Голоса

Настя помотала головой с серьёзным, даже строгим лицом.

«Нет, не в этом дело, мне всё равно нужно проходить аспирантскую практику, как раз очень удачно совпало. Вы ведь ещё даже денег обещали… как будто всё в мире измеряется деньгами!»

«Я не понимаю, Настя, чем я перед тобой провинился! Извините, перед вами!»

«Нет, ничего, пусть будет “тобой”, мне даже нравится. Вот поглядите, Андрей Михайлович! – она встала передо мной, высокая, сильная, обычно – но не сейчас – такая физически естественная, бесстрашная в отношении своего тела, и теперь не знала, чем занять, куда деть собственные руки, будто они только что у неё выросли. Теребила пуговицу на блузке. – Сегодня весь четвёртый курс говорит о вашем проекте! Люди восхищаются, то есть кто-то завидует, кто-то чешет языки, но большинство восхищается! Ваши студенты разобрали роли!»

«Так?»

«А меня почему не пригласили? А мне почему ничего не досталось?»

Я облегчённо выдохнул.

«Что вы вздыхаете?» – спросила Настя с подозрением и откровенно невежливо.

«Я думал, какая-то беда приключилась. Настя, милый человек, я просто предположить не мог, что вам… что тебе это тоже интересно! Ведь это просто… это своего рода студенческая игра, а ты уже исследователь, будущий кандидат наук! Я даже постеснялся тебе предложить».

«И совсем зря! Вам можно играть, а мне нельзя? И что мы теперь будем делать?»

«Если хочешь, – нашёлся я, – ты можешь выбрать любое историческое лицо того времени! У тебя едва ли получится принять участие в работе группы…»

«Вот, и это тоже!»

«Но здесь-то я в чём виноват, если лекции у всех групп четвёртого курса в одно время! И, кроме того, ты целая аспирантка, а они даже ещё не бакалавры!»

«Какая ерунда!»

«…Но я обещаю все твои мысли или тексты включить в сборник», – закончил я.

«И не только в сборник, а я хочу, чтобы вы зачитывали их вслух в вашей лаборатории! – потребовала Настя. – Я хочу быть частью коллектива, насколько у меня это получится! Извините, пожалуйста, я много прошу, да? Но я ведь вас немного разгружу от работы в апреле, поэтому у меня всё-таки есть небольшое право… Дайте мне, пожалуйста, список тех, кого уже взяли!»

Я дал ей список предварительного распределения исторических персонажей, записанный в свой учительский ежедневник. Настя сфотографировала список на телефон и, вернув мне ежедневник, уставилась на фотографию, нахмурив брови. Коротко усмехнулась:

«Лёша Орешкин, значит, будет царём и страстотерпцем?»

«Но кто же лучше него подходит? Ты на меня не сердись, Настя, пожалуйста», – попросил я.

«И вы на меня тоже. Не знаю сама, что на меня нашло… но для меня это важно! Я подумаю до конца выходных, Андрей Михайлович, можно? – Настя бросила взгляд на наши кафедральные часы и спохватилась: – Ой, как уже поздно! Побегу домой – простите!»

[19]

Тут мой рассказчик сам бросил взгляд на часы и спохватился в свою очередь:

– А ведь и правда поздно! Боюсь, я вас задерживаю и утомил.

– Я бы оставался и дольше, но гость должен и меру знать, – согласился я. – А между тем мы только начали!

– Моя жена гостит у своих родителей и вернётся что-то через неделю, – ответил Могилёв. – Я буду очень рад видеть вас у себя по вечерам, хоть даже каждый вечер, если только у вас хватит терпения добраться до конца моей истории.

– Безусловно, хватит, но я буду бессовестно злоупотреблять вашим временем, – заметил я.

– Мне несложно им поделиться, тем более что вы дали мне сегодня возможность понять, как я истосковался по слушателям. Так что, до завтра?

Мы обменялись телефонами. Андрей Михайлович вызвался проводить меня до автобусной остановки. По пути к ней мы некоторое время молчали, пока он не заговорил:

– Вам знакомы стихотворные строки, которые один современный автор приписывает нашему последнему Государю?

– А разве тот писал стихи? – поразился я.

– Нет, это литературная мистификация, конечно. Хотя… Вообще, в самом слове «мистификация» уже содержится нечто ненадёжное и не отвечающее сути дела. Кутузов в «Войне и мире», к примеру, разговаривает с Андреем Болконским, воображаемым существом, заметьте, если быть столь же дотошным, как мой бывший студент Штейнбреннер. Болконского, каким его увидел Толстой, в отечественной истории нет. Пётр Михайлович Волконский, через «В», был хорошим генералом, отличным штабистом, но, думаю, совсем не тем интересным и загадочным мужчиной, который вскружил голову Наташе. Значит ли это, что весь текст романа, связанный с Кутузовым, является мистификацией? А сам князь Андрей, про которого уже целые поколения школьников написали свои сочинения? Болконского нет, но вот эти сочинения – часть нашей истории. Поэтому чтó на самом деле является правдой?

– Вы меня убедили, – согласился я.

– А я не убеждал! Я сеял сомнения.

– Тогда посеяли их. Так что за стихи?

– Всего шесть строчек. Вот они.

In the midst of this stillness and sorrow,

In these days of distrust

maybe all can be changed—who can tell?

Who can tell what will come

to replace our visions tomorrow

And to judge our past?10

– отчётливо продекламировал Андрей Михайлович.

– Чуть странно, что Государь говорил по-английски, вы не находите? – усомнился я.

– Да нет, напротив, для него и его супруги это был язык повседневного общения, не только письменного, но и устного, как об этом свидетельствует Генбури-Уильямс, – возразил Могилёв. – Но я, собственно, не про язык. Один из моих студентов, тогдашних, обратил моё внимание на эти шесть строчек и особенно на третью. Он был убеждён, что всё действительно может ещё поменяться.

– Исторически? – поразился я. – Мы заснём – и проснёмся в Царской России или Советском Союзе?

– Или в так называемом Российском государстве Колчака. Н-нет, не исторически, хотя затрудняюсь сказать, что именно он имел в виду. Мистически, скорее.

– Та область, в которой я чувствую себя совершенно беспомощным, – признался я.

– Да вот и я тоже, – откликнулся Могилёв, – даром что десять лет своей жизни был православным монахом. Но ктó в ней не беспомощен?

[20]

В автобусе по пути домой я написал и отправил моему новому знакомому короткий текст следующего содержания.

Андрей Михайлович, Вы настоящая Шехерезада! Я теперь не усну, пока Вы не скажете, кого выбрала ваша аспирантка.

Уже отправив, я пожалел о своём суетном и не очень важном вопросе. Но ответ не заставил себя долго ждать.

Я не рассказал? Извините. Она прислала мне сообщение тем же вечером, такое забавное, что я его сохранил. Если потерпите минутку, то найду его и перешлю Вам.

Через минуту на мой телефон пришло:

Я буду Её Императорским Величеством Александрой Фёдоровной.

Глава 2

[1]

– Вы не против начать с музыки? – озадачил меня Могилёв, когда я вошёл в его кабинет.

Я подтвердил, что не против, хотя вопрос и застал меня несколько врасплох. Андрей Михайлович, кивнув, нажал на кнопку пульта дистанционного управления от небольшого музыкального центра, который стоял на полке его библиотеки (я в прошлый раз и не обратил на него внимания).

Отчётливые, чистые, несколько отрывистые фортепианные ноты, похожие на падающие жемчужинки. Характерное «мычание» исполнителя на заднем фоне.

– Это Гленн Гульд, – сразу озвучил я свою догадку.

– Да, конечно, Гульд, – откликнулся историк. – Но кто композитор?

– Бах? – неуверенно предположил я, прислушиваясь к этим чистым восходяще-нисходящим, почти математическим линиям. – Э-э-э… Куперен?

Андрей Михайлович поджал губы несколько юмористически, ничего не отвечая. Ещё некоторое время мы продолжили слушать, дождавшись выразительной паузы, такой долгой, что она показалась мне концом произведения.

– Господи, какой Бах? – осенило меня вдруг. – Это же Моцарт, Фантазия ре-минор!

Могилёв негромко удовлетворённо рассмеялся, кивая.

– А ведь так сразу и не скажешь, верно? – заметил он.

– Ещё бы: это насквозь «баховский» Моцарт, – подтвердил я.

– Мне было интересно, – пояснил Андрей Михайлович, одновременно немного убавив звук и превратив его в фоновый, – насколько манера исполнителя сумеет ввести вас в заблуждение. А ведь, строго говоря, он ничего не изменил в нотном тексте! Только замедлил темп, как бы уравновешивая его, да ещё эти staccato. Знаете, в одном из интервью Гульд сказал, кажется, что staccato – естественное, натуральное, первичное состояние музыки. А паузы, какие роскошные паузы! Специально посчитал: одна из пауз составляет здесь восемь секунд. Но, собственно, у меня был свой умысел! Я должен сказать, что это исполнение я предпочитаю всем прочим. И ведь оно имеет право быть, оно полностью оправдано внутри себя, вы согласны? А между тем это же не Моцарт! По крайней мере, не совсем Моцарт: это не вполне соответствует его подвижному и живому характеру. Скажем так: это – глубоко субъективный Моцарт, не вполне исторический. Но я его принимаю и, больше того, снимаю перед ним шляпу. Субъективность при прочтении всем известных вещей имеет свой смысл и своё место, если только она относится к изначальному материалу с должным уважением. Возможно, мы были не самыми подходящими человеческими инструментами для персонажей, в характер которых решили погрузиться. Но что такое подходящий инструмент? Вот ещё позвольте-ка… – он нажал новую кнопку на пульте дистанционного управления, и библиотека наполнилась несомненно баховской мелодией, но в несколько причудливом звучании.

– Ну, это Бах, что-нибудь из ХТК11 или «Искусства фуги», – отозвался я. – Второй раз вы меня не обманете.

– Даже и не собирался! Верно, это Контрапункт восемь из «Искусства фуги», – подтвердил мой собеседник. – А инструмент?

– Фисгармония? – предположил я.

– Нет.

– Что-то в любом случае духовое: шарманка? Механическое духовое пианино? – продолжал я догадываться.

– Нет, да нет же! Это саксофон. Да, представьте себе: берлинский квартет из четырёх саксофонистов. А ведь звучит, правда? То есть тоже звучит?

– Да уж, – пробормотал автор. – Не думал, что Бах может быть таким чувственным: это ведь почти неприлично… Я только одного не понимаю: зачем вы продолжаете меня убеждать в оправданности вашего тогдашнего метода? Я уже его признаю, я уже верю, я бы не сидел здесь иначе!

– Затем, дорогой коллега, что я сам верю не до конца, – пояснил Могилёв. – Считайте, что я продолжаю убеждать сам себя. Занимайся я этим проектом сейчас, я, возможно, всё сделал бы по-другому. Или не всё – или, может быть, я ничего бы не менял. Проблема ещё в том, что мы не можем произвольно заниматься чем угодно в любое время жизни. Разный возраст – это разный опыт, но и разная свежесть и острота ума, разная мера жизненных сил, разные возможности, наконец.

– А я вот поражаюсь широте ваших интересов, в том числе музыкальной, – заметил я. – Не лень вам было слушать интервью Гульда! У меня бы точно не хватило терпения.

– У библиотекаря бывает много свободного времени… Ну что, приступим?

– Да, конечно! – подтвердил я. – Знаете, у меня с собой запись нашей первой беседы. Вы не хотите на неё взглянуть?

– Само собой! Даже с удовольствием.

[2]

Андрей Михайлович действительно просмотрел текст первой главы, быстро, но внимательно.

– Всё отлично, – подытожил он. – Есть, конечно, пара вещей, которые можно изменить.

– А именно?

– Во-первых, то, как вы изображаете вашего покорного слугу: как некоего усовершенствовавшегося в мудрости патриарха. Это совсем зря!

– Мне так не показалось, – возразил я, – то есть не показалось, что я вас так изображаю. А если и так, считайте, что это моё прочтение и мои собственные глаза, через которые я вас вижу. – Собеседник, слегка улыбаясь, развёл руками, как бы показывая, что бессилен перед этим аргументом. – А вторая вещь?

– Представьте себе, это пунктуация!

– Да? – растерялся я.

– Да: вы так робко держитесь за правила, обозначая прямую речь внутри прямой речи кавычками.

– А как ещё можно?

– Дайте её мелким шрифтом!

– Я подумаю… – уклонился я от обещания.

– И кстати, почему бы вам не вставлять в ваш текст отрывки из «Голосов»? – предложил Андрей Михайлович. – Вот, например, уже в первую главу просится список основных источников.12 – Я невольно улыбнулся, и эта улыбка не укрылась от внимания собеседника, который сразу отреагировал: – Нет-нет, не настаиваю! Само собой, мы, историки, готовы ради большей добросовестности растоптать любую художественность, и я понимаю эту вашу улыбку.

Я обещал подумать, и с благодарностью принял его предложение цитировать текст его сборника.

– Но не томите меня, в конце концов! – прибавил я с шутливой экспрессией. – Ваша аспирантка согласилась быть её величеством. А что было дальше?

[3]

– А дальше я провёл достаточно скучные выходные, в которых единственным цветным пятном, или, вернее, кляксой стали мои звонки педагогам, – приступил к рассказу историк.

– Почему кляксой?

– Ну, я со всеми договорился без труда, кроме «Цивилизации» – «Истории цивилизации», то есть, – но вот с этим предметом вышла, действительно, клякса!

Цивилизацию у четвёртого курса вела одна мадам с какой-то заурядной фамилией – Смирнова, что ли, или Сидорова… Севостьянова, вспомнил! Но имя и отчество у неё были роскошные: Ирина Олеговна.

Я позвонил ей вечером воскресенья, извинился за беспокойство, объяснил суть проблемы, вежливо попросил о возможности зачёта «автоматом» для группы сто сорок один – и наткнулся вот на какой вопрос:

«А вы считаете “Историю цивилизаций” маловажным предметом, Андрей Михайлович?»

Я что-то залепетал о том, что, конечно, не считаю, а эта Севостьянова не унималась:

«Значит, то, как наша с вами цивилизация вписана в общемировой контекст, кем являются русские для всего мира, как мы выглядим в чужих глазах, – это всё тьфу, это даже внимания не стоит, если можно целую группу снять с занятий?»

Я тут заикнулся про письменные конспекты – и, осмелев, добавил, что грант президентский, что можно, в виде исключения, и пойти навстречу… В ответ мне сказали:

«А что, предполагается именно студенческая работа?» (Тут она угадала, это было уязвимое место моего проекта.) «Или вы снова, вы как кафедра, имею в виду, снова на дармовщинку используете общефакультетские ресурсы? Что же мы не догадались привлечь студентов к работам по кафедре? Стены там покрасить… Может быть, потому что по-другому представляем себе предназначение вуза и задачи преподавателей? Вы осознаёте, какое впечатление производите? Ваша кафедра, Андрей Михайлович, не сильно ли перетянула одеяло на себя?»

– «Ты, пацанчик, из какого района и не попутал ли рамсы?» – пробормотал я вполголоса. Могилёв сдержанно усмехнулся:

– Да, именно так это и звучало, – подтвердил он. – Мы, образованные люди, только и отличаемся тем, что научились облекать наши хамские, по сути, выпады в псевдокультурную форму. При чём здесь была покраска стен? И я только собирался сказать, что сам бы не затруднился освободить другую группу ради участия в похожем проекте, если бы их кафедра попросила об этом, как Севостьянова, если я только не ошибся с фамилией, мне заявила: она будет теперь с особым, пристальным вниманием следить за посещением её занятий моими студентами, и до сведения профессора Балакирева, её начальника, она мой бесстыдный запрос тоже доведёт. Ну, что оставалось делать? Сказать «всего хорошего» и положить трубку.

Собственно, с этого огорчения я и начал в понедельник, объявив, что на свои просьбы освободить творческую группу от занятий и сдачи зачётов получил три «да» и одно «нет», однако последнее «нет» – громкое и несколько зловредное.

Мои юные коллеги повесили носы, и некоторое время мы грустно молчали, пока Марк не решил меня ободрить:

«Андрей Михайлович, что там, ладно! Вы сделали, что могли. “Цивилизаций” осталось две пары».

Все немного оживились, и мы договорились тут же начинать установочный «мозговой штурм», чтобы определить цели, методы и последовательность действий. Эти три слова, а именно «цели», «методы» и «этапность», я написал на доске, поставив после каждого знак вопроса. Все наши дискуссии я решил фиксировать на диктофон. Ада любезно вызвалась помогать мне с расшифровкой записей и вообще взять на себя часть организационно-секретарской работы.

[4]

На этом месте я прерываю рассказ Андрея Михайловича и, пользуясь его любезным разрешением цитировать сборник «Голоса перед бурей», привожу стенограмму.

СТЕНОГРАММА

заседания № 1

рабочей группы проекта «Голоса перед бурей»

от 7 апреля 2014 года

А. М. МОГИЛЁВ. Уважаемые коллеги, приступим. Вопросы на доске, первый из них – наша цель или цели. Прошу высказываться!

МАРК КОШТ. Андрей Михайлович, разрешите спросить? Мы говорим о сверх-цели или о технической?

А. М. МОГИЛЁВ. Что вы имеете в виду?

МАРК КОШТ. Техническая цель – это написать текст, соответствующий жанру, теме и объёму. Это не ахти как сложно само по себе, потому что…

АЛЬБЕРТА ГАГАРИНА. Марк, если бы это не было сложно, Андрей Михайлович не снял бы всю группу с занятий на месяц.

МАРК КОШТ. Две недели.

АЛЬБЕРТА ГАГАРИНА. Плюс сессия!

МАРК КОШТ. …Не ахти как сложно, потому что любой наш разговор можно записать, расшифровать и сделать частью текста.

АКУЛИНА КОШКИНА. Это как, мы можем сейчас наговорить семь часов любой чухни, и, опочки, всё готово? Круто, чё…

МАРК КОШТ. Вопрос в том, хотим ли мы что-то осознать, открыть, вернее… я не умею сказать это красивым языком.

АЛЬФРЕД ШТЕЙНБРЕННЕР …Вернее, есть ли у нас исследовательская задача, гипотеза под эту задачу, понимание результата, к которому мы придём, понимание того, как будем идти к этому результату. В прошлую пятницу я спрашивал о том же самом.

А. М. МОГИЛЁВ. Я снова затрудняюсь с ответом, но, признаться, мне само слово «исследовательский» не кажется удачным, вернее, мне думается, оно характеризует то, что мы делаем, только с одной стороны. Мы стремимся, исходя из названия – напомню, это «Голоса перед бурей. Опыт художественно-исторического…» и далее по тексту, – исходя из названия, повторюсь, дать как бы срез общества того времени, взяв десять ярких его представителей…

АЛЬБЕРТА ГАГАРИНА. Классовых?

А. М. МОГИЛЁВ. Простите?

АЛЬФРЕД ШТЕЙНБРЕННЕР. Присоединяюсь к вопросу. Это представители классов? Сословий? Политических партий?

А. М. МОГИЛЁВ Д-да, если так угодно. «Да» на все ваши вопросы: и классов, и партий. Действительно, давайте посмотрим: у нас есть лидер октябристов, лидер кадетов, видная большевичка…

АЛЬБЕРТА ГАГАРИНА. Кстати, может быть, Лина хочет взять Ленина?

АКУЛИНА КОШКИНА. Мне побриться налысо для такого дела? Начать принимать гормоны, чтобы выросла борода?

А. М. МОГИЛЁВ. Если можно, оставим вопрос о Ленине и о гормонах! …Один монархист, один эсер из фракции «трудовиков». В сословном, социальном аспекте у нас есть члены правящей династии, включая самого Государя, высшая аристократия, представитель армии, разночинная интеллигенция – «трёхрублёвый адвокат», один «неторгующий купец», духовенство, творческая богема, наконец, девушка из дворянской семьи, настолько симпатизирующая пролетариям, что буквально соединилась с ними в своего рода экстазе, так что уже не поймёшь, кто она с сословной точки зрения.

ЕЛИЗАВЕТА АРЕФЬЕВА. А кто духовенство?

А. М. МОГИЛЁВ. Господи, Лиза, да вы же! Я имею в виду, ваш персонаж после основания Марфо-Мариинской обители.

Сдержанный смех.

АКУЛИНА КОШКИНА. «Девушка в экстазе» – это я?

А. М. МОГИЛЁВ. Ну, а кто ещё? Верно, Лина, ваш персонаж. Или это обидно? Тогда…

АКУЛИНА КОШКИНА. Нет, я что, я ничего. Я даже горжусь. А «творческая богема» – это мадам Кшесинская?

А. М. МОГИЛЁВ. Признаться, я именно её имел в виду.

АКУЛИНА КОШКИНА. Ага, хорошо. Всё ясно. Я просто чтобы уточнить.

ИВАН СУХАРЕВ. У нас нет крестьянства!

А. М. МОГИЛЁВ. Правда. Но кто же мешал вам взять Григория Ефимовича? Взяли бы – вот и было бы вам крестьянство.

ИВАН СУХАРЕВ. Нет уж, благодарю.

А. М. МОГИЛЁВ …Поэтому и в социальном, и в политическом аспекте у нас – хорошая выборка. Представить эту мозаичную картину русского общества – уже сама по себе достойная цель. Таким образом…

АЛЬФРЕД ШТЕЙНБРЕННЕР. Всё сводится в итоге к чистой репрезентации? Но здесь нет исследования? Мы, получается, просто коллективно пишем научно-популярный учебник, каждый – свою главу?

БОРИС ГЕРШ. И это было бы обидно…

ЭДУАРД ГАГАРИН. А, главное, скучно! Где веселье, блеск жизни, нерв переживания личной истории?

БОРИС ГЕРШ. Сейчас, выходит, мы договоримся о целях и разойдёмся писать рефераты.

МАРК КОШТ. Ребятки, в чём проблема? Вам больше нравится чистить плац от снега картонкой? Андрей Михалыч, не слушайте их, заелись детки.

ЕЛИЗАВЕТА АРЕФЬЕВА. Марк!

МАРК КОШТ. О, как глазки-то загорелись! А в Израиле девушки тоже служат, кстати.

ЕЛИЗАВЕТА АРЕФЬЕВА. Мужлан и хам.

МАРК КОШТ. Беру пример с Алексан-Иваныча. Виноват,

матушка!

ИВАН СУХАРЕВ. Мы не против, просто…

А. М. МОГИЛЁВ. Пожалуйста, не спешите! Я не предрешаю отказа от исследования – я был бы исключительно рад рассмотреть все мелкие частные гипотезы, которые родятся в процессе работы! Говорю «частные», потому что тема, как вы можете догадаться, основательно изучена, в ней почти не осталось белых пятен.

ИВАН СУХАРЕВ. Понимаете, Андрей Михайлович, вы не предрешаете «отказа», но сами говорите, что эти белые пятна будут такими крошечными пятнышками – и, в общем… в общем, я могу понять, почему Борису обидно.

А. М. МОГИЛЁВ. Но что я могу с этим сделать?

АЛЬБЕРТА ГАГАРИНА. Вообще, это неуместная претензия к Андрею Михайловичу. Вы сами на всё согласились! Чем же вы раньше думали?

ЭДУАРД ГАГАРИН. Никто не высказывает претензии. Но я вообще-то предполагал драматургию, театр, динамику, игру, столкновение характеров.

А. М. МОГИЛЁВ. Ваша воля выбирать методы!

ЭДУАРД ГАГАРИН. Я уже сказал: драматизация событий.

А. М. МОГИЛЁВ. Вот, наконец-то. Надо бы записать…

МАРТА КАМЫШОВА. Давайте я буду записывать, Андрей Михайлович! Всё равно сижу без дела. (Пишет на доске слово «театр».)

БОРИС ГЕРШ. Реальных или альтернативных?

ЭДУАРД ГАГАРИН. Как угодно! Тех и других.

АЛЬФРЕД ШТЕЙНБРЕННЕР. И, говоря «альтернативных», мы немедленно встаём на почву бездоказательных спекуляций и вульгарного дилетантизма.

А. М. МОГИЛЁВ. Методика «мозгового штурма» в одном из описаний предполагает, честно говоря, такую должность, как антикритик. Позвольте мне побыть антикритиком и заметить, что на этом этапе мы будем фиксировать все предложения, ничего не отбрасывая.

АЛЬФРЕД ШТЕЙНБРЕННЕР (пожимая плечами). Пожалуйста, если это соответствует методике.

МАРК КОШТ. Ребята, не дурите: работа с источниками и доклады по ним, каждый по своему персонажу. По-кондовому, по-советски. После доклада можно пообсуждать.

Марта пишет на доске «доклады» и «обсуждения».

АЛЬФРЕД ШТЕЙНБРЕННЕР. Аналитические доказательные статьи.

ИВАН СУХАРЕВ. Присоединяюсь. Статьи, которые бы пробовали разработать «белые пятна», посмотреть на события и процессы под новым углом, ставили бы вопросы, пытались бы дать на них ответы.

Марта пишет на доске «анал. статьи».

ЕЛИЗАВЕТА АРЕФЬЕВА. Нет, Марта, не надо сокращать «аналитические» до четырёх букв!

Марта, покрасневшая, стирает сокращение под общий смех.

АЛЕКСЕЙ ОРЕШКИН. Ах, какие вы все испорченные…

Новый взрыв смеха.

ЕЛИЗАВЕТА АРЕФЬЕВА. Да, да, Лёша, извини. Почему только аналитические? Стихи, художественная проза? Мартуша, «стихи и проза», если можно!

Марта записывает на доске «стихи, проза».

АЛЬФРЕД ШТЕЙНБРЕННЕР. Ну всё, мы, похоже, окончательно решили превратить работу лаборатории в капустник и цирк…

А. М. МОГИЛЁВ. Снова напоминаю про то, что методика «мозгового штурма» не предусматривает критики на этапе сбора идей.

АЛЬФРЕД ШТЕЙНБРЕННЕР. Но на каком-то этапе методика всё-таки её предусматривает?