Перекрёстки Эгредеума

То есть им понадобилось более полутора веков, чтобы это выяснить? Да уж, возможно, решение заняться психиатрией было не самым абсурдным, если учесть состояние других наук. Во всём мире.

«…байеровские свитки привлекли внимание физиков.

Американский физик-теоретик Кристофер Теодороу прокомментировал новость о берлинской находке. Он отметил, что сюжет сказки удивительно напоминает некоторые современные научные гипотезы, а именно голографическую модель Вселенной и представление о роли наблюдателя в формировании наблюдаемого мира, известное из квантовой механики.

В недавней научно-популярной книге, неоднозначно воспринятой критиками, Теодороу предположил, что физическая реальность порождается сознанием наблюдателей и представляется воплощённой проекцией совпадающих друг с другом осознанных или неосознанных «мысленных векторов» множества индивидуумов. Реальность кажется хаотичной и далёкой от совершенства из-за того, что большая часть этих «векторов» не осознаётся и не направляется в желаемую сторону, а являет собой «противоречивую мешанину страхов, надежд, беспокойств, планов, сиюминутных фантазий и снов». «Если бы люди научились в совершенстве управлять мыслями, – говорит учёный, – они наблюдали бы совсем другую Вселенную».

Теодороу также заявляет о многомерности Вселенной, однако, в отличие от других исследователей, разделяющих эти воззрения, он рассматривает параллельные миры как «потенциальные реальности» – не воплощённые в объективной физической действительности представления и фантазии отдельных индивидуумов. Он предполагает, что при определённых условиях «потенциальная реальность» может становиться «объективной», даже если порождена сознанием единичного наблюдателя».

На этом можно было бы закономерно подытожить, что мир сошёл с ума. Ну или этот физик, по крайней мере. Большинство здравомыслящих людей решили бы так – для этого не нужно быть психиатром. «Вектора, наблюдатели. Бред какой-то. Излишняя учёность делает его безумным», – сказали бы они.

Ординатору думалось иначе.

***

Единственный человек, чьи изыскания в области психопатологии Мария Станиславовна до сих пор находила занимательными, не был психиатром. Вероятно, именно поэтому ему удалось разглядеть в глубине известных проявлений душевных расстройств неожиданные закономерности, чрезвычайно напоминающие те, что он хорошо знал по роду профессиональной деятельности.

Кристофер Теодороу, американец греческого происхождения с перепутанными славянскими корнями в придачу – высокий дядька в очках и неприметном костюме. Выглядит моложаво, но при этом совершенно седой. На всех фотографиях – неизменная добродушная улыбка. Популяризатор науки, автор пары бестселлеров в духе «Квантовой механики для чайников» и бессчётных статей с умопомрачительными формулами и без – специально для тех, кто не силён в математике.

Пару лет назад Мария Станиславовна прыгала и бегала от восторга по всей квартире, когда позвонила мама и обмолвилась невзначай, что Крис Теодороу заглянул на огонёк в их научный городок. Конечно, ведь та и не подозревала, что дочери знакомо это имя.

О, ещё как знакомо! На четвёртом курсе, в разгар увлечения психиатрией, будущего ординатора, рыскающего в интернете в поисках специальной литературы, занесло в такие дебри, где границы наук размывались до полного исчезновения, а законы физики микромира оказывались вполне подходящими для описания поведения не только элементарных частиц, но и значительно более крупных объектов. Например, людей.

Традиционные интерпретации многообразных феноменов запутанной душевной жизни – те, о которых рассказывали на занятиях и писали в учебниках, – подкупали удивительной простотой, понятностью и последовательностью. Мария Станиславовна с восторженной одержимостью поглощала методические пособия, практические руководства, диссертации, статьи, описания клинических случаев – всё без разбору. Она стремилась к этой чарующей простоте и понятности, которые разбирают хаотические нагромождения явлений и взаимосвязей пугающего мира на безобидные элементарные детали, словно детский конструктор, искренне веря, что, обнаружив скрытый порядок в постылой реальности, сможет с ней примириться.

Но уже тогда в глубине души она смутно ощущала, что все эти научные построения отличает какая-то досадная неполнота, однобокость, что ли. И дело даже не в том, что одни психиатры видели корень зла в нарушении химических мозговых процессов и биологических структур, а другие настаивали на главенствующем значении чисто психологических факторов, особенно перенесённых в раннем детстве потрясений, и спор их тянулся больше столетия без намёка на разрешение.

Нет, эта неполнота была иного рода: глубинная, фундаментальная, вероятно, связанная с неким излишним упрощением самого процесса научного познания, хотя Мария Станиславовна затруднялась определить, в чём именно это выражается. Обольщённая успехами на поприще увлечения, она старалась вообще об этом не думать.

И тут в случайной статье какой-то западный умник пытается объяснить симптомы душевных недугов с точки зрения квантовых законов, описывающих взаимодействия микроскопических частиц, из которых, в сущности, состоит весь мир. В том числе и мозг, который, как верят, является источником всех бед. И благ.

Мария Станиславовна презрительно хмыкнула, прочитав первый абзац. А после второго не смогла оторваться.

Она читала о параллельных вселенных, в которых реализуются взаимоисключающие вероятности, и сознание наблюдателя расщепляется, разделяется соответственно числу этих миров, версий бытия. О том, что эти вселенные – ветви единого древа – порой ненароком сходятся, соприкасаются на миг, точно от дуновения космического ветра, и потрясение, постигшее сознание, может быть слишком велико, чтобы сохранять обманчивое здравомыслие.

О том, что воображение – это форма виртуальной реальности, созданная без помощи технических средств лучшим из компьютеров – человеческим мозгом. И о том, что виртуальные реальности – те же параллельные вселенные, ни одна из которых не более «настоящая», чем другие.

Всё, что можно себе вообразить, всё, о чём можно подумать, уже происходило где-то на бескрайних просторах Вселенной, ветвящейся мириадами переплетающихся путей. Происходило и происходит. Происходило и будет происходить, ибо линейность времени – наивный самообман человеческого разума.

Перекрёстки миров, пересечения сознаний…

Индивидуум – результат грубого приближения, упускающего из виду все его вероятностные альтернативы, другие личности из параллельных пространств. Или времён.

Они могут подключаться к иллюзорно изолированному сознанию, вернее, выступать из тени, таящей в себе сплетения мириад путей, ведущих в иные измерения, пространства и времена.

Они в совокупности – и есть сознание, единое и непрерывное, заполняющее все миры во всех вероятностях. Или рождающее их.

Она читала о том, что две частицы, некогда вступившие во взаимодействие, остаются связанными навек, и даже разлетевшись по дальним уголкам Вселенной, разделённые необъятной космической бездной, они будут мгновенно реагировать на изменение состояния своей напарницы. Мгновенно – быстрее скорости света. И, если верить теории Большого Взрыва, все частицы Вселенной взаимосвязаны, ибо имеют единое начало.

О том, что наблюдатель влияет на результат эксперимента одним фактом своего присутствия, и о том, что сознание – осознанно или нет – может выбирать, какой исход вероятностного события будет зваться «реальностью».

О том, что в каждой части целого заложена вся информация о целом и других его частях, и что индивидуальное сознание – всего лишь иллюзорно отделённая часть некого Вселенского Сознания, охватывающего все миры, пространства и времена.

А ещё о том, что видимая Вселенная – всего лишь голографическая проекция высшего уровня бытия, скрытого порядка. Может, того самого, что Платон назвал миром идей, а может, ещё более глубокого, фундаментального уровня чистых смыслов.

Подумать только, Мария Станиславовна поверила этому без колебаний. Она была одержима сумасбродными идеями и при случае – к счастью, такое происходило нечасто – не гнушалась открыто их высказывать. Страшно вообразить!

В ураганном порыве пугающего энтузиазма она законспектировала эту ересь и сделала сообщение на кружке по психиатрии. Безумие чистой воды – но никто почему-то не кинулся вправлять ей мозги. Наоборот, многим, кажется, понравилось. Её даже отправили на какую-то конференцию, почти выветрившуюся из памяти, – вероятно, прельстились благопристойным наукообразием доклада, который недавно попросили повторить, в то время как Марии Станиславовне он теперь представлялся сумбурной мешаниной заумных терминов, формально выстроенных в грамматически правильные фразы.

Так разум, приоткрыв некогда дверь в неизведанное, малодушно забивается в тесную кладовку примитивной прямолинейности общепринятого здравомыслия – будто пугливый ребёнок, заворачивающийся в одеяло с головой. Но неизведанное никуда не исчезает, оно так и стоит за дверью, заглядывает в щели кладовки любопытным глазком, теребит краешек одеяла – мол, просыпайся, пойдём дальше, за порог, чего же ты медлишь?

***

На улице давно стемнело. За окном где-то вдалеке, со стороны заброшенного парка за высокими домами раздался протяжный крик: высокий, монотонный, похожий на размазанное по пространству и замедленное во времени завывание ветра. Или заунывное пение. Или… боевой клич обречённой армии?

Шли минуты, а он всё не стихал – ни один человек не смог бы так долго тянуть одну ноту. Что-то жуткое было в этом звуке, и вместе с тем – чарующее, таинственное. И страшно, и не оторваться. Точно, плутая в тёмном лесу, выходишь ненароком к залитой лунным светом поляне, где духи кружат и сплетаются в танце, верша колдовские обряды. И вот, прячась за деревьями, стоишь, парализованный ужасом, и не сдвинешься с места. Разум твердит: «Беги!» – а всё ж так и будешь стоять и смотреть, пока душа в изумлении не выскользнет из бездыханного тела.

Мария Станиславовна вздрогнула от холода. Ветер врывался в распахнутое настежь окно, леденя кожу под тонкой рубашкой. На лицо упали первые капли дождя.

Потом она долго сидела на кухне под мерное тиканье старинных настенных часов в вычурной деревянной оправе, силясь согреться у плиты и забыв про давно остывший чай. Она не могла собраться поверить, что окно распахнулось само собой, а монотонный крик всё звучал и звучал, такой же далёкий и жуткий, но уже не на улице, а в голове.

Оправа часов изображала корабельный якорь со штурвалом о двенадцати спицах, чьи изогнутые рукояти напоминали солнечные лучи, какие рисуют в алхимических трактатах – острые языки пламени, закрученные вправо. Часы висели здесь всё время, а до этого в родительском доме, но Мария Станиславовна никогда не обращала внимания на мелкие латинские буквы на циферблате. Название фирмы-производителя.

Она пригляделась и прочитала: «Адарис».

Глава 4. Чёрный разум с мёртвых звёзд

***

В голове звенела гулкая тишина, в которой, казалось, слышалось монотонное электрическое потрескивание нервных клеток. Где-то в неопределённой глубине, простирающейся, вероятно, за пределы черепной коробки и её содержимого в необозримую даль иных пространств и категорий бытия, эта напряжённая тишина мерно пульсировала невозмутимыми волнами безбрежного океана, из отрешённых космических бездн неведомым образом вливаясь в хрупкую ограниченность беспокойной материи, отдаваясь мягким стуком в висках.

– Ир-Птак?..

Как рождаются мысли? Откуда они берутся? Из мыслеимпульсов – совершенно неуловимых подчас и неосознаваемых вовсе – по какой-то странной прихоти вдруг уплотняются, концентрируются, обретают форму, позволяя различить содержание. Оно, в свою очередь, оформляется в слова, становясь более очерченным и ясным, но ограниченным, утратившим некий неуловимый аспект, не имеющий наименований в человеческом языке и потому не способный быть выраженным с его помощью. Если долго вслушиваться в напряжённую тишину собственного молчания, окружённую незримыми и незыблемыми стенами внешней тишины, можно услышать…

Голос – мягкий вкрадчивый бархат – не сразу пробился сквозь шелест встревоженных мыслей. В нём слышалась усталость – та же, что распластала под собой беспомощное сознание засыпающего ординатора.

Он настиг её между явью и сном, донёсся из других измерений, сокрытых в закоулках меж плотной материей. Он говорил странные вещи, казавшиеся величайшим откровением, но Мария Станиславовна не могла воспроизвести их в уме. Отдельные фрагменты фраз, которые удавалось выцепить отчаянным мысленным усилием, казались лишёнными значения, а потому не сохранялись в памяти.

Голос некого могущественного существа, которое, как ей подумалось на миг, тесно сплетено с её душой, затаилось в глубинах её разума до того, как взорвались первые звёзды, чьи атомы приняли форму её мозга.

Он настиг её не в первый раз.

Разумеется, никто не знал об этом, даже Ингвар. И, разумеется, она всеми силами старалась не придавать этому значения. Это же просто сон. Или преддверие сна, какая разница? Во сне чего только не увидишь и не услышишь.

Разумеется, она понимала, что обманывает себя.

***

Лучший способ справиться с тяжестью понедельника – не думать о ней. Не рассуждать о том, что безумно хочется спать, что ни на чём не можешь сконцентрироваться и не представляешь, как выдержать несколько часов общения с людьми да ещё и не обнаружить собственную полнейшую непригодность. Просто идти и делать, что скажут. И будь что будет.

Марию Станиславовну попросили провести занятие у студентов. Обычное дело – заменить преподавателя, такое было не раз на первом году.

И теперь она снова сидела в кабинете под десятком тщательно избегаемых взглядов и рассказывала про то, чего нормальным людям видеть и слышать не положено. Автомат функционировал отменно, и хотя Мария Станиславовна давно забросила опостылевшие учебники, она до сих пор могла машинально воспроизвести то, что некогда в них прочитала.

– Любые галлюцинации всегда болезненны. Они не могут встречаться в норме.

И плевать, что даже не все психиатры с этим согласны.

Так учат на кафедре. Так пишут в учебниках. Так должен говорить добропорядочный ординатор. К счастью, думать при этом можно всё, что угодно.

«Он, кажется, учёный, какой-то мудрец, а не просто космический разум, да ведь?» – думала Мария Станиславовна. Среди единичных обрывков фраз, которые ей удалось сохранить по пробуждении, было имя: Ир-Птак. Она помнила его с той беспокойной ночи перед провальным экзаменом, когда была ещё почти ребёнком, и многие ошибки, горести и разочарования только предстояло пережить. Да, с тех пор многое произошло, но немногое изменилось.

– В качестве особой разновидности галлюцинаций выделяют гипнагогические – зрительные и слуховые образы, возникающие перед сном, обычно при закрытых глазах. Это может быть проявлением различных психопатологических состояний.

И ни к чему упоминать вслух, что даже некоторые классики отечественной психиатрии считали их вариантом нормы.

А Крис Теодороу вообще сказал бы, что сама структура реальности подталкивает сознание к галлюцинированию. Тут и параллельные миры, и голографические проекции, и ещё невесть какая заумная муть.

Впрочем, хоть он и симпатичный во всех отношениях дядька, его экстравагантные утверждения всё-таки больше из области метафизики. Излишняя учёность не уберегает его от элементарной логической ошибки: нельзя экстраполировать объяснительные модели из одной области знания на все случаи жизни.

Ведь любая модель соответствует реальности лишь в определённых пределах. Законы квантовой механики хороши для микрочастиц, но не подходят для других сфер и уровней бытия. Так что лучше оставить физику физикам, а психиатрию психиатрам. Разные области реальности описываются разными теориями, которые могут противоречить друг другу. Многих учёных это совершенно не смущает. Большинство людей об этом даже не задумываются. Это нормально.

А галлюцинации – нет.

Но, согласившись с этим выводом в мысленном споре с самой собой, Мария Станиславовна с неизбежностью должна была признать то, что из него закономерно следует.

«Он не мудрец и не космический разум, а голос в голове, который, как и шёпот тьмы, и всё остальное, непроизвольно возникающее внутри сознания и мешающее думать, как, быть может, и странные сны даже, и мечты, и всё, что кажется более настоящим, чем эта бесцельная жизнь, является патологией».

Но она не могла, не хотела с этим мириться.

Поэтому оставалось уповать на неполноценность психиатрии и современной науки вообще – а вместе с ней и логики, запрещающей Крису Теодороу рассматривать Вселенную как целое, управляемое одними и теми же законами на всех уровнях и во всех областях.

***

До отделения Мария Станиславовна добралась только на следующий день и с порога услышала шум и крики из дальнего конца коридора – оттуда, где располагались палаты с самыми тяжёлыми пациентами. Несчастный безумец громогласно убеждал окружающих, что кто-то кого-то убил и ему нельзя доверять. Сан Саныч пытался его перекричать. Бегали санитары. Что-то загремело – как будто большой, и, вероятно, одушевлённый предмет влетел в стену. Ну, ничего необычного, в общем.

Мария Станиславовна обречённо вздохнула и пошла в ординаторскую.

– Болтунов обострился, – сказал Павел Сергеевич. – Надо их с Неизвестным по разным палатам развести, а то вплёл его в бред.

Вот как. Оказывается, этого тщедушного и совершенно безобидного слабоумного из интерната Болтунов считал теперь своим главным врагом. Неизвестный, Неизвестный… Завсегдатай отделения, знакомый ординатору с прошлого года. Она никогда не обращала на него внимания и сейчас даже плохо помнила, как он выглядит.

– Ещё и магнитные бури эти…

– Вы правда думаете, что они как-то влияют? – Мария Станиславовна села за стол напротив врача и мельком взглянула на него с удивлением.

Тот усмехнулся.

– Не стану исключать. Мы ведь многого не знаем.

Вот за что она уважала Павла Сергеевича, так это за непредвзятость.

Будучи воспитанником ортодоксально-советского психиатрического института, известного догматизмом куда более непримиримым, чем её кафедра, он оставался человеком широких взглядов и не боялся признавать, что известные теории отражают только приблизительное – заведомо неполное – понимание каких-то феноменов.

Пожалуй, ему и про идеи Теодороу можно рассказать, и даже про ночные голоса. Хотя нет, вот про последнее точно никому говорить не стоит.

Павла Сергеевича, впрочем, общепринятые теории вполне устраивали, ибо они работали – подтверждались наблюдениями. Позволяли объяснять возникновение болезненных симптомов и устранять их с помощью правильно подобранных лекарств. В большинстве случаев.

А исключения – да, исключения он допускал. И без смущения утверждал, что есть нечто такое, что в эти теории и модели не укладывается. Взять, например, всякие мистические дела: откровения, пророчества, реинкарнации, шаманские свистопляски. Зачастую, наверное, и вправду – болезнь или обман. Но некоторые случаи ни тем, ни другим объяснить невозможно.

Павел Сергеевич не раз рассуждал об этом за чаем во время тихого часа. Сан Саныч подтрунивал над ним: вот, мол, посмотрим, как ты с чьей-то духовидческой реинкарнацией встретишься – без лишних мудрствований галоперидол в уколах назначишь, и на этом вся мистика закончится.

– Сегодня пишем дневники, – напомнил врач.

Ординатор кивнула. Своих пациентов у неё пока не было – ожидался цикл лекций, во время которого в отделение не походишь, а значит, и пациентов вести нельзя, их ведь надо смотреть каждый день, – но бумажную работу никто не отменял.

– После обхода начнём. А сейчас давай пить чай.

***

Долговязый парень с растрёпанными и взмокшими светлыми волосами, привязанный к койке по рукам и ногам, ругался громко и непечатно. Его огромные босые ступни упирались в железные прутья кровати, а сам он извивался всем телом, тщетно порываясь вскочить и раскидать окруживших его санитаров.

– Болтунов, хватит ругаться. Совсем разошёлся, – прикрикнул Сан Саныч и мрачно пробормотал: – Накрылась выписка.

Обитатели ординаторской в сопровождении медсестёр совершали обход и сейчас находились в наблюдательной палате – там, где содержатся пациенты в наиболее тяжёлом состоянии.

В связи с массовым обострением – из-за смены препаратов, вестимо, а может, из-за погоды тоже – палата стремительно переполнялась, утром поставили дополнительные койки, но их уже не хватало.

– Придётся третью палату тоже наблюдательной сделать, – заключил заведующий.

Пока Сан Саныч мучился над организационными вопросами, Павел Сергеевич направился в дальний конец палаты – проверить одного из своих пациентов, круглолицего человека средних лет с тяжелейшей депрессией, который после отмены амитриптилина ни на миг не мог избавиться от мыслей о смерти.

Мария Станиславовна увязалась следом. Ещё пару дней назад этот больной, шедший на поправку, готовился к выписке. Он сидел в ординаторской возле врача и воодушевлённо рассказывал, как ему не терпится вернуться к семье. На лице его, живом и добродушном, порой читалась тревога – когда Павел Сергеевич спрашивал его о работе.

– Нет, конечно, они милейшие люди. Я тогда так себя накрутил… Думал, что во всём виноват, что из-за меня предприятие закроют. Даже – смешно сказать – что весь мир из-за меня погибнет. Надо же было такое придумать! – пациент широко улыбался, качая головой, и лицо его принимало прежнее спокойное выражение.

Теперь оно осунулось, посерело, застыло скорбной маской – точно в преддверии похорон мира.

Мария Станиславовна пробиралась между койками боком, держась к пациентам в пол-оборота и постоянно поглядывая назад, чтобы никто из них не подошёл со спины.

Хотя в палате было полно санитаров и медсестёр, сверх необходимой бдительности она ощущала мучительную тревогу, сводившую мышцы и отдававшуюся тупой болью в висках. В той или иной степени это чувство всегда сопровождало её пребывание в отделении – вероятно поэтому, выходя из больницы, она нередко испытывала обессиливающую тяжесть во всём теле.

Для этого и нужен автомат: сделать пару шагов – чего проще. Но и он не всегда спасает. Главное, чтобы не сломался совсем, ибо тогда… О, тогда что-то страшное и неконтролируемое из темнейших подворотен смятённого разума прорвётся в повседневность и разрушит её окончательно и непоправимо.

И почему ей было так неспокойно при пациентах? Ведь она общалась с ними не первый год, ещё со студенческих времён; зачастую ей удавалось и разговорить их, и выслушать, и даже расположить к себе. Но всё это сопровождалось невероятным внутренним напряжением, обычно скрытым от посторонних глаз благодаря собственной автоматизации, которая не делала его менее тягостным.

Это не было вполне обоснованным беспокойством человека, рискующего внезапно получить по шее или ещё чего хуже, не было трусостью или суеверным испугом перед «качественно другими», «чуждыми нормальности» непонятными и оттого зловещими существами, которым практически отказано в признании их людской, общей с остальным миром природы. Нет, это чувство было иного рода.

Объяснялось ли оно затаённым опасением по поводу собственного душевного состояния? Может, тщательно скрываемая даже от себя тягостная неприязнь к пациентам проистекала из постыдного страха оказаться одной из них?

Сны, в которых, по расхожему представлению, воплощаются бессознательные страхи, могли служить тому подтверждением, ведь у Марии Станиславовны было два повторяющихся мотива ночных кошмаров, и один из них – оказаться в отделении взаперти, по ту сторону железной двери, ограждающей её от всего остального мира. А второй – фиолетовая бездна, затягивающая её мельтешащем вихрем. Кто бы знал почему.

Осталось миновать одну койку. Мария Станиславовна мельком взглянула на неё: там сидел Неизвестный. Странный даже для этого места тип с изуродованной узорами старых шрамов левой половиной лица, абсолютно белыми, несмотря на достаточно молодой возраст, спутанными волосами, водянистыми глазами и бледно-серой, голубоватой даже кожей, цвет которой врачи объяснить затруднялись: физически он был совершенно здоров. Болезнь, разразившаяся в раннем детстве, заточила его разум в тесной темнице с кривыми зеркалами вместо окон. Во время обходов он по обыкновению сидел, раскачиваясь на кровати и глядя в пустоту за кулисами бытия.

Сейчас он был неподвижен.

Взгляд ординатора скользнул по его лицу – и ослепительная вспышка воспоминания полыхнула молнией, от которой защитная оболочка автомата едва не разлетелась вдребезги.