Полная версия
Перекрёстки Эгредеума
Эмпирика Аттонита
Перекрёстки Эгредеума
«За и над человеком, вне и внутри человека свирепствует война. Человек, я и ты, – это не единственное место битвы, но он является одним из её участков. Разум и тело разорваны, изрезаны, искромсаны, опустошены, истощены этими Силами и Властями при их космическом конфликте, который мы даже не можем опознать. Мы – расколотые, разбитые, сумасшедшие остатки некогда славной армии. Среди нас есть Князья, Полководцы, Военачальники, с амнезией, афазией, атаксией, судорожно пытающиеся припомнить, что это была за битва, звуки которой всё ещё раздаются у нас в ушах, – идёт ли всё ещё битва? Если мы только смогли бы наладить связь со Штабом, найти путь, чтобы соединиться с основной частью Армии…»
Рональд Лэнг «Райская птица»
Пролог
***
Что появилось сначала: Вселенная или мысль о ней? И если это была Вселенная, тогда что наделило мёртвую материю разумом? А если мысль, то кому она принадлежала?
Что происходит раньше: наблюдение неизвестного доселе явления или предсказание существования такого явления?
Насколько сильно свойства наблюдаемых феноменов зависят от предшествующей, пусть и не всегда осознанной готовности наблюдателя обнаружить именно эти свойства и эти феномены, возможность или даже теоретическая необходимость существования которых столь страстно жаждет воплотиться в реальности, что в итоге это и случается? Что, в конце концов, есть реальность?
Возможно ли, что чем сильнее мы хотим что-то разглядеть, тем более явственным это перед нами предстаёт; чем дольше вглядываемся, тем яснее видим? Всегда легче идти по проторённому пути, и чем больше идущих, тем уверенней шаг. Чем больше стоп отпечатывается на песке, тем шире тропа, хотя вокруг – необъятный простор: неисхоженный, неизученный, теряющийся из виду простор мироздания, из всей необъятности невообразимого переплетения путей которого мы замечаем ничтожную малость.
Возможно, то, что мы видим, видится нам именно таким только потому, что мы ожидаем увидеть именно это.
Справедливо полагать – с научной точки зрения, по крайней мере, – что мир подчиняется определённым законам. Можно предположить, что не все из них пока известны.
Но, быть может, на самом деле мы не открываем законы мироздания. Мы их создаём.
***
Бархатный мужской голос был задумчив и тих. В его звучании угадывалось что-то знакомое, близкое и страшное вместе с тем, но слов отдельных не удавалось разобрать – вкрадчивый шелест далёкого ветра.
Его собеседник был чрезвычайно взволнован: в сбивчивом дыхании слышалось с трудом сдерживаемое возмущение, голос дрожал, чеканя слова с яростью одержимого:
– Нет, Ир-Птак[1]! Суть познания состоит в созерцании и исчислении природных закономерностей, а отнюдь не в бездумном вмешательстве в естественный порядок вещей.
– Только в твоих идеальных абстракциях созерцание может быть чистым. В реальности наблюдение за объектом всегда предполагает его изменение.
– Какой вздор! И это говорит мудрейший из всех, кого мне доводилось встречать? Право, я не узнаю своего лучшего друга и наставника с тех пор, как ты заразился этой нелепой идеей об искривлении пространства и обратимости времени…
– Это была твоя идея.
Девочка не видела говоривших, но за мягкой интонацией того, кого звали Ир-Птаком, ей чудилась сдержанная полуулыбка.
Утомлённая непрерывным многочасовым чтением, она встала из-за письменного стола и, погасив лампу, шагнула к кровати, готовая, не раздеваясь, упасть и провалиться в сон, когда до неё донёсся приглушённый разговор. Она замерла на месте, вслушиваясь в странные слова, и бархатный голос, вкрадчивый и тягучий, как мёд, заворожил её непонятными речами, доносящимися одновременно издалека и совсем близко – но определить, откуда именно, не представлялось возможным. Страха она не чувствовала – лишь любопытство, хотя испугаться тут немудрено, ведь в комнате, кроме неё, никого не было.
Четыре часа утра. Будильник заведён на шесть. В восемь она должна быть на вступительном экзамене в физико-математический колледж. Время отдыха перед тяжёлым днём безнадёжно потеряно в мучительно-бессмысленных блужданиях уставшего взора по пляшущим строчкам учебника, которые решительно отказывались складываться в связный текст. Нужно подремать хотя бы пару часов, но разве уснёшь теперь – под болтовню из параллельного пространства?!
– Это лишь теория – беспримерно дерзкая, безумная, святотатственная! Я был самонадеянным глупцом, обольщённым складностью формул и стройностью суждений. Горячечный бред распалённого воображения, охваченного пожаром тщеславия!
– Но ты оказался прав.
– Хватит! Послушай…
«Параллельных миров нет, все пересекаются. Как прямые в геометрии Римана», – подумалось девочке, и она вздрогнула, осознав, что в данный момент, в условиях чрезвычайного умственного утомления, была неспособна самостоятельно сформулировать что-то подобное. Да и геометрию Римана знала разве что по названию – в девятом-то классе.
Только что проскользнувшая мысль, очевидно, ей не принадлежала, но, несмотря на этот пугающий факт, заслуживала развития. «Тогда где же находятся точки их пересечения?»
А голоса между тем всё громче возражали друг другу, и даже тот, кого звали Ир-Птаком, начинал терять терпение.
– В конце концов, твои разрушительные опыты просто опасны! – воскликнул его собеседник. – И ладно бы только для нас – для всего мира!
– О да, опасны. Для Эги́диумов – закоснелых слепцов, мнящих себя мудрецами и не желающих видеть истину. Они так боятся узреть её подлинный лик, что предпочитают жить в плену умопомрачительных формул и произвольных аксиом, едва ли имеющих отношение к реальности. Вместо того чтобы искать объяснения загадок Вселенной, они рисуют собственную вселенную – умозрительную, упрощённую, лживую насквозь – и заставляют всех верить в её непреложность!
В этой нелепице девочка не находила никакого смысла – как и в том, чтобы продолжать слушать её стоя. Она бессильно рухнула на кровать, не сняв покрывала.
Тяжёлые веки милосердно закрыли болящие от напряжения глаза, и взору предстало тёмно-фиолетовое видение. Неотчётливое, расплывчатое, туманное – и из этого тумана постепенно проступали очертания двух силуэтов в длинных одеждах.
Один стоял в глубоком полумраке у закрытого ставнями окна, опершись на массивный подоконник, а другой сидел в кресле у камина, в котором извивалось и прыгало сиреневое пламя. Оно рвалось наружу сквозь витые прутья каминной решётки, резало глаза яркими всполохами.
Девочка поморгала и глянула в темноту своей комнаты, но, стоило ей опять сомкнуть веки, как пламя вспыхнуло с новой силой, озаряя другое помещение: высокий сводчатый потолок и каменные стены с пляшущими на них вычурными тенями.
– …это будет иметь катастрофические последствия – и я говорю отнюдь не о крахе старых теорий, – заявил стоявший у окна, подытожив какую-то важную мысль, ускользнувшую от рассеянного сознания невольной наблюдательницы.
Ир-Птак, сидевший в кресле, не ответил. Он смотрел прямо на девочку, и, хотя лицо его скрывал глубокий капюшон, она явственно ощущала на себе пристальный и пытливый взор.
– Я говорю о нарушении планетарного баланса, если ты не понял, – продолжал Теотекри. – О том, что такая чудовищная энергия способна разорвать ткань мироздания, хотя я и убеждён в ошибочности своих прежних расчётов.
Со стороны окна послышался глубокий вздох, и, помолчав, собеседник Ир-Птака продолжил примирительно-шутливо:
– Это лишь старые сказки, вымысел древних, но, похоже, ты собрался идти гибельной дорогой легендарного Народа Звёздного Пепла, исчезнувших а́шей[2] – о судьбе их несложно догадаться. Играясь со временем и пространством, насмехаясь над законами природы, они пробудили чудовищное зло, заточённое в запредельных безднах небытия…
Каменные стены с грохотом сотряслись, словно от мощного удара.
– Что это, Ир-Птак? – встревожился силуэт у окна, выскользнув из тени, и, поражённый страшной догадкой, добавил полушёпотом: – Что ты сделал?
Очертания его, как и вся комната, дрожали и расплывались, и девочке удалось разглядеть только тёмные волосы и золотой шестиугольный амулет на шее с двенадцатью лучами вкруг красного камня по центру.
Свет в помещении стал нестерпимо ярким, сиреневые всполохи забились в исступлении, и даже открыв глаза, погасить их не удавалось.
– Эксперимент удался! – торжествующе изрёк, наконец, Ир-Птак, вставая с кресла и откидывая капюшон, но лица его по-прежнему видно не было – только невыносимое фиолетовое мельтешение, танцующее, кружащее, пульсирующее под нарастающее монотонное гудение и далёкий бой барабанов внутри головы.
И прежде, чем зазвонил будильник, настойчиво-спасительным зовом вырвав девочку из объятий взбудораженного полусна, ей послышалось:
– Теперь, Теоте́кри[3], имей мужество верить своим глазам. И знай, что один из исчезнувших стоит прямо перед тобой.
[1] Анаграмма слова «Практик».
[2] От англ. ash, ashes – зола, пепел, прах.
[3] «Теоретик».
Глава 1. Безысходность
***
Последние обрывки беспокойного утреннего сна Марии Станиславовны стремительно развеивались под неумолимым натиском нового дня, громогласно знаменующего о своём наступлении нестерпимо резким звоном будильника. С закрытыми глазами дотянувшись до источника раздражающего звука и отключив его привычным автоматическим жестом, Мария Станиславовна уткнулась лицом в подушку, силясь хотя бы на несколько минут продлить пребывание в этом наполняющем душу трепетом тайных смыслов сне, кажущемся, как это нередко бывает, продолжением или повторением другого, виденного когда-то давно.
Ей отчаянно хотелось вернуться к созерцанию сна или хотя бы в общих чертах вспомнить, о чем он был, но бремя пробуждения уже навалилось на неё и отравило беспечный покой беспамятства. И бессвязные фрагменты едва уловимых образов, высвеченные блуждающим лучом не до конца пробудившегося сознания, таяли неумолимо и бесследно. В голове назойливыми молоточками колотился гудящий ворох тягостно-тревожных мыслей, а в груди что-то гадостно ныло, словно в сердце разверзлась крохотная чёрная дыра.
Беспомощная, она всё глубже погружалась в унылую трясину бодрствования, сковывающую разум кандалами обыденности. От собственной опустошённости было скверно и тошно.
Сызмальства будучи мечтательной по натуре и успев за неполную четверть века своей жизни глубоко разочароваться в этом мире и населяющих его людях, Мария Станиславовна сегодня особенно остро ощущала всю бессмысленность повседневной суеты, как и тщетность любых попыток вырваться из её порочного круга, состоящего из тягостного пробуждения, мучительного бодрствования и прерывистого беспокойного сна, не приносящего отдохновения. И лишь иногда – всё реже и реже с годами – ей удавалось хотя бы на краткий миг приблизиться к чему-то, лежащему за пределами этой безысходной тюрьмы, не принадлежащему мимолётному суетному существованию в плену общепринятой реальности.
***
Благословенный край незаходящего солнца.
Ласковый ветерок бежит среди высоких трав – бежать вместе с ним, утопая по пояс в душистой зелени. В бескрайнем поле под оранжевым небом. Под вечным предзакатным небом.
Если повернуться к солнцу и бежать, бежать налегке, не чувствуя ни ног, ни усталости – не ощущая тяжести собственного тела, лететь по ветру за щебетанием крохотных птах, радующихся радостью бегущего, – можно добраться до изумрудного берега задумчивой реки. И здесь, у самой воды, напитанной глубокой зеленью отражений, – малахитовый замок в объятьях тёмного плюща, взбирающегося к островерхой крыше.
Прохлада древних камней, припасть к ним горячей щекой – и погрузиться в мирные грёзы. Неуловимые воспоминания о призрачном счастье, о беспечных днях чьего-то потерянного детства. И так ли уж важно, что воспоминания эти чужие.
В них она, подобно златопёрым птахам, радовалась не своей радостью, дышала умиротворением неведомого странника, вернувшегося в сказочный дом.
И так ли уж важно, чей.
Когда она впервые увидела этот мир? В одну из тех тревожных ночей накануне вступительных – так и не сданных – экзаменов в колледж? Или ещё раньше, в далёком детстве, не таком беззаботном, как в этих снах? Так ли уж важно, если всё это кажется одним и тем же сном, непрерывно длящимся за завесой безрадостных будней, за бетонной стеной серой реальности, в чьих окнах он мелькает редкими отблесками блёклого – не в пример тамошнему – солнца.
Он существует, этот мир, мир из сна – или мир, открывающийся во снах, – вне зависимости от того, смотрит она на него или нет. Он таится где-то по ту сторону бодрствующей реальности, тающей в утомительной и бесплодной суете, он терпеливо ждёт за порогом унылой действительности, заключённой в темнице общепринятых измерений и строгих правил, где фантазиям подрезают крылья, а мысли приучают выстраивать по линейке.
Но за всю жизнь она так и не научилась вызывать эти чудесные сны по желанию. И запоминать в деталях – тоже. Цеплялась за ускользающие обрывки тающих грёз, как за клочья тумана, и бродила нездешним призраком по книжным дорогам. День за днём, год за годом. В ожидании ночи, когда снова увидит незаходящее солнце, долы и холмы, море разнотравья и океан плещущегося тепла, чьи воды, провожая светило далеко на юг, до самого зенита, исторгают огненную пустыню. А ещё старинные замки и величественные дворцы с островерхими башнями, прекрасные далёкие города, похожие на те, что виднеются иногда в изменчивых формах облаков, расцвеченных янтарём заката.
Вот бы найти туда дорогу, думалось ей в изнурительном ожидании, продолжавшемся иногда многие месяцы. Вот бы прийти туда и остаться там… навсегда.
***
Ровно через полтора часа Мария Станиславовна торопливо шагала по мокрому асфальту через пустой двор психиатрической больницы. Поблёкшие деревья вдоль дорожки роняли запоздалые капли переставшей недавно мороси. Первый день сентября – а как будто поздняя осень. Вокруг было серо и стыло, и вместо прохладной свежести в воздухе набрякла какая-то гнетуще-болезненная сырость.
Свернув в сторону административного корпуса, где располагался лекционный зал, Мария Станиславовна на ходу стянула чёрное пальто и облачилась в безупречно выглаженный халат, чувствуя, как вместе с белоснежной тканью, пахнущей стиральным порошком, её облекает невидимая защитная оболочка, непробиваемый панцирь бесчувственной отстранённости автомата со стеклянными глазами и вежливой полуулыбкой. В автоматическом режиме нет места страху, сомнениям, мечтам и прочим лишним мыслям, есть только точно выверенные действия, вследствие машинальности оставляющие о себе весьма расплывчатые воспоминания, лишённые подробностей и не сопровождающиеся желанием оживлять их в памяти.
***
За временем Мария Станиславовна не следила – в бесцветном конференц-зале, где проходило собрание кафедры психиатрии, оно тянулось невыносимо медленно, словно во вселенские песочные часы налили густой смолы. Разговоры окружающих, в которых, к счастью, участвовать не требовалось, почти не доходили до сознания, скользя по его поверхности, точно капли дождя по стеклу. Что-то происходило, но Мария Станиславовна смотрела прямо перед собой и видела лишь пустоту, лишающую смысла любые события и слова.
Что-то происходило, но она не участвовала в этом – куда-то шла и с кем-то говорила лишь её автоматизированная оболочка, надёжно изолирующая забившееся внутри растерянное и напуганное существо от любых контактов с угрожающей действительностью. Автомат, благословенный автомат милосердно взял на себя выполнение всех надлежащих функций. Сам находил дорогу к нужному отделению среди путаных тропинок между корпусами, сам здоровался, улыбался, разговаривал и записывал, записывал, записывал…
Второй год ординатуры для Марии Станиславовны начинался с глубочайшего разочарования не только в жизни, но и в выбранной специальности. Как можно кому-то помочь, если не можешь помочь даже себе? Да и можно ли вообще кому-то действительно помочь таким способом, который предлагает традиционная психиатрия?
Однако вместо поиска ответов на эти вопросы, не дающие ей покоя, Мария Станиславовна уже давно смирилась с тем, что предстоящий учебный год, как и предыдущий, проведёт за бессмысленной бумажной волокитой, по временам прерываемой врачебными обходами и беседами со страждущими. Облегчить их мучения она была не в силах и не имела ни малейшего представления о том, как это сделать; оставалось лишь притворяться, что всё под контролем. Заученные фразы, напускная уверенность и выказываемое больным притворное сочувствие вызывали у неё отвращение к самой себе. То, что со временем большинству пациентов становилось лучше, представлялось настоящим чудом, не способным, однако, заставить разочарованного ординатора вновь поверить в силу современного врачевания.
Белый халат был спасительным камуфляжем, но даже под ним чувство вины за непростительный самообман продолжало камнем давить на сердце. Марии Станиславовне казалось, что она взаперти, несмотря на наличие в кармане золочёного четырёхгранного ключа, открывающего все больничные двери. Пациенты рано или поздно выходят из-за железных дверей, а ей, пойманной в ловушке собственных мыслей, никогда не выбраться из-под чуждой личины. Была в этом какая-то горькая ирония.
***
Ожидания имеют свойство осуществляться. Далеко не всегда – с очевидностью, и тем не менее неумолимо.
Особенно это заметно в отношении мрачных и безрадостных ожиданий, когда готовишься к худшему, но, вопреки известной поговорке, не надеешься этого избежать. Иными словами, искренне веришь, что впереди тебя не ждёт ничего хорошего и единственное, что можно сделать – как-то убить время, чтобы оно поскорее подошло к концу.
Хотя бы с отделением повезло. Пятнадцатое, острое мужское – большую часть первого года Мария Станиславовна провела именно здесь. Врачи, медсёстры, санитары – все знакомые, даже некоторых пациентов она видела прежде.
И снова ей предстояло целыми днями сидеть в ординаторской, печатать длинные анамнезы и писать дневники в компании заведующего и врача. Те с первых дней знакомства были самим добродушием и во всём старались ей помогать. Возможно потому, что память о собственной долгой учёбе была свежа – обоим не исполнилось ещё и тридцати.
Сан Саныч – заведующий, чрезвычайно живой, беспокойный, порывисто-взбудораженный даже порой – учил её подбирать препараты и оформлять документы. Да и как тут не быть взбудораженным, спрашивается, когда, кроме заведования отделением на сорок коек, ведёшь частную практику с выездами на дом да ещё «поддежуриваешь» на полставки в другой больнице?
Павел Сергеевич, закончивший ординатуру всего пару лет назад, вдумчивый, проницательный, мягкий и степенный не по годам, делился с ней книгами из своей обширной коллекции – такими, что не во всякой библиотеке сыщешь, – и она поглощала их с трепетным упоением.
Марии Станиславовне не на что было жаловаться. Она давно привыкла к этому отделению – пожалуй, могла бы даже назвать его уютным, – прониклась сдержанной, но искренней симпатией к врачам. И сейчас ей было горько и тошно от собственного притворства перед теми, кто ей доверяет.
Ожидания имеют свойство осуществляться, поэтому столь угнетающая шаблонным однообразием бумажная рутина, в неизбежности которой Мария Станиславовна была убеждена, почти целиком поглотила её первый учебный день.
Из больничного арсенала в очередной раз исчезли некоторые лекарства, о чём сообщили утром – обычное дело, закончились в аптеке, а новых не привезли, – и обитателям ординаторской пришлось срочно менять лечение всем пациентам, которые их получали.
Сан Саныч, всё принимавший близко к сердцу, сидел с краю стола как в воду опущенный, беспокойно крутя пальцами ручку вместо того, чтобы использовать её по назначению, и в мрачных красках расписывал, какой бедлам теперь наступит. Невозмутимый Павел Сергеевич и Мария Станиславовна, расположившись друг напротив друга, смиренно заполняли стопку медицинских карт, исправляя во всех назначениях трифтазин на галоперидол и амитриптилин на феварин.
– Это же невозможно! Препараты разного действия, – сетовал Сан Саныч.
– Ничего, полечим чем есть, – не прерывая письма, отзывался Павел Сергеевич.
– Вот подожди, сейчас начнётся, – не унимался заведующий. – У меня десять человек на амитриптилине шло, другие антидепрессанты им всё равно что вода. А этот Болтунов, третий месяц лежит который… Как я ему трифтазин назначил – всё, другой человек. Выписывать собрался на следующей неделе, а тут – на тебе. Короче, жди массового обострения.
Мария Станиславовна безмолвствовала, автоматически водя ручкой по бумаге.
Несовершенство современной психиатрии, да и медицины вообще, уже давно начало проступать перед её мысленным взором, который она до последнего настойчиво отводила в сторону. Чтобы не думать об этом, не смотреть в глаза неоспоримой истине.
И сейчас она старалась гнать еретические мысли, но, подстёгнутые разговором врачей, они всё настойчивее лезли в голову, не спрашивая разрешения.
Ведь лекарства, по сути, только блокируют определённые рецепторы в мозге или иным способом регулируют обмен химических веществ, лежащий, как считается, в основе всех психических процессов. И это единственно верный способ восстановления душевного равновесия, если считать пресловутую душу – психику, сознание – побочным продуктом биохимических реакций в мозге.
Но это лишь одна из теорий, представляющая всю психическую деятельность в виде простой передачи сигналов между нервными клетками, приравнивающая мозг к электрохимическому агрегату, человека – к машине, считающая сознание в широком смысле побочным продуктом материи.
А что, если материя – продукт сознания?
На самом деле никто не знает наверняка, что такое сознание и где оно в действительности находится.
И что, если оно не рождается мозгом и вообще связано с ним далеко не так тесно, как мы привыкли думать? Телевизионные программы ведь не возникают сами собой внутри телевизора, хотя, подкручивая рычажки и винтики, мы можем менять вид и качество передачи, даже выбирать каналы. Но повлиять на то, что передают, – не в нашей власти. Если, конечно, мы не работаем на телевидении…
Блокируя рецепторы, мы запрещаем мозгу принимать нежелательные сигналы, но, если источник их лежит за пределами мозга, нет ничего удивительного в том, что рано или поздно эти импульсы вновь прорываются в эфир. Ведь они продолжают существовать где-то по ту сторону грубой материальности вне зависимости от того, воспринимаем мы их или нет.
***
Обход ей почти не запомнился: Мария Станиславовна обречённо волочилась по палатам по пятам за врачами и медсёстрами, стараясь никому не смотреть в глаза. Некоторые пациенты определённо лежали здесь в прошлом году, но лица их расплывались под рассеянным взором, который скользил по поверхностям постылого мира и не задерживался ни на одной. И только обрывки сумбурных фраз, так похожие на послания сумрачных голосов, звучащих на пороге сна, вездесущими вздохами ветра прокрадывались сквозь щели панциря-автомата к забившейся под ним чуткой душе.
– …это тюрьма, настоящая тюрьма и есть!
– …и мы сами выстроили её стены.
– …меня нет, этого мира нет, он мёртв, мёртв безнадёжно, а всё это – только чей-то беспробудный сон… Спящий в чёрной пустоте, как в ореховой скорлупе, он грезит нашими судьбами, запутывая время…
– …сознание определяет бытие, и то, что нас заставляют считать реальностью, навязано со стороны… Ваша слепая вера собственным глазам, обманутым яркостью пустой обёртки, ничем не лучше наших «глюков».
Ого, да тут прямо философский кружок!
Сан Саныч многозначительно переглянулся с коллегами:
– Вот и началось.
***
Перед самым уходом, пока врачи были в лекарственном кабинете, обсуждая назначения с медсестрой, Мария Станиславовна слонялась по ординаторской, ожидая, когда её уже отпустят. От нечего делать она заглянула в шкаф, где Павел Сергеевич держал книги.
Коллекция его явно пополнилась за лето.
Рука инстинктивно потянулась к ряду самых потёртых корешков: Марию Станиславовну всегда привлекали старые книги, и то, что она теперь увидела, раньше привело бы её в восторг. Только вот у неё уже давно отпала охота к чтению – как, впрочем, и ко всему остальному.
Но это же старинные книги, хоть и по психиатрии – уж всяко не такие унылые, как современные. Небось, изданы ещё до революции. «Delirium solare», – прочитала она на корешке, – «Солнечное безумие». Интересно, текст тоже на латыни? Не в силах сопротивляться искушению, Мария Станиславовна встала на цыпочки и вдохнула запах древних сокровищ знания.