…Экспедиция называется. Бомж. Сага жизни

– Тьфу! Побери тебя… Одно да потому. Что ты заладил? Сказано – получишь свои башли. Сработать ещё надо. То дождь, то другая канитель. Каротажка вчера в овраг скатилась: Гуран на ремонт просится. На водовозке не наездишься. И болтать меньше надо. Вынюхивают тут, наушники долбатые! – фырчал Синицын, напяливая лямки рюкзака.

Шкалик в разговоре почти не участвовал. Это подметил Митрич. Списывал на вчерашний инцидент.

Вахта развезла всех по точкам. День занимался по-летнему тёплый. Сбросили фуфайки. Даже Оператор работал с прохладцей. До обеда успели прогнать полдюжины профилей. Лёша Бо, оставив Танюшку Нарву на точке, ушёл с проверкой на буровую. Здесь его скоро сменит Шкалик. А девчонок надо контролировать, особенно Валю Фролову. Последние записи в её пикетажки вызвали смех, а потом оторопь: «…переслаивание алевролитов с прослойками микрозернистого мергеля. Слоистость косоволнистая, прерывистая, линзовидная». Во чешет, а… Надо смотреть в оба. Как не обидеть придирками?.. Больно вспыльчива эта… золотая молодёжь. Валя, после «введения в легенду», особенно близко к сердцу принимает все его поправки и замечания. Попутал же чёрт.

Шкалик не пришёл на точку к Танюшке. У «топографини» случился полудневный простой. Напрасно вглядывалась в горизонт, воображаемый облик не материализовался. Ни на вахтовке, ни пешком никто не явился. Занималась неувязками. Но работа на ум не шла: куда он, запавший под сердце, запропастился? Танюшка прилегла у теодолита и, не сдерживаясь более, пустила слезу. «Любимый… милый… ласковый…» – выговаривала она шепотом, вытирая ладошкой щеки. – Убью, как увижу… ненавижу, ненавижу…».

Шкалик пролежал полдня в траве неглубокой ложбинки. Дремал, пытался забыться и победить отвратное настроение – депрессию, как пишут в романах. Что-то надломилось в его настроениях. Что-то неодолимое выросло за душой. «Человечество чёртово! Что вам всем надо? Почему всё не так? Не срастается, не рубцуется… Саднит». Домой вернулся, не заходя на ужин в кафе. Из лёшиной пикетажки, брошенной на подоконнике, выудил глазами кривые каракульки:

Прощай, Харанор, извини, уезжаю здесь, знаешь, забудешь, как пахнет хвоя…

Из-под пальцев шевельнулись странички, прошелестев словно шёпот девичьих губ. И неожиданно больно вонзились в переносицу жаркие, будто пролившийся кипяток, струи неистощимой тоски. Слёз ли, скрывавшихся в сердечном отсеке. Горечи, сравнимой лишь с тарбаганьей жёлчью…

Отца в Тунгиро-Харанорской впадине не было. Женька почувствовал это вчера, сидя на крыльце харанорского барака. Сердцем почувствовал, или душой познал. Здесь ему делать нечего. Все попытки поисков, точнее, поиски попыток, были ошибочными и тщетными. Пустыми, как поплавок. Зря остался в Иркутии. Зря устроился в тёплом местечке Черемховской провинции, зря болтался по командировкам – городам и весям Забайкалья. Нужно возвращаться в родные места.

Вернулся в комнату и залёг в постель, не раздеваясь. Перетерпел все оклики и шумы. Притворялся спящим.

…Глубокой ночью, когда Шкалик открывал Танюшкину дверь, он почти до стона, до всхлипа понимал, что идёт прощаться. Прижаться к ней, полежать на ней, не испытывая ни страсти, ни вожделения. Запомнить её… Как Люсю… Впитать, как озон послегрозовой ночи. А когда она неожиданно и податливо ответила ему, и вцепилась ногтями в спину, больно, жадно, расцарапывая кожу и закусывая жадными губами его губы, Шкалик потерял разум и контроль над собой.

Очнувшись под утро, слушая её сонное дыхание, он осторожно оделся, притворил за собой дверь и ушёл на трассу, в сторону Борзи. Без вещей, без гитары, налегке. Ушёл, порывая нити едва образовавшихся связей, ни о чём не думая, ничего не просчитывая. В предутренней тьме, под посвист долинного ветра налегке, в тёплой фуфайке, идти было легко и блаженно.

Прощай, уезжаю без слёз и парада…

Из дневника Митрича

Всеми способами зажимают зарплату первого месяца за харанорскую халтурку. Выдали крохотный аванс и делают вид, что рассчитались. Сашок Макаров всё разнюхал и донёс куда следует. Кто ему слил?

Бухгалтер, кем-то подученая и поддержанная, уклоняется, из месяца в месяц, от платежа. Из конторских кому-то говорила, что «это преступление, в котором не будет участвовать». У-у, какая… С другими ёрничала, что «приписки в виде мёртвых душ запрещены со времён после Чичикова». Храмцов занял нейтральную позицию, будто ничего не знает про халтуру. В партии правды не найдёшь. Вся надежда на Витальку Синицына.

Неужели замылят?

Мы с Лёшей Бо размечтались на халявные деньги скупить раритеты чёрного книжного рынка, процветающего в Иркутске: серии «Сокровища лирической поэзии», «Литературные памятники», «Приключения», изданные «Молодой гвардией», что-нибудь экзотическое. Жучок Выборов нам поможет. Эй, потолок, скажи – мечта рухнет? Придётся написать в ООН, или Анджеле Дэвис.

Может, пойти в диссиденты? Написать роман о Харанорской халяве. О разгильдяйстве одних и подвиге других. О конторских чинушах, унизивших моё интеллигентское реноме, понудив заделаться работягой… И не заплативших за работу. О коллегах, также вынужденных унижаться за рубли и копейки… Сага жизни… Все подробности изложить: как было, как выглядит и как будет в ближайшей перспективе. Думаю, в текущие сто лет – как есть, так и будет. Будут геологи щи лаптем хлебать.

Роман – блестящая идея… В Союзе не издадут. Не на эту ли тему тоскует Александр Городницкий, выцарапывая из души строчки?

Не плачь, моряк, о чужой земле,

Скользящей мимо бортов,

Пускай ладони твои в смоле —

Без пятен сердце, зато.

Лицо закутай в холодный дым,

Водой солёной умой,

И снова станешь ты молодым,

Когда придём мы домой.

О чем он тоскует?

Произошло ЧП. Внезапно пропал Шкаратин. Не пришёл ночевать, а поутру его хватились. Вещи на месте – человека нет. Всех подняли по тревоге. Заявили в милицию. Заявление не приняли. Искали собственными силами. Остановив все работы на полдня, прочесали окрестности: пропал след шкаликов. Вблизи Борзи произошёл сильный пожар: занялась трава вдоль дорог и в пойменных лесочках. Вал огня, гонимый ветром, угрожал станции. Погибло несколько баранов. На расследование несчастного случая послан инженер по ТБ.

…Инженер приехал. Сходил в МВД. Подал заявку на розыск Шкаратина. Куда сгинул этот бедолага? Без родины, без флага, но – так же не делается! Мог бы меня на ушко предупредить. Не ищите, мол, еду на БАМ. Всё похоже на историю его отца, которого ищет-поищет, сыскать не может.

Есть ли в Союзе место для подвига? Непраздный вопрос. Времена павликовморозовых, павоккорчагиных, олеговкошевых… ушли в Лету? Кто сегодня герой? Знаменитый в узких кругах Аксарин? «Угольной геологией в академическую эпоху занимались немало известных геологов и учёных. Среди них – харизматичная личность А. Б. Аксарин. Он занимался геологией угленосности, ископаемой флоры, качества и состава углей крупнейшего в Красноярском крае Канско-Ачинского угольного бассейна. Открыл и исследовал Саяно-Партизанский угленосный район (м.п.и. с каменными спекающимися углями), изучил другие провинции: Абаканский, Березовский, Ирша-Бородинский, Назаровский и Рыбинский районы. Исследовал палеонтологию и обосновал возраст угольной толщи Канско-Ачинского бассейна. Для неё же унифицировал стратиграфическую схема угленосных образований, защитил её в АН СССР».

Кто и зачем из обычных геологов делает героев? Как говорится, есть ли… в СССР место подвигу?»

Отыскался след шкаликов… После суточной отсидки в КПЗ по Советской улице, что и по сей миг существует в иркутском городе, Женька Шкаратин был отпущен на свободу и, по настоянию милиции, возвратился в «Востсибуглеразведку», в знакомый ему – да и любезным читателям – кабинет Тюфеича. На дворе стояла глубокая осень, ледок на Ушаковке прихватило первым морозцем, снежный заберег взъерошило и приморозило зябким хиуском. Хрустели хрусталики под ногами. Нет, пожалуй, два года назад было теплее. Может, от «Плиски», выпитой натощак, показалось? Мгновенье неуловимого счастья ударило током – до боли. Шкалик пересидел на захламленном бережке обеденное время, пытаясь выдумать слова оправдания, сто раз проговаривая просьбу: «пошлите на канские угли». Наконец, он выдумал трос, свисающий перед носом, захватив который обеими руками, сорвал тело с места. Прыжками поскакал в здание экспедиции.

…«Был отпущен – пришел» – дистанция огромного размера. Утром, покинув милицейскую КПЗ, Шкалик проехал «зайцем» до родного общежития, взбаламутил глаза знакомых рож старых друзей фантастическими картинами геологических былей, веря в собственные байки. Студенты спешно пили утренний чай, торопясь на занятия. Шкалик, потренькивая на Кешиной гитарке, поджидал неизвестности.

– Ну, ты Шкалик и Конан-дойл!

– Кеха, не дерзи мне – получишь…

– А не ври, Шкалик, лучшему другу. Про зелененьких… зеленю-ю-сеньких… человечков. Не три уши. – ёрничал Кеша.

– Не человечки они… Значит, иду ночью в сторону Борзи. Дымом воняет. Думал, это от труб. Вдруг со стороны холмика на меня шквал искр обрушился! Веер бенгальских огней… Да подожди ты, Кеха… А за веером искр к дороге покатилась стена пламени… Всполохи как волны воды. Ярко-оранжевые и жаркие… Я, идиот, побежал от неё вперёд. А навстречу мне вообще… пал огня высотой в… полменя… Бегу по грунтовке, смерть по обе стороны дороги, так и лижет бока… Тело, чувствую, накаляется, штормовка и волосы… Уже и назад хода нет, и впереди – неизвестность… Ночь, темень, дым и огонь… Задыхаться стал. Уже не бегу, а трусцой… Всё, думаю, сгорю сейчас заживо… И, понимаешь, Кеш, Люся мне на ум пришла… Ведь узнает, что я сгорел заживо. Как переживёт?.. Во рту у меня сухота, горло першит, хриплю… Потом я задом пошёл, упал, пополз… внизу не так жарко… а дорога-то го-ря-чая, как сковородка… Я вскочил… И вдруг новый веер искр и вместе с ним холодом меня обдало: это ветер в лицо задул, да такой силы, что весь пал отнесло от меня. Только не ветер это был, а зелёное… прохладное и… хвоей пахло. Ну чо ты ржёшь, Кехун придурочный?..

– Сочиняешь, Шкалик. Врёшь, как по писаному.

– Ладно, вру… Посмотри мои брови… волосы… Займи трояк… до получки?

Занял пару рублей под залог шарфа, подаренного Иришкой Шепель, Шкалик пересёк Ангару на пассажирском катере, как с Люсей в романтическом путешествии; пешком добрался до экспедиции.

Разговор с Петром Тимофеевичем не получился. Тюфеич не был готов к встрече. Он неожиданно для Шкалика сорвался со стула, наорал, мол, сотру в порошок и распылю в огороде, а потом долго жумкал «пропажу» в объятиях, извиняясь, скрывая прорвавшиеся слёзы и чувства, бормотал, бормотал, нашепётывал… Наконец, справился с собой, спросил про палёные волосы, достал бутерброды, заварил чай… Всех входящих просил – «потерпите», и на телефонные звонки отвечал кратким приподниманием трубки.

Пока угощался крепким чаем, Шкалик успел понять, что он «был в командировке в Гусиноозерске, приболел, выздоровел, вышел на работу, что вернётся – до нового штатного расписания – в Черемховскую ГРП, а там видно будет».

– Пошлите на канские угли? Я оправдаю, Тюфеич…

– В лучшие места поедешь. Нам нужно геологию развивать. Такие, как ты, на дороге не валяются! Придёте нам на смену, научитесь социализм развивать, страну поднимать. У тебя мечта есть?..

– Отца найти.

– На тебя кражу калькулятор вешают. Доказательство в том, что сбежал с места преступления.

– Я не крал.

– Верю. Кто же позарился?

– Сейфа не было.

– За сейфы начальник участка ответит. Ты в геофизики, на халтуру, надеюсь, не записался? Слухи ходят, что обэхээсэс под это дело копает. Могут приписать уголовку.

– Так это Синицын делает с геофизиками, ну и… А мне бы на канские.

– Про Бородино Труханов решает. Я ему скажу. Сейчас выйдем через торцевую дверь. Саша отвезёт тебя на электричку. Вот деньги на первое время, до аванса… И ещё кое-что… – Тюфеич заметно волновался. Он тщательно подбирал слова, пытаясь не выдать волнение и быть весомо-убедительным – Ты отца ищешь. Все знают… Нелегко одному. Я подключил к твоим поискам наши возможности: эмвэдэ, министерство, горком партии… Нет-нет, не возражай! Это не должно быть личным делом одного гражданина сэсээр, это общественная миссия… И если родной отец не отыщется… я хочу… я смею предложить… я готов принять участие в твоей судьбе, ну типа отцом… дядькой… Ты не будешь против? Стоп! Не говори сейчас ничего. Поезжай домой, работай. Волнин в курсе и ничего не спросит. Выходи завтра на работу и… и постарайся справиться. Ну-ну, не благодари. Иди.

– Спасибо. – всё же выдавил из себя Шкалик. И пошёл к машине. Тюфеич – следом, но лишь… тщательно закрыть за ним торцевую дверь.

– Мальчишки, давайте на базе порядок наведём? Невозможно глядеть! Горбыли годами валяются, гнилые ящики керновые, кучи мусора… Сделаем комсомольский субботник, а? Весной клумбы сделаем, розы посадим… Кто за? – Иришка Шепель ввалилась в кабинет и, раздеваясь, разразилась гневной тирадой.

– Ты что, в луже поскользнулась? Или тебя на подвиги растащило, комсомолку-красавицу? – не менее резко отреагировал Андрюшка Жила.

– Сам ты… тюх-тюх… с возу упал. – отбрехалась Иришка – Не ходи! А мы завтра наведём блеск и порядок, правда, девчонки?

– Ладно, я не против… – Андрюшка мгновенно сменил позицию – Но почему мы… одни! Да и вообще, полагается начальство спросить. А вдруг оно… ему… не надо? Можа, им грязь… к лицу?

– Ну шо ты буровишь? Отмазки ищешь? Тоби казали – не ходи… – поддержала Иришку Людя Ильченко.

– Ай, гарная куколка! Чо да шо… Хрен через плечо… Надо – значит, сделаем! Завтра ещё Шкалик подъедет. И Лёша Бо выйдет с отгулов. Сила неимоверная! Можа, мы потом и… крышу починим?

– Ага… И план по металлолому… перевыполним… – съязвила Ильченко.

– И за того парня… ещё… – в тон ей подхватила Нина Ковальчук, смешком примиряя горячих спорщиков.

– Ахмадеева, как парторга, надо в известность поставить, а он всех оповестит. И нам не надо разрешения спрашивать. Мы же комсомол. – неспешно и взвешенно посоветовала Люся Жданова. Она стояла у окна, обозревая территорию двора, и воочию наблюдая пасторальную картинку весенней распутицы.

– Вы, комсомолки-балаболки, наверно, помните, что у нас начальство новое. Оно ещё не обвыклось. Но ничего – привыкнет, осмотрится и – увидит, как всё ай-яй-яй! – Жила пояснил свою мысль кривляньем головы.

– Таки я ни поняла… Ти з нами пидешь завтра, або… в кущи?

Дверь в кабинет открылась. Вошла Люся Михайлова. Необычно бледная, без привычной улыбки в губах… Прошла, присела на край стола… Прошептала, со спазмом голоса проговаривая слова:

– Сашок какой-то в вахте разбился… По телефону подслушала. Не знаю кто… В морге. – и уткнула лицо в стол. В комнате почернели стены. И даже тени геологов обратились в статуи.

– Лю… Ты чо?.. Не твой же… Саша. – попробовала успокоить коллегу Иришка Шепель – То есть твой-то Саша, а этот… Сашок. Может, это… Макаров?

– А этого-то за что? Он вроде уволиться собрался. Говорил, что с кем-то не сработался. За неприязнь не убивают, как мне кажется. – Андрюшка как бичом сёк.

– Ну и крестись… – высверкнула словцом Ильченка – А если… правда… убили? Как это может быть?

Саша Михайлов, бурильщик, Люсин муж, молчаливый и робкий красавчик, работавший в бригаде мастера Валеры Елдышева, недавно стал отцом двойни. Они в три секунды нашли с Люсей друг друга, внезапно влюбились, поженились, родили… Пара на загляденье и зависть: так и лучилась счастьем и довольством. Люся, как водится, ушла в декретный отпуск и на работе почти не появлялась: двойню, родившихся девчонок, оставить было не с кем. Саша работал удальцом – за всех тех парней. Брал подмены в бригаде, набуривал за смену сверх нормы. И за процентом выхода керна следил: Люся убедила. Кроме солидной месячной выработки в выходные дни «бурил» на огородике, который достался от умерших дедов. Не пить, не курить со школы не умел и не пристрастился к обмывкам в бригаде.

Поневоле позавидуешь такому обретению.

– Лю… Ну Лю… Не накручивай. Что ты слышала? – теребила Иришка коллегу Михайлову.

– Волнин докладывал по телефону, наверно, в горком или экспедицию. Фамилию не расслышала, только… Сашок… сказал.

– Какой… в горком, какой… экспедицию? Туда Сашок не говорят! – резко отозвался Андрюшка Жила. – Наверно, родным сообщал, каким-то… Не тебе же!

– И правда, Люся! – подхватила Ильченка – Можа, это не про нашего… какого… Сашка! Надо у Елдыша узнать. Или у Гандзюка, их смена была.

– Сидите тихо. Я сейчас всё прозондирую, знаю у кого… – Андрюшка спохватился из-за стола и вышел в коридор. В комнате осталась гнетущая тишина. Общим усилием остаточного коллектива полевиков эта пагубная атмосфера давила, казалось, им в глаза и уши. Друг на друга не смотрели. Только в стол, или в окно. Ждали…

Мусор с территории двора ГРП никто в последующие месяцы не убирал.

Глава пятая. План, запарка и баня

«На сердце жабой села скверна. – И всё от проклятого керна». Из пикетажки геолога Юрия Белецкого

Громадьё планов… Планы большие и мизерные. Сиюминутные, цикличные, долгосрочные. Личные, корпоративные, вселенские… от бога и вездесущего дьявола. Все – предопределены свыше. Вы же планируете проснуться завтрашним утром?

…Неужто свыше замышляются?.. Нет, не на небесах, не мистическим предвидением, не случаем, подобным похождению гоголевского Вакулы, втюрившегося в Ганночку до потери пульса и, на пылком сердцебиении, замышлявшем путь добычи царских черевичек. Не чертовщиной окаянной… Не-е-а, план – это… чьи-то преднамеренные козни.

Спущенный по иерархической лестнице, продуманный план – симбиоз мечтаний. Гибрид многих напряжений. Замысленный, обмозгованный и обоснованный крутыми лбами крючкотворный манифест, гимн победного труда людского сообщества, строящегося развитой социализм. Это пуды мыслей, груды цифирей и замысловатый алгоритм действий. Это гнев и ярость споров больших и малюсеньких заседаний, кровь совещаний, консультаций, констатаций…

Внезапно под колёса УАЗа бросилась большая деревенская собака. Свирепым вепрем мчалась рядом, норовя… точнее, корча из себя волка в охоте на лося, угрожая порвать, укусил, придушить жертву. Водитель инстинктивно рванул руль, едва не сбросив машину в придорожный овраг. Но вырулил мастерски. Собака тут же отстала и лениво поплелась домой с чувством исполненного долга.

Два человека в УАЗе молча переглянулись. Один с гневом в глазах, второй – извинительно. Мол, такое случается не впервой, но обошлось же… Скорость на деревенском тракте всё-таки сбросил до умеренной. За деревней же – выжимал, чтобы наверстать. Оба скоро забылись в собственных мыслях.

Вернёмся и мы к наезженной колее…

Помните, как бухает молот по наковальне, формующий болванки будущих изделий? Как забиваются заготовками складские площадки, транспортные пути, и жилые обиталища мастерового люда? Как развозятся во все стороны света, в поименованные концы, в местечки профильных предприятий, изготавливающих из болванок уголки, прутья, или прокатные листы металла? Как, переехав и преобразовавшись, обращаются, в конце концов, в детали будущих механизмов… Расчётливо, управляемо, неотвратимо… Именно так формируется сетевой график запуска вечного двигателя… плановой экономики Союза.

Э-э-э, нет, мой прагматичный читатель… Если вы не обуреваемы образами, нарисованными моей шариковой ручкой, ни-ког-да не испытаете вашей плотью, что такое план. Не замыслите со сна прошвырнуться по наезженным векторам дорог отчины, например призраком, обрисованным пером гениального Тургенева, и не проникнетесь бредовой идеей сотворить воображаемый продукт воочию – вам не понять… код плановой экономики.

Гусенков возвращался из Солонечной, удовлетворённый завершающимся днём: дом для проживания геологов нашёл. Не гостиница, но изрядно щелястый, с одинарными рамами и без зимней печи. Но под шиферной крышей и весьма вместительный. УАЗ ходко одолевал грунтовые дороги, лишь кое-где веером разбрызгивая осеннюю грязь. Быстро темнело.

План – плен… Почти синонимы… «Важно в первые же дни наступившего года максимально точно сформировать планы работы, проработать среднесрочные программы развития, распределить средства и государственные инвестиции, заложенные в бюджете, мобилизовать все резервы и возможности для достижения поставленных целей. В первую очередь необходимо определить меры по повышению эффективности всей управленческой деятельности» – манифест на все времена… Гусенков хмыкнул в усы и осторожно покосился на шофера.

Начальнику Бородинского объекта Черемховской ГРП Гусенкову план погонного метража спешно спущен по служебному телефону. Шестьсот погонных метров на одну буровую бригаду, хоть кровь из ушей и носа! Производственный рывок после расслабухи ноябрьских празднеств. Сам Гусенков не плановик, но из той же маститой когорты амбициозных руководителей среднего звена, которые выпестованы… планами. Спустя неделю после перегона буровой бригады на Солонечный объект, он запросил сюда топографа и участкового геолога с планом буровых профилей. Забурился.

Время бежит быстро, словно пойменные сквозняки, а вечность длится камертоном верстовых столбов. Бездны грядущих дней текут незаметно и канут… проваливаются в бесчувственную Лету. И – увлекают за собою отмирающие планы.

К плановому заезду геологов Гусенков заготовил тысячу погонных метров скважин, свёз на берег озера Солонцы более шестисот керновых ящиков, задокументированных Андреем Жилой. Не жену же гнать на поле. Не самому документировать – в свободное от сна время… Пробы не отбирались.

Барак на отшибе деревни Солонечной, как нельзя хорошо, подходил для жилья геологов-полевиков. Окрест ни одной собаки, пустырь вокруг дома, рядом озерко с пресной водой и большой туалет на два очка. В летнем исполнении, разумеется.

Удачный вариант на предстоящую зиму.

Андрюшка Жила, после отрыва от сиськи alma-mater, работал геологом в Черемховской ГРП, хотя и уверен был, что напрочь связал свою жизнь лишь с альпинизмом. Страсть к горным вершинам, победившая все мыслимые удовольствия, пестовалась им сладострастно. В любые свободные минуты шил себе пуховики, гнул карабины и оттяжки из пружинистых сталей, точил альпенштоки и якоря, вырезая из шин самолётных колёс подошвы для ботинок-вибров, рассказывал девчонкам скабрёзные детальки быта, подвисших на канатах друзей-альпинистов.

– Андрюш, а если… понос? – ёрничали языкастые девчонки, выпускницы Лисичанского техникума.

– Бывало, – Андрюшка лукаво подмигивал – стягиваешь штанцы и травишь… на трос.

Девчонки задорно гоготали.

Геологические дела Андрей делал промежду альпинистскими. В Солонечной пришлось – временно – забыть про альпы и кольдирьеры.

Едва не каждый день участковый геолог (а участковство – не бог весть какая заслуга, но всё-таки есть миссия, кураж власти) открывал для себя новые горизонты профессии. Партия, где он работал, разведывала месторождения на площадях угольных бассейнов: Черемховском, Харанорском, Гусиноозёрском, теперь очередь – на Бородинском. Романтика профессии со времён академических экспедиций была сильна, как честь кпсс. Бардовские песни у костра, ночёвки в поле, суточные маршруты со студентками… холили его альпинистское нутро. А поле кормило.

Крестик, Саня Крестовников, выпускник того же вуза-факультета, что и Митрич, Лёша Бо, Жила и Шкалик, был на два курса младше. Девчонки – выходцы из Прокопьевского и Лисичанского геотехникумов. Веня Смолькин – выпускник Томского университета. А их общий ранг – молодой специалист без опыта и навыка – уравнивал и в отношениях. Опыт и навык были делами наживными, то есть приходили к годам, когда поизносившиеся геологи начинали мечтать о камеральной работе. И никто из них о карьере не думал.

…Поехали впятером. Можно сказать, наобум: начальник Гусенков по телефону так и не уточнил место встречи, не разжевал, что, где да как. Видимо, не успел вписать их приезд в кружочки сетевого графика. Долго не могли собрать абалаковские рюкзаки – произведение узлов, швов и бесчисленных полостей, пригодных для перевозки всего сущего – от бутылки водки до хрустального колокольчика. С трудом довезли до станции, дотащили до вагона, до купе. Сели, поехали…

Случалось тесной компанией с водкой и гитарой, с девчонками, анекдотами путешествовать по командировочному назначению? Вот то-то! Видели в кино…

В купе вытрясли пищевые отсеки рюкзаков, восхитились роскошью ассортиментной розни. С таким гастрономическим прилавком можно ехать на Колыму! Чем не пир! У всех сало, смачное, разнообразного посола, в том числе – копчёное особо, «по-хохлятски», лисичанкой Людкой Ильченкой. У Крестовникова Саньки нашлась отварная курица. У Смолькина, как ни удивительно, из кошеля всплыла свежесолёная селёдка.