Метафизика. 2024

Итак, Эмпедокл, в отличие от своих предшественников, первым ввел разделение этой причины, представив не один источник движения, а разные и противоположные. Кроме того, он первым заговорил о четырех материальных элементах; однако он не использует четыре элемента, а рассматривает их только как два; он рассматривает огонь сам по себе, а его противоположности – землю, воздух и воду – как один вид вещей. Мы можем узнать это, изучив его стихи.

Итак, этот философ, как мы уже сказали, говорил о принципах таким образом и приводил их к такому числу. Лейципп и его единомышленник Демокрит говорят, что полное и пустое – это элементы, называя одно бытием, а другое небытием: полное и твердое – бытием, пустое – небытием (поэтому они говорят, что бытие не больше, чем небытие, потому что твердое не больше, чем пустое); и они делают их материальными причинами вещей. И как те, кто делает основную субстанцию единой, порождают все остальные вещи ее изменениями, полагая источником изменений редкое и плотное, так и эти философы говорят, что различия в элементах являются причинами всех остальных качеств. Этих различий, по их словам, три: форма, порядок и положение. Ибо, по их словам, реальное различается только «ритмом, соприкосновением и поворотом»; из них ритм – это форма, соприкосновение – порядок, а поворот – положение; ибо A отличается от N по форме, AN от NA по порядку, M от W по положению. Вопрос о движении – откуда и как оно принадлежит вещам – эти мыслители, как и другие, лениво игнорировали.

Что же касается двух причин, то, как мы уже сказали, вопрос, похоже, был задвинут ранними философами на самый дальний план.

Часть 5

Тем временем пифагорейские математики путем причудливых аналогий между свойствами чисел и видимых вещей пришли к мнению, что физические вещи состоят из чисел и что составные элементы числа (четные и нечетные, или неограниченные и предельные) являются конечными элементами вселенной. Чтобы провести это соответствие между числами и вещами, они позволили себе широкую свободу в изобретении воображаемых объектов. Некоторые из них, следуя намекам, бессистемно брошенным Алкмеоном из Кротоны, составили список из десяти контрастных пар «противоположных» принципов. Их доктрина неясна и запутанна, но ясно, что они хотели сказать, что элементы числа являются материальными причинами или составляющими факторами вещей. Элеаты, рассматривавшие Вселенную как простое Единство, были последовательно отстранены от исследования причинности, поскольку, по их мнению, все изменения и все процессы возникновения должны быть субъективными иллюзиями. Парменид, однако, позволяет несколько примирить монистическую доктрину с реальным опытом, поскольку, по его мнению, хотя бытие едино с точки зрения рационального мышления, оно многообразно с точки зрения ощущений. Поэтому в космологической части своей поэмы он рассматривает Не-Бытие как причинный принцип, противостоящий и координирующий с Бытием, и таким образом возвращается к своего рода дуализму. Более грубые взгляды Мелисса и Ксенофана не требуют рассмотрения.

Таким образом, мы видим, что все эти философы признают существование материальной причины или причин, хотя и расходятся во мнениях относительно их количества. Они также признают существование действенной причинности, хотя одни из них постулируют единый начальный импульс, а другие – пару противоположных импульсов. Пифагорейцы также приняли дуалистическое объяснение вещей, но они отличались от других мыслителей тем, что считали число и его элементы не предикатами некой разумной реальности, а реальной субстанцией или материалом, из которого сделаны вещи. Они также начали давать определения некоторым вещам и, таким образом, признавать принцип формальной причины, хотя и в грубой и поверхностной форме.

Одновременно с этими философами и до них так называемые пифагорейцы, которые первыми занялись математикой, не только развили это учение, но и, будучи воспитаны в нем, считали его принципы принципами всех вещей. Поскольку из этих принципов числа по своей природе являются первыми, а в числах они, казалось, видели много сходства с вещами, которые существуют и возникают, – больше, чем в огне, земле и воде (такая-то и такая-то модификация чисел – справедливость, другая – душа и разум, еще одна – возможность, и точно так же почти все другие вещи поддаются числовому выражению); Поскольку, опять же, они видели, что модификации и соотношения музыкальных шкал выражаются в числах; поскольку, таким образом, все другие вещи казались во всей своей природе созданными по образцу чисел, а числа казались первыми вещами во всей природе, они полагали элементы чисел элементами всех вещей, а все небо – музыкальной шкалой и числом. И все свойства чисел и шкал, которые они могли показать в согласии с атрибутами, частями и всем устройством небес, они собирали и вписывали в свою схему; а если где-нибудь оставался пробел, они с готовностью вносили дополнения, чтобы сделать всю свою теорию стройной. Например, поскольку число 10 считается совершенным и включает в себя всю природу чисел, они говорят, что тел, которые движутся по небу, десять, но поскольку видимых тел всего девять, для удовлетворения этого они изобретают десятое – «контрземлю». Более подробно мы обсуждали эти вопросы в другом месте.

Но цель нашего обзора состоит в том, чтобы узнать от этих философов, что они считают принципами и как они подпадают под названные нами причины. Итак, очевидно, эти мыслители также считают, что число является принципом как материи для вещей, так и формирования их модификаций и постоянных состояний, и утверждают, что элементами числа являются чет и нечет, и что из них последнее ограничено, а первое неограниченно; и что Единое исходит из обоих (ибо оно и четное, и нечетное), а число из Единого; и что все небо, как уже было сказано, – это числа.

Другие представители той же школы утверждают, что существует десять принципов, которые они располагают в двух колонках с однокоренными словами: предел и безграничность, чет и нечет, единица и множественность, право и лево, мужчина и женщина, покой и движение, прямое и кривое, свет и тьма, добро и зло, квадратное и продолговатое. Так, по-видимому, рассуждал и Алкмеон Кротонский, и либо он получил это мнение от них, либо они от него, ибо он выражался с ними одинаково. Он говорит, что большинство человеческих дел происходит парами, имея в виду не определенные противоположности, о которых говорят пифагорейцы, а любые случайные противоположности, например, белое и черное, сладкое и горькое, хорошее и плохое, большое и малое. Он отбросил неопределенные предположения о других противоположностях, но пифагорейцы объявили, сколько и каких противоположностей у них есть.

Итак, из обеих этих школ мы можем узнать следующее: противоположности являются принципами вещей; а сколько этих принципов и какие они, мы можем узнать из одной из этих двух школ. Но как эти принципы могут быть объединены под названными нами причинами, они четко и ясно не изложили; они, однако, по-видимому, объединяют элементы под главой материи, поскольку из них, как имманентных частей, по их словам, состоит и формируется вещество.

Из этих фактов мы можем в достаточной степени понять смысл слов древних, которые говорили, что элементов в природе несколько; но есть и такие, которые говорили о вселенной, как о едином целом, хотя все они не были одинаковы ни в совершенстве своих высказываний, ни в их соответствии фактам природы. Их обсуждение никоим образом не подходит для нашего нынешнего исследования причин, поскольку они, подобно некоторым натурфилософам, не предполагают, что бытие едино, и при этом порождают его из единого, как из материи, но говорят иначе; те другие добавляют изменения, поскольку они порождают вселенную, но эти мыслители говорят, что вселенная неизменна. Тем не менее это имеет отношение к данному вопросу: Парменид, по-видимому, настаивает на том, что едино в определении, Мелисс – на том, что едино в материи, по этой причине первый говорит, что оно ограничено, второй – что оно неограниченно; Ксенофан же, первый из этих приверженцев Единого (ведь Парменид, как говорят, был его учеником), не дал четкого определения и, похоже, не понял природы ни одной из этих причин, но применительно ко всей материальной вселенной он говорит, что Единое – это Бог. Этими мыслителями, как мы уже говорили, в целях настоящего исследования следует пренебречь – двумя из них полностью, как слишком наивными, а именно Ксенофаном и Мелиссом; но Парменид, кажется, местами говорит более проницательно. Ибо, утверждая, что, кроме существующего, не существует ничего несуществующего, он думает, что по необходимости существует одна вещь, то есть существующее и ничего другого (об этом мы более ясно говорили в нашем труде о природе), но, будучи вынужден следовать наблюдаемым фактам и предполагая существование того, что едино по определению, но более чем едино по нашим ощущениям, он теперь устанавливает две причины и два принципа, называя их горячим и холодным, то есть огнем и землей; и из них он соотносит горячее с существующим, а другое – с несуществующим.

Итак, из сказанного и от мудрецов, которые ныне заседали с нами в совете, мы получили следующее: с одной стороны, от самых ранних философов, которые считают первый принцип телесным (ибо вода, огонь и тому подобные вещи – это тела), и из них одни полагают, что существует один телесный принцип, другие – что их несколько, но и те и другие относят их к материи; и, с другой стороны, от некоторых, которые считают, что есть и эта причина, и, кроме того, источник движения, который мы получили от одних как единый, а от других как двойной.

Итак, вплоть до италийской школы, да и помимо нее, философы относились к этим предметам довольно неясно, за исключением того, что, как мы уже говорили, они фактически использовали два вида причин, и одну из них – источник движения – одни рассматривали как одну, а другие как две. Но пифагорейцы точно так же говорили, что есть два принципа, но добавляли к этому свойственное им обстоятельство: они считали, что конечность и бесконечность – это не атрибуты каких-то других вещей, например огня, земли или чего-то еще в этом роде, но что сама бесконечность и само единство – это субстанция тех вещей, о которых они сказываются. Поэтому число было субстанцией всех вещей. Итак, по этому вопросу они высказались так; что же касается вопроса о сущности, то они начали делать заявления и определения, но отнеслись к этому вопросу слишком просто. Ибо они определяли поверхностно и думали, что первый предмет, о котором можно сказать, что данное определение предикативно, является субстанцией определяемой вещи, как если бы кто-то предположил, что «двойка» и «2» – это одно и то же, потому что 2 – это первая вещь, о которой можно сказать «двойка». Но, конечно, быть двойным и быть 2 – это не одно и то же; если это так, то одна вещь будет многими – следствие, к которому они фактически привели. Итак, от ранних философов и от их преемников мы можем научиться многому.

Часть 6

Система Платона, хотя в целом и аналогична системе пифагорейцев, имеет некоторые особенности. Из раннего общения с гераклитовцем Кратилом он вынес твердое убеждение, что разумные вещи, будучи по сути своей изменчивыми и непостоянными, не могут быть определены. Поэтому, руководствуясь примером Сократа и рассматривая всеобщее определение как фундаментальную проблему науки, он пришел к выводу, что объекты научного познания – это отдельный класс сверхчувственных сущностей, которые он назвал «идеями», и что соответствующие классы чувственных вещей связаны с ними особым отношением, которое он назвал «участием», а пифагорейцы – «подражанием». Природа этого отношения осталась необъясненной. Далее он утверждал, что предметы математики образуют третий класс сущностей, промежуточный между «идеями» и разумными вещами. Как и «Идеи», они неизменны; как и чувственные вещи, их существует множество. Идеи» являются причинами всего остального, их составные элементы в конечном счете являются составными элементами всего. Этих элементов два: материальный принцип, «Великое и Малое», и формальный принцип, Единое. Из союза этих двух вытекают «идеальные числа». Таким образом, он соглашался с пифагорейцами в том, что (1) числа являются причинами всего сущего и (2) что они являются независимыми сущностями, а не просто предикатами чего-то более конечного. Он отличался от них тем, что (1) принимал в качестве своего материального принципа или неограниченности дуализм «Большого и Малого» и (2) рассматривал числа как сущности, отличные как от чувственных вещей, так и от математических объектов. Таким образом, мы видим, что эта теория признает две формы причины, формальную и материальную. Кстати, он также следует примеру Эмпедокла, считая один из этих факторов, Единое, причиной Добра, а другой – причиной Зла.

После названных нами систем появилась философия Платона, в большинстве своем следовавшая за этими мыслителями, но имевшая особенности, отличавшие ее от философии италиков. Ведь, познакомившись в юности с Кратилом и гераклитовскими доктринами (о том, что все разумные вещи всегда находятся в состоянии потока и о них нет никакого знания), он придерживался этих взглядов и в более поздние годы. Сократ же, занятый этическими вопросами и пренебрегавший миром природы в целом, но искавший всеобщее в этих этических вопросах, впервые задумался об определениях; Платон принял его учение, но считал, что проблема относится не к разумным вещам, а к сущностям другого рода – по той причине, что общее определение не может быть определением ни одной разумной вещи, поскольку они постоянно меняются. Вещи этого другого рода он называл Идеями, а разумные вещи, по его словам, все названы по ним и в силу отношения к ним; ведь многие существуют благодаря участию в Идеях, имеющих то же имя, что и они. Только название «участие» было новым; ведь пифагорейцы говорят, что вещи существуют благодаря «подражанию» числам, а Платон говорит, что они существуют благодаря участию, меняя название. Но чем может быть участие или подражание Формам, он оставляет открытым.

Далее, кроме разумных вещей и Форм, по его словам, существуют объекты математики, которые занимают промежуточное положение, отличаясь от разумных вещей тем, что они вечны и неизменны, от Форм – тем, что существует множество одинаковых, в то время как сама Форма в каждом случае уникальна.

Поскольку формы являются причинами всех других вещей, он считал, что их элементы являются элементами всех вещей. Как материя, великое и малое были принципами; как сущностная реальность – Единым; ибо из великого и малого, через участие в Едином, происходят Числа.

Но он был согласен с пифагорейцами в том, что Единое есть субстанция, а не предикат чего-то другого; и в том, что Числа являются причинами реальности других вещей, он был согласен с ними; но позиционирование диады и построение бесконечного из большого и малого, вместо того чтобы рассматривать бесконечное как единое, свойственно ему; как и его мнение, что Числа существуют отдельно от разумных вещей, в то время как они говорят, что сами вещи – это Числа, и не помещают объекты математики между Формами и разумными вещами. Его расхождение с пифагорейцами в том, что он отделяет Единое и Числа от вещей, и введение Форм объясняются его поисками в области определений (ведь у ранних мыслителей не было и намека на диалектику), а превращение другой сущности, помимо Единого, в диаду объясняется верой в то, что числа, за исключением простых, могут быть аккуратно получены из диады, как из какого-то пластичного материала. Однако все происходит с точностью до наоборот; теория не является разумной. Ибо из материи делают много вещей, а форма порождает только один раз, но мы наблюдаем, что из одной материи получается один стол, а человек, применяющий форму, хотя он и один, создает много столов. И отношение самца к самке аналогично; ведь последняя оплодотворяется в результате одного совокупления, а самец оплодотворяет множество самок; и все же это аналоги тех первых принципов.

Итак, Платон так заявил о себе по рассматриваемым вопросам; из сказанного ясно, что он использовал только две причины – сущностную и материальную (ибо Формы являются причинами сущности всех других вещей, а Единое – причиной сущности Форм); очевидно и то, что лежит в основе материи, от которой предицируются Формы в случае разумных вещей и Единое в случае Форм, то есть что это – диада, великое и малое. Кроме того, он приписывает стихиям причину добра и причину зла, по одной на каждую из них, как, по нашим сведениям, пытались сделать некоторые его предшественники, например Эмпедокл и Анаксагор.

Часть 7

Итак, видим, что каждый тип причины, признанный в ранней философии, предусмотрен в нашей четырехчастной классификации. Материальная причина в той или иной форме фигурирует в философии Платона, пифагорейцев, Эмпедокла, Анаксагора, ионийских монистов. Действенная причина получила признание у Эмпедокла и Анаксагора, не говоря уже о поэтах, нашедших космический принцип в сексуальном Желании. Ближайшее приближение к концепции формальной причины или конституирующего закона можно найти в платонизме, согласно которому Идеи составляют то, что является сущностью вещей, а Единое – то, что состоит из Идей. Что касается конечной причины, то она в какой-то мере признавалась Эмпедоклом, Анаксагором и Платоном, но не в ее истинном характере. Таким образом, наша историческая ретроспектива позволяет предположить, что наша четырехчастная классификация причин является полной. Остается указать на основные недостатки различных систем.

Наш обзор тех, кто говорил о первых принципах и реальности, и того, как они говорили, был кратким и обобщенным; но все же мы узнали из них следующее: из тех, кто говорит о «принципе» и «причине», никто не упомянул ни одного принципа, кроме тех, которые были выделены в нашей работе о природе, но все, очевидно, имеют о них какое-то представление, хотя и смутное. Ведь некоторые говорят о первом принципе как о материи, независимо от того, предполагают ли они один или несколько первых принципов, и независимо от того, предполагают ли они, что это тело или бесплотное; например, Платон говорил о великом и малом, италийцы – о бесконечном, Эмпедокл – об огне, земле, воде и воздухе, Анаксагор – о бесконечности вещей, состоящих из одинаковых частей. Все они имели представление об этой причине, как и все, кто говорит о воздухе, огне или воде, или о чем-то более плотном, чем огонь, и более редком, чем воздух; ведь некоторые утверждают, что первоэлемент именно такого рода.

Эти мыслители постигали только эту причину; но некоторые другие называли источник движения, например, те, кто делает принципом дружбу и раздор, или разум, или любовь.

Сущность, то есть субстанциальная реальность, никем не выражена отчетливо. На нее намекают главным образом те, кто верит в формы; ибо они не полагают ни того, что формы – материя разумных вещей, а Единое – материя форм, ни того, что они – источник движения (ибо они говорят, что это скорее причины неподвижности и пребывания в покое), но они представляют формы как сущность всех других вещей, а Единое – как сущность форм.

То, ради чего происходят действия, изменения и движения, они утверждают как причину в некотором роде, но не так, то есть не в том смысле, в каком ей свойственно быть причиной. Ведь те, кто говорит о разуме или дружбе, относят эти причины к благам; однако они не говорят, будто все существующее либо существует, либо возникло ради них, но будто движения начались из них. Точно так же и те, кто говорит, что Единое или сущее есть благо, говорят, что оно есть причина сущего, но не то, что сущее либо есть, либо возникает ради этого. Поэтому получается, что в некотором смысле они и говорят, и не говорят, что благо есть причина; ведь они называют его причиной не qua good, а лишь случайно.

Таким образом, все эти мыслители, поскольку они не могут указать на другую причину, как бы свидетельствуют, что мы правильно определили и то, сколько и какого рода причин. Кроме того, очевидно, что, когда ищут причины, нужно искать либо все четыре, либо одну из этих четырех. Далее обсудим возможные трудности, связанные с тем, как высказывался каждый из этих мыслителей, и с его положением относительно первых принципов.

Часть 8

Монистический материализм (учение милетцев Гераклита и др.) ущербен (1) потому, что его объяснения применимы только к телесным вещам, тогда как существуют и вещи бесплотные; (2) потому, что он делает необъяснимым факт феноменального изменения из-за своей неспособности признать эффективную причинность; (3) потому, что он игнорирует исследование формальных причин или конститутивных законов вещей; (4) потому, что монистические материалисты не исходят из какого-либо разумного принципа в своем выборе первичного тела. Мы можем предположить, что другие тела образуются из этого первичного тела либо в результате процесса конкретизации, либо в результате процесса распада; и опять же, мы можем считать, что в любом случае временная точка начала процесса идентична его конечному результату, или что она противоположна. Какую бы из этих альтернатив мы ни приняли, мы можем обоснованно считать первичным телом либо самую плотную форму материи (землю), либо наименее плотную (огонь). Ранние монисты упустили это из виду и выбрали свое первичное тело по неосторожности. Множественный материалист Эмпедокл сталкивается с теми же трудностями, и против его доктрины есть особые возражения. (1) Он утверждает, что «простые тела» не взаимопревращаются друг в друга, тогда как на самом деле мы видим, что они переходят друг в друга. (2) Его представление об эффективной причинности не является ни правильным, ни согласующимся с самим собой. (3) Его общая позиция предполагает отрицание реальности всех качественных изменений. Что касается Анаксагора, то его учение о первоначальном смешении всех вещей в его нынешнем виде вызывает следующие возражения: (1) если такая «смесь» когда-либо существовала, то должен был быть предшествующий период, в течение которого ее ингредиенты существовали несмешанными; (2) на самом деле неверно, что все «смешивается» со всем остальным; (3) то, что объединяется «смесью», можно также разделить; следовательно, если качества принадлежат вещам, будучи «смешанными» с ними, то должно быть возможно разделить «смесь» и получить чистые качества без каких-либо соответствующих веществ. Вероятно, тогда его язык о «смеси» был просто неадекватной попыткой сформулировать концепцию общего материального субстрата в физических вещах, лишенного всех детерминированных чувственных качеств. Если это так, то его доктрина представляет собой дуализм Ума и неопределенной Материи, который близко предвосхищает платоновский дуализм Единого и его Другого, «Великого и Малого». Учение пифагорейцев, хотя и имела более абстрактный характер, на самом деле также была задумана как космология. Они, как и ранние физики, о которых мы уже говорили, считали, что все сущее состоит исключительно из ощутимых физических тел, хотя их принципы были бы более уместны в системе абстрактной математики, чем в физике. Они не могут вывести реальное движение из своих чисто математических принципов, равно как и не могут дать никакого отчета о физических свойствах тел. Космическая причинность, которую они приписывают числу, непонятна, если существует только один вид чисел и они тождественны физическим вещам.

Итак, те, кто утверждает, что вселенная едина, и считает материю одним видом вещей, причем материю телесную, обладающую пространственной величиной, очевидно, заблуждаются во многом. Ведь они считают элементами только тела, а не бесплотные вещи, хотя есть и бесплотные вещи. И пытаясь указать причины возникновения и уничтожения, а также дать физический отчет обо всех вещах, они упускают причину движения. Далее, они ошибаются в том, что не считают субстанцию, то есть сущность, причиной чего бы то ни было, и, кроме того, легкомысленно называют любое из простых тел, кроме земли, первым принципом, не спрашивая, как они производятся друг из друга – имеется в виду огонь, вода, земля и воздух. Ибо одни вещи производятся друг из друга путем соединения, другие – путем разделения, и это делает величайшее различие в их приоритетности и вторичности. Ибо (1) в некотором смысле свойство быть наиболее элементарным из всех вещей, казалось бы, должно принадлежать первой вещи, из которой они производятся путем соединения, и это свойство должно принадлежать наиболее тонкоматериальным и тонким телам. По этой причине те, кто делает огонь принципом, были бы наиболее согласны с этим аргументом. Но каждый из остальных мыслителей согласен с тем, что элемент телесных вещей именно такого рода. По крайней мере, никто из тех, кто назвал один элемент, не утверждал, что этим элементом является земля, очевидно, из-за грубости ее зерен. (Из трех других элементов каждый находит своего судью, ибо одни утверждают, что стихией является огонь, другие – что вода, третьи – что воздух. Но почему, в конце концов, они не называют также землю, как это делает большинство людей? Ведь люди говорят, что все вещи – земля, Гесиод говорит, что земля была произведена сначала из телесных вещей; так примитивно и популярно было это мнение). Таким образом, согласно этому аргументу, никто не будет прав, если скажет, что первый принцип – это любой из элементов, кроме огня, или предположит, что он плотнее воздуха, но реже воды. Но (2) если то, что возникает позже, предшествует природе, а то, что сотворено и соединено, возникает позже, то должно быть верно обратное тому, что мы говорили, – вода должна быть раньше воздуха, а земля – воды.