд может стать голой скалой. И вопрос о том, кому он принадлежит, не будет иметь ровно никакого значения».

Но она молча смотрела, как он снял с плеча дорожную сумку и достал из нее тонкий блокнот в твердой обложке.

– Когда-то он принадлежал твоей бабушке, – сказал Сайлас, аккуратно сжимая блокнот кончиками пальцев. – Сначала мы хотели послать его тебе по почте, но я сказал коллегам, что ты очень недоверчива, и вызвался передать его тебе лично. И дело не только в том, что мне хотелось снова тебя увидеть, – поверь, это так, – но я очень надеюсь, что ты мне все еще доверяешь.

Джейк взяла блокнот в руку и почувствовала, как все ее существо накрыла волна магической зачарованности. Она раскрыла переднюю сторонку твердой обложки, от которой исходил слабый затхлый запах, местами потрескавшуюся, с красновато-бурыми пятнами. Она листала блокнот, и с его страниц мягко слетали сухие травинки и мельчайшие частицы черной пыли. Страницы были исписаны перьевой ручкой, аккуратным почерком, записи в дневнике разделялись на параграфы. Бумага цвета обжареного миндаля оставалась прочной, ее сделали еще в те времена, когда запасы древесины казались неистощимыми, а количество деревьев представлялось бесконечным. Тогда, приняв душ, человек мог вытереться целым рулоном бумажных полотенец, а сама Джейк расточительно напечатала свою диссертацию на одной стороне листа, использовав целую толстую пачку белоснежной бумаги.

– Сегодня вечером я уезжаю, – прибавил Сайлас. – Но мне позволили оставить у тебя эти записи до моего возвращения. Поэтому тебе не обязательно принимать решение о подаче искового заявления сейчас. И я бы не хотел, чтобы ты так сделала. Думаю, тебе надо прочитать это, все обдумать, свыкнуться с ощущением, которое возникает, когда узнаешь историю своей семьи. Единственное, о чем я тебя прошу: береги, пожалуйста, этот блокнот как зеницу ока – он чрезвычайно ценен. Прежде всего для тебя.

– У меня на ночном столике уже лежит стопка такого чтива, – пошутила Джейк, пытаясь скрыть неодолимое желание прочитать написанное в блокноте, который она вместе с карточкой прижимала к животу. – Но я постараюсь и до этого добраться.

Сайлас покачал головой и широко улыбнулся.

– Мы сейчас ведем переговоры о приобретении еще одного важного элемента этой загадки, который бы значительно увеличил шансы на удовлетворение нашего иска. Когда нам это удастся, я вернусь. – Он подошел к ней и взял за руки. – Я разобрался в твоей ситуации с долгами, Джейк, и знаю, что положение очень сложное. Но то, о чем я рассказал, может все изменить. Имею в виду не только деньги. У тебя раньше никогда не было истории, достойной рассказа. Я всегда чувствовал, что тебя это гложет изнутри, независимо от того, признаешь ты это сама или нет. Теперь все может измениться.

Позже вечером Джейк вернулась в свой служебный домик, налила себе виски и угнездилась с блокнотом на коленях на коротком диванчике. После пяти экскурсий с паломниками по Храму ей сложно было разбирать витиеватые старомодные завитушки авторского почерка. (Она много лет не встречалась ни с кем, кто писал бы в такой архаичной манере, а в начальной школе в Дели ничего об этом не рассказывали.) Ей удалось пробежать глазами лишь пару страниц, потом голова стала склоняться на грудь, и те сюжетные нити, которые, как ей казалось, удалось распутать, запутались окончательно.

«Зря я тебя обнадежила», – сказала она себе, вставая с диванчика, чтобы положить блокнот в старую отцовскую картонную коробку, куда складывались все бесцельные семейные реликвии. Хоть она понимала, что этот дневник мог оказать огромное влияние на ее жизнь, к сожалению для Сайласа и его намерений, Джейк никогда не считала верным выражение «знать свои корни». Ведь корни по самой своей природе непознаваемы. Любой дендролог скажет вам, что корни леса дугласовых пихт простираются на многие километры. Они темные и переплетенные, спутанные и скрученные, их невозможно ни проследить, ни изобразить. Они часто срастаются вместе и даже общаются между собой, втайне делясь питательными соками и ядовитыми веществами. Поэтому на самом деле нет четкой разницы между одним деревом и другим. А корни их могут быть чем угодно, только выяснить, чем именно, невозможно.

Джейк пригубила виски, достала блокнот из коробки и открыла переднюю сторонку обложки. На ее обороте корявыми детскими каракулями печатными буквами было написано карандашом:

СОБСВИНОСТЬ УИЛО ГРИНВУД

Несмотря на сомнения по поводу истинных мотивов Сайласа и недоумение, вызванное непонятными названиями параграфов, на которые был разделен текст дневника, при виде имени бабушки – хоть оно было написано с грубыми ошибками – сердце Джейк чуть не выпрыгнуло из груди. Продолжая отпивать виски, чтобы скорее погрузиться в желанное забытье, она думала об Уиллоу Гринвуд, кем та была и что ее побудило отдать все свое состояние. Она думала об отце, пил он тоже или нет, и может ли так быть, что как раз это имела в виду мать, когда говорила о его «беспокойной душе». Если даже так и было, Джейк уже простила его. Возможно, она и сама была не против пропустить рюмочку, потому что ей по наследству достались его гены. Или потому, что в ее жизни его не было. Или, может быть, потому, что его гены привели к его отсутствию, она стала прикладываться к бутылке. А может быть, он чувствовал себя нежеланным гостем в этом мире, так же, как она сейчас чувствовала себя, и выпивка была единственным средством, дававшим ему временное облегчение. Или, возможно, ее корни слишком сильно перепутаны, и нет ни у одного из них истории, достойной рассказа.

Далеко за полночь, укрывшись казенным одеялом, выданным Храмом, готовая отойти ко сну, она взяла блокнот, еще один, последний раз перед сном провела пальцами по его страницам с чернильными пятнами. Как же отчетливо этот блокнот напоминает дерево и его кольца, подумала она. Кольца времени, сохраненные и выставленные на всеобщее обозрение.

2008

Двадцать семь и пять восьмых

За окном день. Шелест листьев. На сводчатых стенах дрожащие блики света.

«Почему я сплю днем? И без одеяла?» – не доходило до него, а все вокруг было зыбко и расплывчато. Но он не спал. С ним что-то случилось. Он был без сознания. Сколько времени, он не помнил. К тому же ноги странно онемели, стали такие тяжелые, как мешки с песком. И самые простые вещи теперь вроде как ему недоступны – даже собственное имя он может изобразить только кончиками пальцев.

Растянувшись на спине, он повернул голову набок и щекой ощутил прохладу пола. Бетонный пол был покрыт блестящей плиткой и казался влажным. На нем возвышались трехъярусные леса. «Вот, значит, откуда я свалился», – мелькнуло в голове. О самом падении он ничего не помнил, но откуда-то точно знал высоту потолка – он сам ее замерял и никогда не забудет. Высота сводчатого потолка составляла двадцать семь футов и пять восьмых дюйма.

Он поднял голову, она ему показалась шаром для боулинга, в ушах звенело. Ему удалось кое-как приподняться на локте и оглядеться. Помещение было просторным, вместительным, современным. Видимо, это была гостиная, обставленная угловатой, непритязательной пластмассовой мебелью. Выложенный булыжником камин. Белоснежные стены. Пихтовые балки, скрепленные чугунными скобами под старину. Сделанные на заказ окна от пола до потолка, обрамляющие потрясающий вид с утеса на океан. Вода цвета джинсовой ткани, поверхность плоская, как грифельная доска.

«Это не мой дом», – понял он. Это вилла какого-то богача. Сюда приезжают на выходные. Виллой пользуются всего несколько недель в году, в основном летом. И поскольку он знал точную высоту потолка, а бедра стягивал пояс с инструментами, ему стало ясно, что он плотник, который делает здесь ремонт. Где-то в глубине сознания мелькнула мысль, что хватит валяться без дела, пора вставать и браться за работу, но сознание туманилось и ноги оставались такими тяжелыми, что двигаться он не мог. Перед тем как вновь браться за дело, надо бы выяснить, что с ним приключилось.

Он бросил взгляд на журнальный столик, надеясь увидеть на нем телефон и вызвать скорую помощь, но там ничего не было. Заметив в одном из кармашков пояса с инструментами сотовый телефон, он как-то умудрился до него дотянуться, но стекло изрезала паутина трещин, а экран под стеклом мертвенно чернел, как пустой зрачок. Он стал нажимать кнопки, но ничего не произошло. С досады он швырнул бесполезный алюминиевый корпус через всю комнату. От этого раздраженного движения у него где-то глубоко внутри, в области копчика, что-то сдвинулось с места, и он почувствовал такую жуткую боль, будто кто-то резал его тело на куски газовой горелкой. Его чуть не оглушил собственный страшный крик.

С болью массой подробностей вернулась память – образы воспоминаний как птицы слетелись домой и расселись на ветвях сознания. Его зовут Лиам. Он канадец, хоть работает в Соединенных Штатах, – об этом явственно свидетельствует воздух: он теплее, в нем ощущается что-то химическое, вроде слабого запаха давно сожженной пластмассы. На дворе ноябрь. Он ремонтирует дом в Дарьене, штат Коннектикут. Ему тридцать четыре года, и, несмотря на все усилия матери, он продолжает оставаться Гринвудом.

Припасы

1 десятифунтовый пакет органического риса

1 десятифунтовый пакет органического гороха

1 десятифунтовый пакет органических соевых бобов

5 баллончиков аэрозольной краски «Крилон» каштанового цвета

1 пара болторезов на 36 дюймов

4 пакета белого сахара по 25 фунтов

2 блока ментоловых сигарет

Дерево на Хеллоуин

Лиаму десять лет, он свернулся калачиком на пассажирском сиденье маминой «вестфалии» небесно-голубого цвета. Уиллоу ведет машину от Ванкувера на юг вдоль побережья Тихого океана. Она без умолку трещит о вырубке лесов, кислотных дождях, безмолвной весне, грядущем экологическом армагеддоне и талидомиде, прикуривает одну сигарету от другой, а когда заняты обе руки, придерживает руль костлявым коленом. Лиам не ходит в школу. Он пытался ходить туда несколько недель в Уклуэлете, где они провели шесть месяцев, когда мать протестовала против вырубки леса, но возненавидел каждую секунду школьного заточения. Потом мама купила ему на барахолке несколько старых учебников для четвертого класса, которые он пытался штудировать в машине. Но чтение его утомляло, ему больше по душе было слушать рокот дизельного двигателя микроавтобуса, строгать ножиком палочки и время от времени поглядывать в зеркало заднего вида, проверяя, не гонятся ли за ними полицейские машины.

Лесорубы не работали только по воскресеньям – в свой выходной. Именно тогда Уиллоу переходила к тактике «прямых действий». В тот день рано утром Лиам наблюдал, как мама взяла из машины болторезы и срезала массивный замок с ворот, которые должны были преграждать злоумышленникам доступ к участку земли, где рос реликтовый лес. У Лиама сердце в пятки ушло от страха, когда мама подъехала к деревьям и поставила микроавтобус рядом с валочно-пакетирующими машинами – чудовищными механизмами для вырубки леса, всегда напоминавшими ему желтых динозавров. Уиллоу взяла два спрятанных под сиденьями пакета белого сахара по двадцать пять фунтов и стала его пересыпать в бензобаки лесоповалочных гигантов. После этого, несмотря на просьбы Лиама вернуться в микроавтобус до приезда полицейских или лесорубов, она провела около часа в окрестном лесу, тщательно закрашивая краской из баллончиков метки, которые лесорубы оставили на особо ценных деревьях, предназначенных для вырубки. Лиаму часто снились кошмары, связанные с валочно-пакетирующими динозаврами, настолько мощными, что они могли истреблять целые леса. Тот факт, что мать его была не в себе, выступая против этих гигантов, представлялся ему кощунством, которое рано или поздно навлечет на них двоих величайшее бедствие.

Но тогда все обошлось. Полицейские не объявились. И поскольку на следующий день ему исполнялось десять лет, Уиллоу, как он ее просил, отвезла его на пляж в Орегон, чтобы Лиам попробовал заняться там серфингом. Ему больше хотелось поехать в Калифорнию, но Уиллоу через три дня должна была участвовать в протестной акции в Ванкувере.

– Так что это самое лучшее, что мы можем сделать, – сказала она, ероша ему волосы.

В детстве Лиам был худосочным наблюдательным ребенком, всегда хватавшимся за цветастую батиковую юбку мамы-хиппи, когда рядом были чужие люди. Изначально его звали Лиам Новая Заря, но позже он назвал себя Лиам Гринвуд, и как раз это имя стало его официальным в тот день, когда ему исполнилось восемнадцать лет.

– Вот так я попыталась дать тебе возможность все начать с чистого листа, – ответила ему мама, когда, заполнив все бумаги, он спросил у нее:

– Зачем унижать себя таким именем, как это?

Уиллоу родила его поздно, ей было уже сорок. Он оказался незапланированным ребенком – она где-то слышала такое выражение. В принципе, она никогда не испытывала восторга при мысли о материнстве. С непристойными (по крайней мере, для него) зарослями волос под мышками, всегда готовая лихорадочно побросать их вещи в «вестфалию» и нестись невесть куда, она была для него как тест Роршаха, как размытый образ облака, плывущего через весь его мальчишеский горизонт. Мама меняла свои решения с такой быстротой и убежденностью, что это его ужасало. Если серьезная и уважаемая компания совершала какой-то небольшой экологический грех, Уиллоу больше никогда не пользовалась ее продуктами. Если любовник, пытаясь ее поддеть, вступал с ней в пустой спор о нарушении каких-то прав военно-промышленным комплексом, она больше никогда не появлялась на своей «вестфалии» в том городе, где он жил. Лиам всегда помнил, что само его выживание зависело от таких же внезапных перемен ее отношения к нему. Поэтому он лез вон из кожи, чтобы сделать ей приятное: повторял ее выражения, ходил, как оборванец, в тряпках, которые она покупала ему на барахолках, восхищался приводившими ее в восторг закатами и деревьями.

Уиллоу, наверное, в чем-то можно было сравнить со странствующим монахом, который постоянно покуривал травку и питался в основном горохом и соевым молоком. Она сама выжимала молоко. Ее истинной религией была Природа, с особой силой она проявлялась в отношении к деревьям. Ее вера в зеленые растения была чиста и беззаветна, как у любого буддиста, готового принести себя в жертву. Именно поэтому больше всего на свете Лиам боялся ее страстной преданности защите природы – он знал, что рано или поздно эта страсть сможет навсегда ее у него отнять.

Они ехали несколько часов, потом остановились на ночевку в лесу у реки где-то посреди штата Вашингтон. Уиллоу залила рис водой и варила его на маленьком огне пропановой горелки, которую всегда возила с собой в машине. Одновременно мать вслух читала книгу «Ласточки и амазонки», которая ей нравилась еще в детстве, хоть была «от начала до конца буржуазной». Позже Лиам никак не мог заснуть, лежа под навесом на крыше «вестфалии». Его даже подташнивало от страха, так он боялся, что нагрянет дорожный патруль, полицейские начнут стучать хромированными фонарями в запотевшие окна микроавтобуса, найдут травку и пакеты с сахаром, засадят маму в тюрьму, а его упрячут в какой-нибудь американский сиротский приют, где у всех детей есть выкидные ножи. Уиллоу тем временем беспокоила тема более общего порядка. При свете фонарика она пила свой специфически заваренный чай и записывала последние соображения о том, как остановить продолжавшуюся вырубку лесов на северо-западном побережье Тихого океана.

На первый взгляд, его мать представлялась фанатично преданным своему делу защитником природы, но Лиам знал ее маленькие секреты. Травку и грибы она держала в основном в открытых местах, но в «вестфалии» у нее были тайники, где хранились ее богатства. Флакончик «Шанель № 5» был засунут между трухлявыми сиденьями. Пакетики с отличным английским чаем лежали на самом дне бардачка. Мало кто из других защитников природы, с которыми она общалась, знал, что его мать росла в очень богатой семье. За усадьбой, где прошло ее детство, следил садовник, там была конюшня, где ей давали уроки верховой езды, она училась в частных школах, носила формы из шотландки, в общем, имела все, что можно пожелать. Ее отец Харрис Гринвуд в 1919 году основал компанию «Древесина Гринвуд» и нажил целое состояние так, как это делалось тогда в Канаде: разорял природные богатства и с огромной прибылью продавал добычу. Он умер, когда Лиам был еще совсем маленьким, но навсегда остался человеком, перед которым внук втайне преклонялся. Дед, по крайней мере, создавал настоящие, вполне осязаемые вещи, а не то, в чем Уиллоу видела свою цель и что называла «обеспечением информированности». Смысл этого выражения Лиам так и не смог постичь.

Несмотря на сложившиеся у них натянутые отношения, перед смертью Харрис завещал все свое состояние Уиллоу: огромные деньги, большой особняк в Шейонесси, престижном районе Ванкувера, и собственный остров. Все это его мать позже передала в дар группе защитников окружающей среды, занимавшихся защитой лесов в глобальном масштабе. Уиллоу нередко воспроизводила Лиаму в «вестфалии» свой бескорыстный поступок, уплетая из консервной банки чуть приправленный морской солью горох: «И это все – глоток, – мисс Гринвуд?» – говорила она, подражая тону ошеломленного управляющего банком, составлявшего дарственную. «Да, все», – отвечала она с вежливой улыбкой, выступая теперь от собственного имени, и тут же разражалась безумным хохотом.

Проснувшись утром следующего дня, на столике микроавтобуса он нашел обернутый в газетную бумагу подарок ко дню рождения. Сначала он решил, что подарок этот от отца, который под именем Мудрец прибыл сюда из Оушенсайда, штат Калифорния, и был он вроде как сразу и серфером, и поэтом. Он скользил по волне у побережья Орегона и обращал таких женщин, как Уиллоу, в свою религию, которую выдумал, слушая альбом «Любимые звуки» группы «Бич Бойз». Но Мудрец оставил «вестфалию» задолго до того, как Лиам родился, и мальчик никогда его не видел.

Он взял подарок в руки. Денег всегда было в обрез, поэтому он особенно губу не раскатывал. Чтобы как-то поддержать скудное существование, раз в год они собирали лисичек. В конце лета мать с сыном шли пешком к секретным местам Уиллоу – ее «волшебным угодьям», затерянным в глубине девственного леса. Лиам всегда поражался, когда они приходили туда, где росли сотни лисичек, целые оркестры миниатюрных желтых фанфар, понатыканных между древесных корней. Он не мог взять в толк, как Уиллоу удавалось год за годом находить эти места без карт и без компаса. Каждый набирал по пять корзин, потом они нанизывали грибы на леску и развешивали для сушки вокруг машины. После этого она обжаривала немного в масле и добавляла к рису, но Лиам всегда их выковыривал. Лисички слишком сильно отдавали лесом, очень напоминая дух матери: легкий аромат персиков с орехами, смешанный с запахом влажной земли. Когда грибы были высушены, Уиллоу отвозила их в фешенебельные французские рестораны в Сиэтл, Ванкувер и Сан-Франциско, где продавала их расфасованными по пакетам по ценам, радовавшим поваров, которые встречали их у заднего входа во время перекура. Но после того, как они запасались едой и пополняли припасы, необходимые Уиллоу для применения тактики «прямых действий», денег оставалось всего ничего.

Лиам развернул газетную бумагу и увидел внутри свертка «ловца снов», точно такого же, как в прошлом году. Мать сама его сделала из цветных ниток и нескольких тоненьких веточек кипариса. Заметив его разочарование, Уиллоу завела давно надоевший разговор о современных игрушках и комиксах, «которые придуманы корпорациями, контролирующими средства массовой информации, и торговцами пластмассовыми изделиями, несущими смерть». Лиам невнятно ее поблагодарил и принялся укладывать вещи в машину. Перед самым отъездом он сказал, что ему надо пописать, и скрылся за деревьями. Там он со злостью растоптал «ловца снов», порвал его на мелкие кусочки и разбросал их по лесной земле, покрытой мшистым ковром.

То было первым в его жизни предательством и первым его бунтом. А она этого даже не заметила. Хотя мама постоянно пророчила Лиаму блестящее будущее и вслух беспокоилась по поводу того, останутся ли вообще какие-нибудь девственные леса, когда сын станет взрослым, он считал недели между теми моментами, когда она всерьез смотрела на него своими зелеными глазами или внимательно слушала, что он говорил. По этой причине каждый Хеллоуин (праздник, который она обычно отмечала и в который каждый год приводила его на одну и ту же вечеринку в помещении экологической компании «Земля теперь! Общий дом» в Ванкувере) Лиам облачался в костюм дерева, точнее говоря, ее любимой дугласовой пихты. Он натягивал на себя серую картонную кору и ветки с хвоей из цветной бумаги, которую усердно вырезал сам, и украшал их шишками, сделанными из ее винных пробок. Он надевал этот костюм в надежде, что мама, в конце концов, обратит на него внимание. Но это никогда не срабатывало.

И потому в тот год Лиам решил впредь наряжаться в костюм дровосека.

Настоящая жизнь

Он почувствовал облегчение, когда из трясины памяти его вытащил перестук воздушного компрессора, стоявшего около лесов метрах в трех справа от него. Устройство включилось, чтобы поднять давление в цилиндре. Это его агрегат – уверенность Лиама подтверждали царапины и вмятины на корпусе. «Но почему он здесь? – мелькнул в голове вопрос. – Я его сам сюда притащил?» Да. Он и его помощник Альварес утром принесли компрессор из микроавтобуса в дом. Где же тогда Альварес? Они разве не вместе установили здесь леса? Не вместе подложили резиновые прокладки под ножки, чтобы не поцарапать пол?

Когда компрессор выключился, Лиам бросил взгляд вверх вдоль лесов до самого потолка, который предстояло полностью обновить. Они с Альваресом меняли его отделку. Покрывавшим потолок тиковым шпонкам было всего десять лет, и состояние дерева было прекрасное, но они меняли входящие друг в друга шпонки на фирменные дощечки Лиама из восстановленного дерева. Можно себе представить, какими шуточками при этом обменивались плотники.

Каждую весну Лиам давал небольшое объявление в «Нью-Йоркер» – одно из тех странных, безвкусно оформленных объявлений, которые публикуют на последних страницах этого журнала: