Голоса

«Такое разбирательство уже было, – спокойно ответила ему Лиза, – и все эти вопросы мне уже задавались». Я отметил то достоинство и отсутствие колебания, с которым девушка сказала это условное «мне».

«Но рýки Святейшего Синода оказались при этом связаны высочайшим указом, утверждённым в марте [тысяча девятьсот] десятого, – парировал Штейнбреннер. – Что ещё оставалось делать церковным иерархам, как не потоптаться на одном месте и не сделать хорошую мину при плохой игре? Это – неравные условия борьбы».

«Значит, наш Царь был более православным, чем Синод», – тихо произнесла Марта, не как вопрос, а как утверждение.

«Ничего подобного! – возмутился Альфред. – Это называется не “более православным”, а “прекращение богословской дискуссии в порядке административного произвола”!»

«Вот и выскажите своё возмущение моему царственному зятю, Павел Николаевич, – ответила Лиза, слегка улыбаясь. – И ему задайте все ваши вопросы о том, зачем он подписал свой указ».

«Я бы и задал, только где мы его найдём! – немедленно ответил Альфред. – Скажите пожалуйста, Альберта, долго ли…»

Не успел, однако, Штейнбреннер закончить свою мысль, а староста группы опротестовать обращение к ней по имени Альберта, как дверь класса открылась. На пороге, конечно же, стоял Алёша.

[8]

Все так и накинулись на нашего «Цесаревича» с разными вопросами, но громче всех прозвучала Ада:

«Алексей! Будьте любезны объяснить нам, почему вы отказываетесь от роли и подводите группу!»

Ради вящей торжественности староста даже перешла на «вы».

Не отвечая ей, Алёша прошёл к первой парте и занял свободное место рядом со мной.

«Я вас искал по всему корпусу, – пробормотал он, ни к кому не обращаясь. – Даже на кафедру отечественной по дурости зашёл, и столкнулся там с Владимир-Викторычем, который меня стал пытать о том, куда это мы исчезли. “Почему вы отказываетесь!” Потому, Ада, что это высшая степень бесстыдства – быть тем, кем не имеешь быть никакого морального права! Я ведь уже сказал Андрей-Михалычу, что готов исполнить любую другую роль. Любую! Хоть Ульянова-Ленина, хоть Нахамкиса-Стеклова, хоть Фёдора Раскольникова, хоть этого вашего Ка… Каляева. Одного поля ягоды…»

– Разве Раскольникова звали не Родионом? – прервал на этом месте автор рассказчика.

– Речь идёт об одном большевике, который в годы революции взял себе этот звучно-кровавый псевдоним, – пояснил Андрей Михайлович. – Его настоящей фамилией было Ильин.

– Извините! – покаялся я.

– Не на чем… Но продолжу.

«Надо было его короновать, – прокомментировал «отречение» Герш. – Вы пренебрегаете значением ритуала, друзья мои! Короновали бы, и он уже не смог бы отказаться, совесть бы не позволила».

«Может быть, – ответил Алёша вполне серьёзно на эту наполовину юмористическую мысль. – Сейчас-то что толку говорить о том, что вы не сделали?»

«Итак, у нас нет царя, – подвела итог староста группы. – Грустно, ребята!»

«Может быть, именно теперь и стóит подумать про замену Государя на Александру Фёдоровну?» – заикнулся я. И здесь случилось несколько неожиданное.

Группа после окончания доклада давно уже как-то сгрудилась в первой половине класса, но Лиза продолжала скромно сидеть на своём месте лектора. В этот миг она встала, прошла несколько шагов и остановилась прямо перед моей партой, глядя мне в глаза.

«Ники! – произнесла она негромко, но очень отчётливо, в полной тишине. – Надо принимать престол. Неужели ты оставишь свой народ без Государя?»

– Прямо «Ники» и на «ты»? – ахнул автор.

– Да, уверяю вас! – подтвердил Могилёв. – Скажи она что-то вроде: «Андрей Михайлович, группа предлагает вам…», я бы ещё сто раз подумал. Но против этого «Ники, неужели ты оставишь свой народ?..» не было никакой физической возможности возражать. Меня, должен признаться, посетил мгновенный ужас. Вот какой: знает ли Лиза о моём невинном письме Марте, подписанном семейным именем последнего Монарха? Насколько, кстати, невинно это письмо? Я ведь его писал явно не от себя, а беспристрастной рукой историка. Выходило теперь, что от себя?

Тэд первый почувствовал нерв момента и, забравшись на стул с ногами, закричал:

«Православные! Волим царём болярина Могилёва, Андрей-свет-Михалыча! Волим!»

Группа весело ответила разноголосым ропотом: «Волим!», «Даёшь!», «Болярина на царство!», «Ура!» и пр. Безусловно, это было только игрой, но их забавляла мысль о том, что педагог присоединяется к этой игре, становясь их коллегой по работе в полном смысле слова, принимая на себя ту же ношу, что и все, окончательно делаясь частью коллектива. Я встал со своего места, чтобы протестовать – но понял, что протестовать, идя против общего настроения, у меня нет никакой возможности. Приложив правую руку к сердцу, я поклонился группе поясным поклоном, примерно таким, каким цари могли приветствовать московский люд с Красного крыльца Грановитой палаты. Группа встретила этот поклон аплодисментами и весёлыми возгласами одобрения.

[9]

– Тут же появился, уже не помню, по чьей инициативе, некий рабочий комитет из Ивана Сухарева, Бориса Герша и Тэда Гагарина, который стал обсуждать детали предстоящей «коронации». Именно Тэд предложил провести её в форме сценического эксперимента, а Борис так и вцепился в эту идею. Штейнбреннер тоже примкнул к обсуждению, но в качестве оппозиции, той пресловутой Бабы-Яги, которая всегда против.

Оставшиеся студенты занимались тем, что сдвигали парты в заднюю часть класса, готовя пространство для «сцены». (Аудитория, замечу мимоходом, была совсем небольшой, парт в ней помешалось всего шесть, для одиннадцати человек их хватало в обрез.) Посередине сценического пространства установили «трон», то есть самый обычный стул, на спинку которого кто-то повесил бумажку с почти карикатурной надписью «Царскiй тронъ» в дореволюционной орфографии.

Лиза, развернув свою тетрадь для записей, отрéзала от её золотистой обложки сверху и снизу две полосы шириной три или четыре сантиметра. Найдя на столе преподавателя клей-карандаш, она склеила эти две полосы в обруч и принялась выстригать зубцы по одной из его сторон.

«Я против использования нелепых реквизитов такого рода», – немедленно заявил Штейнбреннер.

«А я за», – невозмутимо ответила Лиза.

«И я за, – добавил Тэд. – Плохой реквизит лучше его отсутствия. Лиза, голубушка, – обратился он к героине дня, – делай, пожалуйста, не треугольники, а полукружия, иначе выглядит совсем по-детски. Дай-ка мне, я покажу тебе, как надо…»

Гагарин полностью завладел «короной», а Лиза переключилась на изготовление «епитрахили», основу для которой в виде длинного кашне пожертвовал Тэд, а булавки – Марта.

«Нет, вы удивляете меня! – недоумевал Альфред. – Вы хотите сказать, что в этой аудитории сейчас совершится акт венчания на царство?»

«Фёдор, успокойся, никто так не хочет сказать! – подал со своего места Марк Кошт, расставлявший стулья для зрителей церемонии. – И давать Андрей-Михалычу воинскую присягу тебя никто не заставит. Расслабься уже, да?»

«Конечно, конечно… – но наш «профессор» не был готов расслабиться. – А что делает Елизавета, могу я спросить?»

«Епитрахиль», – лаконично пояснила девушка.

«Епитрахиль?! – взвился Штейнбреннер. – То есть настоящую православную епитрахиль?! И кто же, интересно, её на себя возложит?»

«Алексей, кто ещё? – весело ответил я. – Он вчера сообщил мне о готовности изображать духовенство, так что быть митрополитом Палладием ему сам Бог велел. Поглядите, как внимательно он листает Зызыкина!»

Тут поясню: Михаил Валерианович Зызыкин – русский правовед, который уже после эмиграции составил добросовестный труд под названием «Царская власть и закон о престолонаследии в России». В этом труде, кроме прочего, приведён полный чин коронования.

«А Алексей, разрешите узнать, рукоположен, чтобы надевать на себя епитрахиль? – не отставал от нас наш «русский немец». – Никто не видит в этом всём нарушения конфессиональной этики?»

«Фредя, уймись наконец, – попросил Кошт. – Иначе мы сейчас сделаем вторую корону, чёрную, и я тебя лично венчаю царём всех душнил всех времён и народов».

«Почему чёрную?» – тут же прореагировал Альфред.

Лиза не выдержала и рассмеялась. Кто-то подхватил, и через полминуты мы смеялись все.

[10]

«Коронация» прошла без сучка и задоринки.30 Алёша, облачённый в епитрахиль, служил серьёзно, сосредоточенно и вдохновенно, причём я произношу этот глагол без всяких мысленных кавычек. Молитвы он, правда, читал не наизусть, а из книги Зызыкина, держа её перед собой на вытянутой руке, но этот жест только прибавлял торжественности всему происходящему. Моё участие свелось к нескольким ритуальным жестам да к произнесению вслух православного Символа веры, что я без труда совершил по памяти. После слов «верховную власть над людьми своими» Алёша объявил, что чин венчания свершён, и поспешил снять «епитрахиль»: она его явно тяготила. «Народ» наградил нас новыми аплодисментами.

Я опять слегка юмористически поклонился и, снимая картонную корону, пояснил:

«Не думаю, что Государя на выходе из Успенского собора собравшиеся приветствовали аплодисментами, но, если уж так, все их отношу исключительно к Алексею. Он всё совершил как нельзя лучше».

«Да, отлично! – согласился Борис. – Настолько убедительно, что его хоть сейчас можно возвести в сан. Увы, от еврейских пареньков вроде меня это никак не зависит».

«Нет, нет, – пробормотал Алёша. – Это не так и не я должен был делать. И читать по книге – тоже плохо: как будто недоучившийся семинарист…»

«Алёша – умница, но меня поразили вы, – негромко сказала Марта, пристально глядя мне в глаза. – Вы ведь Символ веры сказали наизусть. Я не ожидала…»

Между прочим, студентам о своём монашеском опыте я никогда не рассказывал, даже мои коллеги не все о нём знали. Прежде чем я успел ей ответить, всерьёз или шуточно, заговорил Штейнбреннер:

«Вы все можете сколько угодно надо мной смеяться и даже, как тут обещали, надеть мне чёрную корону “главного душнилы” всех времён, и всё же я упорно не понимаю: какая чисто исследовательская ценность имелась в этой сцене?»

«Исследовательской не было никакой, – сразу согласился с ним Тэд. – А ритуальной и эстетической – масса».

«Такая масса, что те, кто увидел бы нас со стороны, назвали бы нас сектантами, а не исследователями», – упорствовал немец.

«Нет, Альфред, ты не прав, – вдруг выговорил Иван. – Здесь был и познавательный опыт, хотя бы для меня. Я своими глазами увидел, что…»

Встав со своего места, он вышел вперёд, и, обернувшись ко всем, продолжил мысль:

«Я своими глазами увидел, что это всё совершилось соборно. Вот этот экзамен кандидата о его вероисповедании, или молитва, когда митрополит произносит “мы”, и это явно не императорское “мы”, не фигура речи, а – “мы все, стоящие здесь”, или возглас дьякона, после которого царь склоняет голову вместе с народом, – слушайте, это всё – земский собор в миниатюре! Я намеренно молчу про религиозную сторону, а говорю только про общественную, – поспешил Иван предупредить возражения, хотя никто ему не возражал: все слушали внимательно. – Земский собор, установление общей нормы, учредительное собрание, если пользоваться юридическим языком. Какое право, – вдруг темпераментно воскликну он, – какое право господа вроде Милюкова и ему подобных имели талдычить нам тридцать лет подряд о том, что Россия не может обойтись без Учредительного собрания?! Вот, пожалуйста, уже оно совершилось четырнадцатого мая девяносто шестого! Кто им дал основание думать, что их адвокатски-либеральный способ выяснить народную волю лучше исторически-церковного? Да если бы он и был лучше: разве можно поступать так? Даже в быту разве можно продать какую-то вещь одному человеку, а после её же – другому, оправдываясь тем, что прежний договор купли-продажи написали пером на пожелтевшей бумаге, а новый, свеженький, отпечатали в типографии, и поэтому старый против нового никуда не годится? Почему в их хилый умишко не вошло, что прежде любых учредительных собраний, любых циркулярных телеграмм, любых манифестов надо было всенародно являться в тот же самый Успенский собор, падать на колени и кричать: Царь-батюшка, мы передумали, мы за двадцать один год всех предали и всё продули, благоволи снять нами возложенный венец! Кто из этих умников, – он показал ладонью на Штейнбреннера, – додумался это сделать?!»

«Браво», – шепнул Герш, внимавший каждому слову.

«А вы сами, Михаил Васильевич? – совершенно неожиданно для всех спросила Марта. – Вы разве додумались?»

«Я? – испугался Иван – и весь сразу как-то съёжился: – Чёрт побери, правда же…»

И хотя студент четвёртого курса Иван Сухарев никак не мог нести ответственность за поступки умершего в тысяча девятьсот восемнадцатом году генерал-адъютанта Михаила Васильевича Алексеева, он покорно принял вес этого упрёка, направленного совсем не в него, и тихо, медленно вернулся на своё место.

Альфред, откашлявшись, собирался, похоже, протестовать и оспаривать тождество коронования и земского собора с правовой точки зрения, да и Марк открыл рот, ведь и в его персонажа прилетел камешек. Но я не дал разгореться новой дискуссии. Хлопнув пару раз в ладоши за неимением председательского колокольчика, я бодро объявил, что время близится к полудню, а значит, самая пора уйти на обеденный перерыв!

В небольшом здании библиотеки отсутствовал даже простой буфет, поэтому я щедро отпустил на обед целый час. Ближайшая столовая находилась в здании Пищевого техникума в десяти минутах ходьбы от библиотеки: по моим расчётам, часа должно было хватить.

[11]

– Мой телефон, – рассказывал Андрей Михайлович, – уже во время «коронации» неблагочинно прожужжал, поэтому я с началом обеденного перерыва поспешил прочитать короткое сообщение. Сообщение было от Насти:

А. М., вы не хотите пообедать с симпатичной девушкой?

Я почти рассмеялся: что называется, моя аспирантка в своём репертуаре. Ответил в тон ей:

А кто симпатичная девушка?

«Да я же! – прилетело мне через минуту. – Вы, что, меня боитесь? В конце концов, я предлагаю только пообедать, а не поужинать… Где вы? Здесь вас все потеряли».

«В науч. библиотеке на Загородной роще, – пояснил я. И добавил: – Настенька, рад бы, но у тебя занятие в 12:40?»

Заметьте, кстати, как этот «телеграфный» формат коротких сообщений урезает речь! В полноценном письме, даже электронном, я бы не обронил глагол: написал бы «начинается занятие».

«Оно отменилось!» – сообщила девушка.

«Как это?! – поразился я. – Ты сама его отменила?»

«Нет: Вл. Вик.» (Это сокращение обозначало, видимо, Владимира Викторовича.) «Я свободна на сегодня. Так что насчёт обеда?»

«Я через 15 мин. буду в “Союзе”, – капитулировал я. – Там есть столовая».

«Уже вызываю такси!» – пришло последнее лаконичное сообщение с восклицательным знаком в конце. Я только головой покачал, увидев его: я в свою бытность аспирантом на такси не ездил… Впрочем, зачем осуждать? И пусть ездит, и слава Богу.

Через четверть часа мы встретились в многоэтажном торговом центре, где продаётся мебель, стройматериалы, сантехника и всякая такая всячина, выстояли очередь в столовой, сели со своими подносами за небольшой столик.

«Сегодня в пятиминутный перерыв во время второй пары ко мне зашёл завкаф, – начала рассказывать Настя. – Извините, вам не нравится это сокращение!» – тут же исправилась она.

«Нет, ничего… Я бессилен выстоять против могучих волн языкового вульгаризма своей одинокой тощей грудью», – отшутился я.

«Вульгаризма, значит? Ну-ну… Знаете вы, кстати, анекдот про трёх поросят, первого из которых звали Ниф-Ниф, второго Наф-Наф, а третьего – Заф-Каф? Это вам, наверное, тоже не нравится… Так вот, и спросил меня: где мой научный руководитель? Заф-Каф вас с самого утра ищет, не находит и злобствует. “Злобствует” я от себя добавила, но по нему, знаете, было видно!»

«Да, мне уже принесла на хвосте сорока», – подтвердил я.

«Какая ещё сорока? – не сразу поняла Настя. – А, это поговорка! Вы, Андрей-Михалыч, нарочно себя делаете более старым, чем есть, всяким вашим русским фольклором. Это такое мужское кокетство, что ли?»

«Что ты! Даже и в мыслях не было».

«Итак, – продолжала аспирантка, – я сделала глаза невинной девочки и ответила, что понятия не имею. Мне на это сказали: очень плохо! Позорно, легкомысленно и безответственно! И дали поручение: во-первых, выяснить, куда это вы исчезли. Вы лично и группа сто сорок один. Выяснить и сразу доложить. Во-вторых…»

«Ты уже доложила?» – прервал я.

«Андрей Михалыч! – Настя выпрямилась, едва не бросила вилку. – Вот это сейчас прозвучало обидно».

«Господь с тобой, – испугался я, – почему обидно? Ты не обязана мне никакой присягой, Настя, а Владимир Викторович всё-таки наш начальник».

«Ваш, но не мой! – парировала девушка. – Это не он мой научный руководитель. Я ведь от него ушла к вам, вы не забыли? Как жирный колобок… Видите, я тоже умею в русский фольклор! Во-вторых, мне было поручено присоединиться к работе вашей группы, внимательно смотреть и слушать, дать в конце дня подробный отчёт о том, что это вы делаете, звонить даже поздним вечером! А мою “пару” после обеда он отменил, потому что это задание важнее».

«Вот как? – я даже не вполне поверил. – Значит, ты должна прямо шпионить за нами в буквальном смысле слова?»

«Смотрите! – Настя показала мне на экране своего устройства личный номер телефона завкафедрой, которым он не разбрасывался просто так. – Вас это не убеждает?»

«Отчего же, вполне… А ты что?»

«А что я? Взяла под козырёк».

«“Вы должны были уж держать всё это в секрете и никому не говорить”, как сказал в Ставке генерал Толстой генералу Тихменёву вечером седьмого марта семнадцатого в ответ на сообщение о секретной телеграмме из Госдумы», – заметил я вполголоса.

«Не знаю ни того, ни другого! – чистосердечно призналась Настя. – И даже не стыжусь: не пытайтесь меня, пожалуйста, overwhelm with your knowledge31. Почему это я должна была держать это в секрете? Зачем вы меня отталкиваете?»

«Настя, не сердись, пожалуйста! – попросил я. – Похоже, я просто вляпался в какую-то интригу, и не хочу ещё и тебя в неё втягивать».

«А я в этой интриге занимаю вашу сторону!» – живо отреагировала девушка.

«Тебе бы лучше не занимать ничью… Увы, увы: мы демонстрацией всех этих дрязг подаём тебе как юному учёному дурной пример», – покаялся я.

«Бросьте, Андрей-Михалыч, мне не восемнадцать лет… Я готова вам помогать! Только не знаю, как…»

Я улыбнулся:

«Это очень мило с твоей стороны… Ну что же, доложи ему: мол, “лаборатория” переехала в библиотеку и там продолжает работать над материалом зубодробительно скучными академическими методами, так что ты еле высидела до конца».

«Я так и планировала. И мы оба знаем, что это не так: ха-ха… А чтó, я действительно могу к вам присоединиться после обеда?»

«Само собой! – радушно подтвердил я. – Твоя сестрица Элла ждёт не дождётся сойтись с тобой в открытом противостоянии. У нас очень удачная Элла, ты знаешь? Я, правда, так и не смог тебя, твоего персонажа то есть, вставить в общий план работы…»

«И к лучшему, – перебила Настя. – Меня устраивают редкие набеги. Посмотрим-посмотрим на мою старшую сестрёнку…»

«…Не смог, хотя честно пытался, – продолжал я. – Тут ещё случилось непредвиденное: так вышло, что в связи с отречением Алёши меня “короновали”…»

Настя вся осветилась изнутри и даже захлопала в ладоши. (Кажется, на нас начали оглядываться другие посетители столовой.)

«Правда?! – весело воскликнула она. – Я предчувствовала, что так будет!»

«Скажи мне, пожалуйста: это именно с твоим предчувствием связано твоё вчерашнее загадочное сообщение на английском?» – осторожно спросил я.

«Разумеется, – подтвердила Настя. – А с чем ещё оно могло быть связано?»

Правда, хоть и сказала это с уверенностью, она всё же как будто немного порозовела.

«Вы, девушки, любите говорить загадками, – дипломатично извернулся я. – Я даже думал, что оно не мне предназначалось».

«Кому же ещё? Эх, Николай Александрович, я ведь не “по-царски” одета сегодня! – притворно вздохнула Настя и с сомнением оглядела свою блузку. Была она в тот день в белой блузке с короткими рукавами и клетчатой юбке-шотландке, то есть красной в крупную зелёную клетку, достаточно длинной по современным меркам, что-то до середины голени, но по нормам столетней давности – несерьёзной, «подростковой» длины, слишком яркой и явно не во вкусе последней Государыни. – Вот и сомневаюсь, примут ли меня такую… пёструю».

«Ну ладно уж, Александра Фёдоровна, придётся нам делать хорошую мину при плохой игре и помнить, что не платье красит человека», – отозвался я в том же шутливом тоне.

«Да ладно, Андрей Михалыч: неужели последний царь называл свою жену по имени и отчеству?» – поддела меня Настя.

«Ну это уж нет, конечно», – согласился я.

«И зачем вы тогда пренебрегаете исторической точностью?»

«Ты ей сама первая пренебрегла… My darling Alix, isn’t it time for us to go, so as to not be late for today’s second session?32»

«Ой, какая прелесть! – Настя вся расцвела. – Настоящая “Россия, которую мы потеряли”! Вот так и станешь монархисткой и хрустобулочницей. Слышали такое словечко?»

«Слышал, – подтвердил я. – Но душа его отторгает».

«Ну, ещё бы… Знаете, я предлагаю нам переписываться по-английски, чтобы сохранить верность духу персонажей. Я три месяца жила в Британии, а теперь практики языка нет, и обидно».

«Что же, я не протестую», – вздохнул я, думая про себя: как много в ней ещё жизненных сил и чего-то почти детского!

«А в английском есть ещё одно достоинство», – тут же добавила Настя.

«Какое?» – поинтересовался я.

«В нём нет разделения на “ты” и “вы”, – пояснила девушка. – Разве это не прекрасно?»

[12]

– По пути в библиотеку, – говорил Могилёв, – я написал Аде Гагариной о том, что моя аспирантка сегодня присоединяется к работе группы, поэтому нас уже ждали.

«Царица-матушка сегодня прекрасно выглядит, – заметил Борис Герш, когда мы с Настей вошли в аудиторию. – Правда, несколько легкомысленно».

«Государыня, видимо, приветствовала сэра Джорджа Бьюкенена, английского посла, вот и надела что-то, приятное его глазу, – это Кошт иронически прокомментировал узор её юбки. – Были бы рады, если бы её величество изредка думали и о своих несчастных соотечественниках».

«Это – Гучков? – шепнула мне Настя, и в ответ на мой кивок холодно обронила «Гучкову»: – А с вами, господин октябрист, я даже разговаривать не хочу!»

«Ну, конечно! – протянул Марк. – Вы, мадам, меня, помнится, вообще хотели повесить, а в повешенном состоянии разговаривать неудобно».

Группа была уже в сборе – мы пришли позже всех – и, как выяснилось, обсуждала предстоящий сценический эксперимент. «Царскiй тронъ» успели убрать, точней, убрали записку со спинки стула и присоединили к нему ещё один, что, видимо, должно было изображать диванчик в одной из комнат Александровского дворца в Царском селе.

«Мы хотим выяснить несколько вещей, Андрей Михайлович, – пояснил Борис. – Что случилось бы, если бы старшая сестра сумела убедить младшую? Смогла бы она её убедить? Свелось ли всё к женским эмоциям, или на кону стояли какие-то сложные соображения?»

«Вы забыли мой вопрос: была ли здорова государыня императрица? – подал голос Штейнбреннер. – Я имею в виду, психически».

«Да, и действительно ли Аликс выгнала Эллу “как собаку”, о чём в воспоминаниях пишет мой персонаж? – прибавил Тэд. – Ну, или “пишу я”, как у нас становится модным говорить… В конце концов, это просто сценично. Государыня-матушка, не угодно ли пройти вот сюда? – обратился он к Насте с елейностью опытного царедворца. – Ваше величество, изволите видеть, будут стоять спиной к двери, а их высочество войдут оттуда…»

Настя кивнула, уже бледная, собранная, и заняла нужную позицию. Лиза стала у другого края «сцены», накинув на голову косынку, которая, видимо, изображала апостольник игуменьи. С некоторым даже удивлением и безусловным восхищением перед их близостью образу я наблюдал, как обе девушки, обычно такие живые, отбросили всякую весёлость, весь молодой задор. Настя нахмурилась, и эта складка на её лбу выглядела не как мимическая складка, а как морщина, оставленная годами жизни, скорбями и болезнями. Лиза смотрела прямо перед собой серьёзно и горестно.

Тэд, приглядевшись к ним обеим, по какому-то одному ему известному признаку решил, что обе участницы диалога готовы, картинно взмахнул хлопушкой-нумератором и щёлкнул ей.

– Позвольте, а я ведь не нашёл в вашем сборнике стенограммы именно этой сцены! – перебил на этом месте автор рассказчика. – Или я что-то пропустил?