Метафизика. 2024

Итак, это справедливо для тех, кто считает, что причина одна, как мы уже говорили; но то же самое верно, если предположить, что их больше, как, например, Эмпедокл говорит, что материя вещей состоит из четырех тел. Ибо и он сталкивается со следствиями, одни из которых те же, что уже были упомянуты, а другие ему свойственны. Ведь мы видим, что эти тела производятся друг от друга, из чего следует, что одно и то же тело не всегда остается огнем или землей (об этом мы говорили в наших трудах о природе); а что касается причины движения и вопроса о том, одно или два тела мы должны предполагать, то он, надо думать, высказался не совсем верно и не совсем правдоподобно. И вообще, для тех, кто так говорит, изменение качества неизбежно отменяется, ибо, по их мнению, холод не может происходить из горячего, а горячее – из холодного. Ведь если бы это произошло, то существовало бы нечто, принимающее сами противоположности, и была бы некая единая сущность, ставшая огнем и водой, что Эмпедокл отрицает.

Что касается Анаксагора, то если предположить, что он говорил о существовании двух элементов, то это предположение полностью согласуется с аргументом, который сам Анаксагор не излагал внятно, но который он должен был принять, если бы кто-то его к нему подвел. Правда, утверждать, что в начале все вещи были смешаны, абсурдно и по другим основаниям, и потому, что из этого следует, что они должны были существовать прежде в несмешанном виде, и потому, что природа не допускает смешения случайных вещей со случайными, а также потому, что с этой точки зрения модификации и случайности могут быть отделены от субстанций (ведь те же самые вещи, которые смешиваются, могут быть разделены); но если проследить за ним и собрать воедино то, что он имеет в виду, то можно увидеть, что он в некоторой степени современен в своих взглядах. Ведь когда ничто не было разделено, очевидно, ничего нельзя было утверждать о существовавшей тогда субстанции. Я имею в виду, например, что она не была ни белой, ни черной, ни серой, ни какого-либо другого цвета, но по необходимости бесцветной; ведь если бы она была цветной, то имела бы один из этих цветов. И точно так же, согласно этому же аргументу, оно не имеет вкуса и не обладает никаким подобным свойством; ведь оно не может быть ни качества, ни размера, ни какого-либо определенного вида вещи. Ведь если бы оно было таковым, то ему принадлежала бы одна из конкретных форм, а это невозможно, так как все смешалось вместе; ведь конкретная форма обязательно должна была бы уже быть выделена, а у него все смешалось, кроме разума, и только он один был несмешанным и чистым. Отсюда следует, что он должен сказать, что принципы – это Единое (ибо оно простое и несмешанное) и Другое, которое имеет такую природу, какой мы считаем неопределенное, прежде чем оно будет определено и обретет какую-то форму. Поэтому, не выражаясь ни правильно, ни ясно, он имеет в виду нечто подобное тому, что говорят более поздние мыслители и что теперь более ясно видно.

Но эти мыслители, в конце концов, дома только в спорах о порождении, разрушении и движении; ведь практически только в такого рода субстанциях они ищут принципы и причины. Но те, кто распространяет свое видение на все существующее, а из существующих вещей полагает одни ощутимыми, а другие – нет, очевидно, изучают оба класса, и это еще одна причина, по которой следует уделить некоторое время тому, чтобы понять, что в их взглядах хорошо, а что плохо с точки зрения того исследования, которое мы сейчас перед собой ставим.

Пифагорейцы» рассматривают принципы и элементы более странно, чем философы-физики (причина в том, что они получают принципы из нечувствительных вещей, поскольку объекты математики, за исключением астрономии, относятся к классу вещей без движения); тем не менее их рассуждения и исследования касаются природы; Ибо они порождают небеса, наблюдают явления, их части, атрибуты и функции, и используют принципы и причины для их объяснения, что означает, что они согласны с другими, физическими философами, в том, что реальным является только все то, что воспринимается и содержится в так называемых «небесах». Но причины и принципы, которые они упоминают, как мы уже говорили, достаточны для того, чтобы служить ступеньками даже к высшим сферам реальности, и больше подходят для них, чем для теорий о природе. Однако они вовсе не говорят нам, как может существовать движение, если предполагаются только предел и неограниченность, чет и нечет, или как без движения и изменения может существовать порождение и разрушение, или тела, движущиеся по небесам, могут делать то, что они делают.

Далее, если допустить, что пространственная величина состоит из этих элементов, или доказать это, то как же тогда одни тела будут легкими, а другие иметь вес? Судя по тому, что они предполагают и утверждают, они говорят о математических телах не больше, чем об ощутимых; поэтому они ничего не сказали ни об огне, ни о земле, ни о других телах такого рода, я полагаю, потому, что им нечего сказать, что относится именно к ощутимым вещам.

Далее, как нам совместить веру в то, что атрибуты числа и само число являются причинами того, что существует и происходит на небесах как с самого начала, так и сейчас, и что нет другого числа, кроме этого, из которого состоит мир? Когда в одной конкретной области они помещают мнение и возможность, а чуть выше или ниже – несправедливость и решение или смесь, и утверждают в качестве доказательства, что каждое из них – число, и что в этом месте уже существует множественность протяженных тел, состоящих из чисел, поскольку эти атрибуты числа прикреплены к различным местам, – так вот, является ли это число, которым мы должны считать каждую из этих абстракций, тем же самым числом, которое проявляется в материальной вселенной, или же оно другое, чем это? Платон говорит, что это другое; но даже он считает, что и эти тела, и их причины – числа, но умопостигаемые числа – причины, а остальные – умопостигаемые.

Часть 9

Против платоновского учения об идеях или «идеальных числах» можно возразить: (1) Что оно просто дублирует нерешенные проблемы чувственного мира, постулируя в качестве аналога точно такой же «идеальный» мир. (2) Все предполагаемые доказательства существования Идей ошибочны. Одни из них требуют существования Идей искусственных объектов и отрицаний, другие – Идей бренного. Самые точные из них ведут либо к допущению идей родственников, либо к неопределенному регрессу. (3) Аргументы в пользу теории идей содержат предположения, несовместимые с платоновским представлением о Едином и «большом и малом» как первоэлементах бытия. (4) Эти аргументы также не согласуются с теорией «участия» вещей в Идеях. Согласно первой, должны существовать Идеи, соответствующие каждой логической категории общих имен, тогда как из доктрины «участия» следует, что могут существовать только Идеи субстанций. (5) Идеи бесполезны как принципы объяснения чувственного мира. (a) Они не объясняют наше знание о вещах, поскольку, по гипотезе, находятся вне их, в собственном мире. (b) По той же причине они не объясняют бытие других вещей. (c) Они также не объясняют производство других вещей. «Причастие», «архетип» и т. д. – это пустые метафоры. Ибо кто тот художник, который конструирует вещи по образцу этих архетипов? Далее, из этого следует, что может существовать несколько архетипов одной и той же вещи, а также что одни Идеи являются архетипами других Идей. Одного существования платоновской идеи недостаточно для того, чтобы вызвать существование соответствующей разумной вещи; с другой стороны, появляются некоторые вещи, для которых платоники не признают идей. (6) Особые трудности возникают в связи с мнением, что Идеи – это класс чисел. (a) Как при таком взгляде понимать утверждение, что они являются причинами разумных вещей? (b) Какое отношение между Идеями соответствует арифметическим отношениям между числами, которые объединяются сложением в сумму? (c) Теория требует от нас построить еще один класс чисел, которые должны быть объектами арифметики. (d) Трудно согласовать утверждение, что Идеи – это числа, с другим утверждением, что они – субстанции. (7) Совершенно невозможно привести фундаментальные понятия геометрии в связь с платоновской теорией Единого и «Большого и Малого» как универсальных составляющих бытия. Платон видел эту трудность в том, что касается точек, и поэтому отказался признать их существование. Но та же линия аргументации, которая доказывает существование линий, в равной степени справедлива и для точек. (8) Короче говоря, идеальная теория – это подмена философии простой математикой и просто дублирование проблем чувственного мира. Она не проливает свет ни на эффективную, ни на конечную причинность. Даже концепция материи в этой философии скорее математическая, чем физическая, а что касается движения, то само его существование не согласуется с принципами теории. Не говоря уже о невозможности найти какое-либо место в платоновской схеме для некоторых важных геометрических сущностей. (9) В целом можно сказать, что Платон впал в ошибку, полагая, что все объекты познания состоят из одних и тех же универсальных элементарных составляющих и что их можно обнаружить с помощью анализа. Но на самом деле (а) анализ на составляющие элементы невозможен, за исключением субстанций, и (б) любое приобретение знания предполагает наличие предыдущего знания в качестве основы. Следовательно, платоновская концепция единой всеобъемлющей науки диалектики, которая анализирует все объекты на их элементы, является химерической. Даже если бы это было не так, то, по крайней мере, никогда нельзя было бы быть уверенным в том, что анализ был доведен до конца. Кроме того, платоновский философ, знающий элементы всего сущего, должен быть в состоянии познать качества чувств, не испытывая при этом соответствующих ощущений.

Оставим на время пифагорейцев, ибо достаточно того, что мы коснулись их в той мере, в какой это сделали. Что же касается тех, кто считает Идеи причинами, то, во-первых, стремясь постичь причины окружающих нас вещей, они вводят другие, равные им по числу, как если бы человек, желающий сосчитать вещи, думал, что не сможет этого сделать, пока их мало, и попытался сосчитать их, когда прибавил к их числу. Ибо Формы практически равны вещам – или не меньше их, – пытаясь объяснить которые, эти мыслители переходили от них к Формам. Ведь каждой вещи соответствует сущность, имеющая то же имя и существующая отдельно от субстанций, так и в случае всех остальных групп есть один над многими, независимо от того, находятся ли эти многие в этом мире или вечны.

Далее, из всех способов, которыми мы доказываем существование форм, ни один не является убедительным, ибо из некоторых не следует никакого вывода, а из некоторых возникают формы даже тех вещей, о которых мы думаем, что форм не существует. Ведь согласно аргументам из существования наук будут формы всех вещей, о которых существуют науки, а согласно аргументу «одно над многими» будут формы даже отрицаний, а согласно аргументу, что есть предмет для мысли даже тогда, когда вещь погибла, будут формы бренных вещей, ибо у нас есть их образ. Далее, из более точных аргументов одни приводят к Идеям отношений, о которых мы говорим, что не существует независимого класса, а другие вводят «третьего человека».

И вообще аргументы в пользу Форм уничтожают те вещи, за существование которых мы ратуем больше, чем за существование Идей; ведь из этого следует, что не диада, а число является первым, то есть что относительное предшествует абсолютному, – помимо всех прочих пунктов, по которым некоторые люди, следуя мнениям об Идеях, вступили в противоречие с принципами теории.

Далее, согласно предположению, на котором покоится наша вера в Идеи, будут существовать Формы не только субстанций, но и многих других вещей (ведь понятие едино не только в случае субстанций, но и в других случаях, и существуют науки не только о субстанциях, но и о других вещах, и еще тысяча подобных трудностей встает перед ними). Но в соответствии с необходимостью дела и мнениями о формах, если формы могут быть общими, то должны быть Идеи только субстанций. Ибо они не разделяются случайно, но вещь должна разделять свою Форму как нечто, не предицируемое субъекту (под «разделяться случайно» я имею в виду, что, например, если вещь разделяет «двойное себя», она разделяет и «вечное», но случайно; ибо «вечное» оказывается предицируемым «двойным»). Поэтому Формы будут субстанцией; но одни и те же термины обозначают субстанцию в этом и в идеальном мире (иначе какой смысл говорить, что есть нечто помимо частностей – одно над многими?). И если Идеи и разделяемые ими частности имеют одну и ту же форму, то в них будет нечто общее; ибо почему «2» должно быть одним и тем же в тленных «2» или в тех, которые многочисленны, но вечны, и не тем же самым в самой «2», как и в конкретной «2»? Но если они не имеют одной и той же формы, то общим у них должно быть только имя, и это все равно, как если бы можно было назвать и Каллиаса, и деревянное изображение «человеком», не заметив между ними никакой общности.

Прежде всего, можно было бы обсудить вопрос о том, какой вклад вносят Формы в разумные вещи, как в вечные, так и в те, что возникают и прекращаются. Ведь они не вызывают ни движения, ни каких-либо изменений в них. Но они также ни в коей мере не способствуют ни познанию других вещей (ведь они не являются даже субстанцией этих вещей, иначе они были бы в них), ни их бытию, если они не находятся в тех частностях, которые их разделяют; хотя если бы они были, их можно было бы считать причинами, как белый цвет вызывает белизну в белом предмете, входя в его состав. Но этот аргумент, который использовал сначала Анаксагор, а затем Евдокс и некоторые другие, очень легко разрушить, так как нетрудно собрать множество непреодолимых возражений против такого взгляда.

Но, кроме того, все остальные вещи не могут происходить из Форм ни в одном из обычных смыслов слова «из». И говорить, что они – образцы, а другие вещи разделяют их, – значит использовать пустые слова и поэтические метафоры. Ибо что работает, обращаясь к Идеям? И что-либо может быть или стать похожим на другое, не будучи скопированным с него, так что, будь Сократ или нет, человек, похожий на Сократа, мог бы появиться; и, очевидно, это могло бы произойти, даже если бы Сократ был вечен. И будет несколько образцов одной и той же вещи, а значит, и несколько Форм; например, «животное» и «двуногое», а также «сам человек» будут Формами человека. Опять же, Формы являются образцами не только разумных вещей, но и самих Форм; то есть род, как род различных видов, будет таковым; поэтому одна и та же вещь будет образцом и копией.

Опять же, казалось бы, невозможно, чтобы субстанция и то, чем она является, существовали раздельно; как же, в таком случае, Идеи, будучи субстанциями вещей, могут существовать раздельно? В «Фаэдо» дело обстоит так: формы являются причинами как бытия, так и становления; однако, когда формы существуют, вещи, которые их разделяют, все же не возникают, если нет чего-то, что могло бы положить начало движению; и многие другие вещи возникают (например, дом или кольцо), о которых мы говорим, что форм нет. Очевидно, таким образом, что и другие вещи могут как быть, так и возникать благодаря таким причинам, которые порождают только что упомянутые вещи.

Опять же, если Формы – это числа, то как они могут быть причинами? Разве потому, что существующие вещи – это другие числа, например, одно число – человек, другое – Сократ, третье – Каллий? Почему тогда одно множество чисел является причиной другого множества? Это не имеет никакого значения, даже если первые вечны, а вторые – нет. Но если это происходит потому, что вещи в этом чувственном мире (например, гармония) являются соотношениями чисел, то, очевидно, вещи, между которыми они являются соотношениями, представляют собой какой-то один класс вещей. Если же это – материя – есть некая определенная вещь, то, очевидно, и сами числа будут отношениями чего-то к чему-то другому. Например, если Каллиас является числовым соотношением между огнем и землей, водой и воздухом, то его Идея также будет числом некоторых других вещей, лежащих в основе; и сам человек, является ли он числом в каком-то смысле или нет, все равно будет числовым соотношением определенных вещей, а не собственно числом, и не будет числом только потому, что он является числовым соотношением.

Опять же, из многих чисел получается одно число, но как из многих форм может получиться одна форма? А если число происходит не от множества чисел, а от их единиц, например, от 10 000, то как быть с единицами? Если они конкретно одинаковы, то из этого последуют многочисленные нелепости, а также если они не одинаковы (ни единицы в одном числе не подобны друг другу, ни единицы в других числах не подобны всем); ибо в чем они будут отличаться, ведь они не имеют качества? Это неправдоподобно и не согласуется с нашей мыслью по этому вопросу.

Далее, они должны установить второй вид числа (с которым имеет дело арифметика) и все объекты, которые некоторые мыслители называют «промежуточными»; как они существуют или из каких принципов исходят? Или почему они должны быть промежуточными между вещами в этом чувственном мире и вещами-самостями?

Далее, единицы в должны происходить из предшествующих, но это невозможно.

Далее, почему число, взятое в совокупности, является единицей?

Опять же, помимо сказанного, если единицы различны, то платоники должны были бы говорить подобно тем, кто говорит, что существует четыре или два элемента; ведь каждый из этих мыслителей называет элементом не то, что является общим, например, тело, а огонь и землю, независимо от того, есть ли у них что-то общее, то есть тело, или нет. Но на самом деле платоники говорят так, будто Единое однородно, как огонь или вода; а если это так, то числа не будут субстанциями. Очевидно, что если существует Единое как таковое и оно является первым принципом, то «единое» используется более чем в одном смысле, ибо в противном случае теория невозможна.

Когда мы хотим свести субстанции к их принципам, мы утверждаем, что линии происходят из короткого и длинного (то есть из как бы малого и большого), плоскость – из широкого и узкого, а тело – из глубокого и мелкого. Но как же тогда плоскость может содержать линию, а твердое – линию или плоскость? Ведь широкое и узкое – это другой класс, нежели глубокое и мелкое. Поэтому, как число не присутствует в них, потому что многие и немногие отличаются от них, так, очевидно, ни один из высших классов не будет присутствовать в низших. Но и широкое не является родом, включающим в себя глубокое, ибо тогда твердое было бы видом плоскости. Далее, из какого принципа будет вытекать наличие точек на прямой? Платон даже возражал против этого класса вещей, считая их геометрической фикцией. Он назвал неделимые линии принципом линии – и так он часто делал. Однако они должны иметь предел; поэтому аргумент, из которого следует существование линии, доказывает и существование точки.

В общем, хотя философия ищет причину ощутимых вещей, мы от нее отказались (ибо мы ничего не говорим о причине, из которой берут начало изменения), но, воображая, что излагаем субстанцию ощутимых вещей, мы утверждаем существование второго класса субстанций, а наше изложение того, каким образом они являются субстанциями ощутимых вещей, – пустая болтовня; ведь «разделение», как мы уже говорили, ничего не значит.

Формы также не имеют никакой связи с тем, что мы считаем причиной в случае искусств, с тем, ради чего действуют и весь разум, и вся природа, – с этой причиной, которую мы утверждаем как один из первых принципов; математика же для современных мыслителей стала тождественна философии, хотя они и говорят, что ее следует изучать ради других вещей. Далее, можно предположить, что субстанция, которая, по их мнению, лежит в основе материи, слишком математична и является предикатом и дифференциалом субстанции, то есть материи, а не самой материей; то есть большое и малое подобны редкому и плотному, о которых говорят физические философы, называя их первичными дифференциалами субстрата; ведь они – своего рода избыток и недостаток. Что же касается движения, то если великое и малое должно быть движением, то, очевидно, будут двигаться и Формы; если же они не должны быть движением, то откуда взялось движение? Все изучение природы было уничтожено.

И то, что считается легким – показать, что все вещи едины, – не сделано; ведь методом установления примеров доказывается не то, что все вещи едины, а то, что существует само Единое, – если мы принимаем все допущения. И даже этого не следует, если не допустить, что всеобщее есть род; а этого в некоторых случаях быть не может.

Невозможно также объяснить, как существуют или могут существовать линии, плоскости и твердые тела, которые следуют за числами, и какое значение они имеют; ведь они не могут быть ни формами (поскольку они не числа), ни промежуточными элементами (поскольку это объекты математики), ни тленными вещами. Это, очевидно, отдельный четвертый класс.

В целом, если мы ищем элементы существующих вещей, не различая множество смыслов, в которых вещи, как говорят, существуют, мы не можем их найти, особенно если поиск элементов, из которых сделаны вещи, ведется таким образом. Ведь, конечно, невозможно обнаружить, из чего состоит «действующее» или «то, на что действуют», или «прямое», а если элементы вообще можно обнаружить, то только элементы субстанций; поэтому либо искать элементы всех существующих вещей, либо считать, что они у кого-то есть, неверно.

Как же мы можем узнать элементы всех вещей? Очевидно, мы не можем начать с того, что уже знали. Ведь как тот, кто изучает геометрию, хотя и знает до этого другие вещи, не знает ничего из того, с чем имеет дело эта наука и о чем ему предстоит узнать, так и во всех других случаях. Поэтому, если существует наука обо всех вещах, как утверждают некоторые, тот, кто ее изучает, ничего не знает прежде. Однако всякое познание осуществляется посредством предпосылок, которые (либо все, либо некоторые из них) известны прежде, – будь то познание посредством демонстрации или посредством определений; ведь элементы определения должны быть известны прежде и быть знакомыми; аналогичным образом происходит и познание посредством индукции. Но опять же, если бы наука была врожденной, было бы странно, что мы не знаем о том, что владеем величайшей из наук.

Опять же, как можно узнать, из чего состоят все вещи, и как это сделать очевидным? Это также представляет собой трудность, поскольку может возникнуть конфликт мнений, как это происходит с некоторыми слогами: одни говорят, что za состоит из s, d и a, а другие утверждают, что это отдельный звук и ни один из тех, которые нам знакомы.

Кроме того, как мы можем знать объекты чувств, не имея самих чувств? И все же мы должны это делать, если элементы, из которых состоят все вещи, как сложные звуки состоят из климентов, присущих звуку, одни и те же.

Часть 10

Таким образом, получается, что все четыре значения термина «причина» возникли в прошлых спекуляциях, и никаких других. Но реальный смысл и значение используемых принципов были восприняты лишь смутно и неясно. Даже Эмпедокл, например, смутно представлял себе значение формальных причин или конституирующих законов, хотя и не смог четко выразить свою мысль.

***

Итак, даже из того, что мы уже сказали, очевидно, что все люди ищут причины, названные в Физике, и что мы не можем назвать никаких других, кроме этих; но они ищут их смутно; и хотя в некотором смысле все они были описаны раньше, в некотором смысле они не были описаны вообще. Ибо самая ранняя философия по всем вопросам похожа на того, кто хромает, поскольку она молода и находится в самом начале своего развития. Ведь даже Эмпедокл говорит, что кость существует благодаря соотношению в ней. Это и есть сущность и субстанция вещи. Но точно так же необходимо, чтобы плоть и каждая из других тканей были соотношением своих элементов или чтобы ни один из них не был соотношением; ведь именно благодаря этому будут существовать и плоть, и кость, и все остальное, а не благодаря материи, которую он называет, – огонь и земля, вода и воздух. Но хотя он обязательно согласился бы, если бы это сказал другой, он не сказал этого ясно.

По этим вопросам мы уже высказывали свое мнение; но давайте вернемся к перечислению трудностей, которые могут возникнуть по этим же пунктам, ибо, возможно, они помогут нам в решении наших последующих трудностей.

Книга II

Часть 1

В первой части обсуждается сложность и многогранность поиска истины. Аристотель отмечает, что хотя индивидуальные усилия могут быть недостаточными для достижения полной истины, объединение мнений разных людей может привести к значительному накоплению знаний. Истина представляется как нечто, к чему трудно добраться, но в то же время доступное для понимания. Также подчеркивается, что трудности в постижении истины могут быть связаны не только с самими фактами, но и с ограничениями нашего восприятия. Важно ценить мнения как единомышленников, так и оппонентов, поскольку они способствуют более глубокому пониманию.