Голоса

Могилёв помотал головой.

– Нет, вы ничего не пропустили, – ответил он. – Сцены не было. Ничего не случилось!

Елисавета Фёдоровна сделала единственный шаг вперёд. Верных тридцать секунд они глядели друг на друга, и глядели с таким напряжением, что, кажется, я почувствовал струйку пота, побежавшую у меня по спине. Полная тишина позволяла расслышать даже их дыхание.

Аликс отвела глаза первой.

«Я не могу, – шепнула она. – Я не хочу этого повторять».

Пройдя к оставленной на лекторском столе сумочке, она вынула из той бумажный носовой платок и промокнýла им испарину со лба.

«Ура, Лизка победила Алиску!» – крикнула Лина. Да, вообще-то это так и выглядело. Или нет: не могу ручаться.

Тэд запоздало хлопнул своим инструментом и с досадой сообщил:

«Провал! Дамы и господа, мы сели в лужу!»

«Я не думаю, что это провал, – возразил я. – В известной мере это всё было красноречивей слов».

«Верно!» – прибавил Борис. Иван тоже промычал что-то, означающее согласие: он наблюдал за сценой очень внимательно, скрестив руки, стоя от всех несколько в стороне.

«Ну да: отрицательный результат тоже результат, – с деловым видом кивнул Альфред. – Но вопрос о психическом здоровье императрицы и о её диагнозе остаётся открытым, имейте в виду!»

«Я готова попробовать ещё раз, – проговорила Лиза тихо и без всякой улыбки. – Но стóит ли, если это так тяжело?»

«Нет, не стоит! – хрипловато произнёс Алёша и, подойдя к Насте, повторил ей полушёпотом: – Ваше величество, не стоит, не нужно. Вы и без того много страдали! Поберегите себя».

Эта его совершенно серьёзная просьба выглядела почти комично, и Настя действительно невольно улыбнулась в ответ, и всё же быстро смахнула слезинку из угла глаза носовым платком, который до сих пор держала в руке.

«“Красноречивей слов” – это любезное утешение со стороны Андрей-Михалыча, – заговорила староста, тоже слегка раздосадованная. – А правда в том, что задача нашего коллектива – вырабатывать текст. Из красивой картинки текста не сделать. А всё происходит потому, что некоторые нерегулярные участники группы…»

«Хорошо, Ада, хорошо, – торопливо вмешался я, боясь готового слететь с её языка упрёка в избыточной эмоциональности, отвечая на который, Настя наверняка бы тоже не полезла за словом в карман. – Давайте вообразим себе альтернативную историю! Александра Фёдоровна, как известно, в тот день сообщила своей сестре, что Государь ту принять не может. Ну, а если бы невралгия, жар, мигрень, любая другая болезнь уложили её в постель, и тот смог бы принять “тётю Эллу”? Чем бы это могло закончиться?»

– Тётю? – потерялся автор. – Вы ведь раньше говорили, что великая княгиня была ему свояченицей. Простите, но я снова заблудился в трёх соснах…

– Верно, – кивнул Андрей Михайлович, – по одной линии свойства она действительно ему была свояченицей, старшей сестрой жены. А по другой линии – вдовой его дяди, великого князя Сергея Александровича, брата Александра III. «Тётя» в их общении являлось, скорее, шуточным словом. В письмах к Государю Елисавета Фёдоровна называет себя то «тётей Эллой», то «сестрой Эллой», с английского sister-in-law33, а иногда просто подписывается одним именем.

– Мне никогда не удержать в памяти всего этого… Неудивительно, что их многочисленные близкородственные браки приводили к больному потомству, вам не кажется?

– Кажется, – снова согласился мой собеседник. – Но кто мы, чтобы судить? В любом случае, за все свои ошибки они уже сполна заплатили.

«Браво! – воскликнул Тэд. – Ах, как жаль, ваше величество, что вы не в мундире! Пиджак портит всё впечатле… ваша самоотверженность, однако, не знает границ», – прибавил он сразу, видя, что я снимаю пиджак и вешаю его на спинку стула.

Девушки весело переговаривались, Борис сосредоточенно кивал, Альфред пожимал плечами, но большинство группы, судя по общим улыбкам, приветствовало идею. Тэд вежливо сопроводил меня к окну, поясняя: он хочет, чтобы между собеседниками в начале сцены было значительное расстояние.

«Хорошо, – согласился я. – Только, если можно, снабдите меня кто-нибудь простейшим реквизитом. Зажигалка, свернутая бумажка. Придётся обойтись без своего знаменитого янтарного мундштука, увы, увы…»

«Мундштука и правда нет, но зачем бумажку, вашбродь? Есть настоящие сигареты», – радушно предложил Марк, пока Тэд сворачивал и вот уже протягивал мне несколько искусственных «папирос». К полковнику, строго говоря, следовало бы обращаться «ваше высокоблагородие», а не просто «вашбродь», но такими деталями можно было пренебречь.

«Нет-нет, – отклонил я предложение. – Как-то дурно по-настоящему курить в библиотеке, и запах останется… Разрешите мне ещё секунд тридцать постоять у окна, настроиться. Никто ведь не против?»

[13]

СТЕНОГРАММА

сценического эксперимента № 4

«Беседа Е. И. В. Николая II и вел. кн. Елисаветы Фёдоровны»

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Е. И. В. Николай II (исп. А. М. Могилёв)

Вел. кн. Елисавета Фёдоровна (исп. Елизавета Арефьева)

НИКОЛАЙ (оборачиваясь). Ella! For God’s sake… I am so glad to see you.34 (Быстро проходит к ней; взяв её руку в обе свои и склоняясь, будто хочет приветствовать её церковным целованием руки, каким иногда встречают игумений, но удерживает себя от этого, а вместо этого ведёт её к небольшому дивану и сажает.)

ЕЛИСАВЕТА (слабо улыбается). Wenn du nur wüßtest, wie schwer mir fiel, hierher zu kommen.35

НИКОЛАЙ. Тётя Элла, могу ли я попросить тебя говорить по-русски? Ни одного немецкого слова не приходит на ум…

ЕЛИСАВЕТА (с лёгким акцентом). А мне в голову не входит вообще никаких слов. Если бы не обещание, которое я уже дала… Ники, прости меня за то, что касаюсь больного места. Видит Бог, мне это тяжело. Я пришла просить тебя – ты догадываешься, о чём? Я пришла просить тебя удалить от себя этого ужасного человека. Ты знаешь, о ком я говорю.

Молчание.

НИКОЛАЙ. Я закурю, ты не возражаешь? (Отходит к окну. Несколько раз пытается поджечь армейской зажигалкой папиросу, потерпев неудачу, досадливо откладывает зажигалку в сторону.)

ЕЛИСАВЕТА (энергично). Ники, ты не можешь вечно прятаться за своё вежливое молчание! Этот человек – враг Церкви и твоей земли. Он – сладострастник, колдун и наверное, настоящий бес. Человек, которым играют бесы: бесовская марионетка. Всё, что ты делаешь, он мажет дёгтем своего греха. Он гадок! Я удивляюсь тому, как ты, такой чуткий к этим вещам, не видишь, что он просто гадок!

НИКОЛАЙ (вполоборота к ней). В нём, безусловно, есть несимпатичные черты, но кто из нас без греха? Ты преувеличиваешь. Это простой русский мужик, который набедокурит, а потом кается. В конце концов, он – часть народа, а у меня нет другого народа. «Он гадок», – говоришь ты, но я не могу позволить себе брезговать своим народом, это… тоже некрасиво. Знаешь, он искренен! Он мне сам показывал фотографию своего кутежа. Не думаю, что человек, который…

ЕЛИСАВЕТА (перебивает). Ничего не хочу знать о его фотографиях, но эти фотографии видишь не только ты с твоим великодушием. Их видят твои подданные. Если бы ты знал, что говорят о тебе, о нём и об Аликс! Мне стыдно произносить то, что говорят, и мне больно думать, что у людей могут быть такие мысли.

НИКОЛАЙ (пожимая плечами). Всё в руках Божьих. Про кого из нас не клеветали? Что я могу с этим поделать? Ты же знаешь, Элла, что даже тебя – даже тебя! – называют «гессенской ведьмой». И это после всего доброго, что ты совершила для них! Так они отблагодарили тебя после убийства дяди Сергея!

Молчание. Великая княгиня сидит молча, невидяще глядя прямо перед собой.

НИКОЛАЙ. Тётя Элла, я тебя огорчил, прости.

ЕЛИСАВЕТА. Я в отчаянии, Ники. Мне кажется, что мы летим в пропасть, а этот чёрт сидит на облучке и, как говорят, тянет свои лапы к поводьям. Мы все ранены, а он – как грязь в ране. Он опасен, его нужно удалить, я так чувствую. Почему ты не можешь в этот раз просто мне поверить?

НИКОЛАЙ. Элла, моё положение таково, что я не могу просто верить. Аликс внушает мне одно, ты – другое, Григорий – третье, и Николаша – четвёртое. Каждый из вас может быть добрым и честным человеком, хоть его и называют разными именами. Неужели ты думаешь, что я не вижу вреда от его… неразборчивых связей? Григорий забывается, и ты не первая, кто об этом говорит. Мне самому пришлось ему однажды об этом сказать. Но ты отвечаешь перед Богом за свою обитель, Григорий – за свою семью в Тобольской губернии, и только я – за всю эту землю. Я могу ошибаться и, видимо, ошибаюсь, помилуй меня Боже, но я не могу никому довериться полностью. Даже если я дам себя уговорить, тяжесть ответственности будет не на вас, а на мне.

ЕЛИСАВЕТА. Ваше величество, простите! (Встаёт и делает книксен.) Я не должна была приезжать.

НИКОЛАЙ (со слабой улыбкой, но подрагивающим голосом). Ты помнишь, Элла, как ты делала книксен перед образами в храмах, ещё до того, как приняла православие? А я, представь, до сих пор помню. Ты не останешься на обед? Я попрошу подать постное.

Елисавета Фёдоровна отрицательно поводит головой и, не отвечая, идёт к выходу.

Перед тем, как выйти, она, полуобернувшись, крестит Государя, сотворяя в воздухе широкое крестное знамение.

Николай, подойдя к окну, снова пробует зажечь папиросу. Его руки чуть дрожат, но в этот раз он справляется с зажигалкой. Закурив, он смотрит в окно.

[14]

– Я должен сказать, – заметил автор, – что считаю эту сцену одной из самых выразительных в вашем сборнике.

Могилёв коротко хмыкнул.

– Не уверен, что так, – не согласился он. – Но благодарю вас! Мне она тоже дорога: как мой первый актёрский опыт. В хлопушке Тэда, доложу вам, имелось что-то магическое! Не в буквальном смысле слова, конечно: надо быть совсем язычником, чтобы зависеть от магии вещей, а я хоть и запрещён в служении, ещё не анафематствован же. Не в дословном смысле, но, когда он щёлкнул ей, я перестал воспринимать происходящее как игру. Передо мной была не моя студентка, которой я преподавал отечественную историю, а – близкий человек, старшая меня четырьмя годами сестра жены, уважение, симпатия и даже нежность к которой смешивались от мучительной неловкости за малоуместность её просьбы. Да и сам я… Разумеется, я помнил краем ума свои настоящие имя и отчество, свою профессию и то, что на дворе – двадцать первый век, но это знание как бы ушло вдаль, обесцветилось, держалось на мне так же легко, как на дереве – осенние листья: тряхни дерево, и они облетят. Не хочу показаться высокопарным, но в этом «актёрстве» – крайне неудачный термин – присутствовало не столько актёрство, сколько нечто таинственное, мистериальное, и не могу объяснить вам происхождение этой тайны. Вот, например, до самого начала диалога я полагал важным объяснить собеседнице, что Григорий помогает Бэби – семейно-обиходное имя наследника. Но внутри этой сцены я понял, что я несвободен в своих словах, что сказать этого нельзя, что Элле, которая любую магию и магическое врачевание отвергает как «святая сестра», да и не без основания она делает так, говорить это – совершенно неуместно. Но я-то не могу позволить себе ограничиваться соображениями честны́х сестёр, потому что я не патриарх, а хозяин Русской Земли! Почему они не дали мне стать патриархом? Всё это, думаю, звучит странно, и все эти мысли прекратились после окончания сцены.

После второй хлопушки группа некоторое время молчала. «Браво!» – крикнул Герш, но в этом одиноком «Браво!» его никто не поддержал.

«Да-а, – протянул Марк. – Хорошо, что этого никто не видит».

«Почему это?» – повернулась к нему Настя, даже несколько резко.

«Потому, – пояснил Кошт, – что это – жирный козырь в руки монархистов и прочих разных… вздыхателей по барской плётке».

Я обратил внимание на то, что мы перешли к обсуждению, и предложил поэтому поставить стулья кругом для более правильной процедуры. Некоторое время мы занимались расстановкой мебели.

«Вы ведь ему подыгрывали, Андрей Михалыч, разве нет? – продолжил Кошт, едва мы расселись. – Признайтесь честно?»

«Нет, это неправда», – тихо и убеждённо проговорила Марта, прежде чем я сам успел ему возразить.

«Знаете, – начал Иван, ни к кому не обращаясь, – этого диалога в реальности не было, то есть почти наверняка не было. Но мы все воспринимаем его так, как если бы он был – в отличие от той сцены, где Алиса Гессенская отказала Наследнику. Ту мы обсуждали добродушно, а здесь, как я погляжу, задеты за живое. Хочу сказать, что есть, видимо, разные степени вероятности…»

«Обратите внимание на то, что Государь сказал о Распутине! – горячо заговорил Герш. – Это… это гениально – или, в любом случае, очень точно. Распутин – гадок, похотлив, неразборчив, но все его уродства – часть народной жизни, а монарх, в отличие от монаха, не может позволить себе быть избирательным по отношению к своему народу. Я скажу больше! Скажу то, что уже говорил в двадцать девятом году и не поленюсь повторить. Распутин – тёмный невежественный колдун, но склонность к невежественному обрядоверию – часть нашей, русской религиозности. Церковь не отлучила его от себя и не избавилась от этой тёмной части. В его явлении повинны мы все! Это именно наша, Русская православная церковь, перед семнадцатым годом выродилась настолько, что не сумела дать никакой более достойной фигуры! “Кровь его на нас и на детях наших”36, хотя в данном случае не “кровь на нас”, а “явление через нас”. Чтó, скажете, я неправ?»

«Борис так энергично обличает “нашу”, “русскую” Церковь, – пробормотал Алёша, как-то вжавшись в спинку своего стула, – что так и хочется спросить, говорит ли он от себя лично или от своего персонажа. Если от имени Шульгина – всё в порядке. А если от себя, то… простите за юдофобское замечание». Эта фраза вызвала сдержанные смешки.

«Голая софистика, которую Борису, э-э-э, господину Шульгину как умному человеку даже стыдно заниматься, – вступил Штейнбреннер. – Что значит “не был отлучён”? Церковь, которая зависит от светских властей и руководится Синодом, то есть является просто “духовным ведомством”, не может быть свободной в своём каноническом праве. Упрекать Церковь до семнадцатого года в том, что она, с её связанными руками, не анафематствовала Распутина – это как упрекать меня лично в том, что мой диплом об окончании Theodor-Heuss-Kolleg не признаётся Рособрнадзором и я не могу на его основании вести в России профессиональную деятельность. Смешно! Наоборот, в этой сцене я вижу ещё одно подтверждение бескультурного вмешательства царской власти в духовную область, и спасибо Андрею Михайловичу за то, что он так выпукло это представил».

«Я не понимаю, – глухо буркнула Лина, – чтó, нельзя было старшую дочь сделать царицей? Ваше величество, чего вы уцепились за больного мальчишку?»

«Нельзя отнимать царство у того, кому оно уже обещано, – тихо ответил я. – Это просто неделикатно. Бэби и так мог умереть в любой день: поскользнуться на ровном месте и истечь кровью. Тогда, действительно, можно было бы менять закон о престолонаследии. Я думал, что ещё успею это сделать. Но не во время войны же…»

«Вот из-за вашей деликатности и просрали Расею», – продолжала ворчать Лина, не замечая улыбок в свой адрес.

«Вы все не понимаете главного, – подхватила нить дискуссии Марта. – А главное в том, что два хороших и близких друг другу человека не могли понять друг друга. Ведь матушка была полностью права! И Государь тоже, по-своему. Мы все летели в пропасть с чёртом на облучке без всякой надежды. Какой это всё ужас…» Сказав это, она поднесла ко рту указательный палец и прикусила его зубами, невидяще глядя перед собой.

«Марта, может быть, не стоит так близко к сердцу принимать фикцию, точней, экспериментальную модель, и по ней делать окончательные выводы?» – сочувственно обратился к ней Иван. Его сочувствие, конечно, выглядело как критика, но Иван был весь такой, прохладно-отрешённый – то есть до известной точки, перейдя которую, он становился другим человеком. И в этот момент у меня завибрировал телефон.

[15]

– Я забыл в начале дня его отключить, – пояснил рассказчик. – Извинившись, я сбросил звонок. Но этот противный аппарат зажужжал снова! Я глянул на экран – и, кашлянув, обратился к группе:

«Дорогие юные и не очень юные коллеги, этот звонок – от Владимира Викторовича. Я вынужден его принять, извините! Выйду в коридор, чтобы не мешать вам».

В коридоре я взял трубку.

«Андрей Михалыч, наконец-то! – почти оглушил меня энергичный голос Бугорина, так что я, поморщившись, убрал аппарат от уха и заодно включил уж «громкую связь». – Куда вы пропали? Где вас черти носят?»

Дверь аудитории открылась: Ада и Настя вышли вслед за мной в коридор. Стояли и глядели на меня с беспокойством.

«Я в научной библиотеке, Владимир Викторович, – ответил я со сдержанной неприязнью. – Участвую в работе творческой группы, что не очень легко делать, отвлекаясь на звонки. Как духовное лицо, хоть и бывшее, должен сказать, что против упоминания чертей всуе. Если мы их так часто кличем, они ведь и в самом деле явятся».

«А ты мне вечно будешь тыкать в нос тем, что ты бывшее духовное лицо? – распалялся на другом конце провода завкафедрой. – Ты мне лучше скажи, почему завязываешь отношения через мою голову?»

«Какие отношения?» – не понял я.

«Почему, дубовый твой колган, я узнаю про приказ о создании лаборатории от Яблонского, а не от тебя?»

Да, конечно, подумал я. Когда непосредственный начальник педагога называет его голову дубовым колганом, а студенты и аспиранты слышат этот эпитет, он, безусловно, имеет высокое воспитательное значение.

«Настя, Ада, – шепнул я, – возвращайтесь в класс, хотя бы кто-нибудь одна, приглядите за работой группы».

Моя аспирантка послушалась, но староста осталась. Она и не думала никуда уходить, а я не мог же её прогонять жестами словно кошку или курицу, правда?

«С кем ты там шепчешься? – с подозрением спросил Бугорин.

«Прошу своих студенток вернуться в класс».

«Они, значит, распустились у тебя совсем? Ну, каков поп, таков и приход».

«Владим-Викторыч, а почему вы от меня должны узнавать о приказах декана? – спросил я с не меньшим, чем у него, раздражением. – Он вам начальник, а я подчинённый».

«Не пудри мне мозги! Не дурнее тебя! Высоко взлетел, да? Так можем и приземлить!»

Фу, мысленно сказал я себе. Этот человек посылает мою аспирантку за мной шпионить – и меня же ещё пытается выставить виноватым! Вслух я произнёс другое:

«Товарищ Бугорин, а что вы, собственно, на меня орёте? Вы не захотели меня юридически прикрыть, а декан захотел. В чём вы видите проблему? Вам не нравится, что я занимаюсь лабораторией и на своём горбу выслуживаю вам повышение? Давайте вернём status quo! Я распускаю группу, студенты возвращаются к занятиям, получат “энки” в журнал за три пропущенных дня. Я перечисляю в оргкомитет конкурса полученный аванс. Кафедра пролетает мимо президентского гранта. На месте декана с высокой вероятностью остаётся Яблонский. А если Яблонского “уходят” по возрасту, то Балакирев. У вас, чтó, есть запасные комбинации, чтобы на меня так вот орать? Поделитесь ими, будьте добры! Меня от двери класса отделяет пять шагов. Сейчас я пройду эти пять шагов и скажу студентам, что заведующий кафедрой своим распоряжением отменяет приказ декана факультета – здóрово, да? – и прекращает работу лаборатории. Мне сделать так?»

– Вы смелый человек! – заметил на этом месте автор. – Не могу представить себе, чтобы я так разговаривал со своим начальством.

– Видите ли, – охотно пояснил мой собеседник, – и я тоже со своим начальством раньше так не разговаривал! Предпочитал обходиться без открытого противостояния. Но тут было две причины. Меня, во-первых, слишком грубо спустили на землю…

– Да, конечно, – улыбнулся я. – Вы только что были самодержцем всея Руси, а оказались рядовым педагогом.

– Нет, не так! – возразил Могилёв. – Я только что парил в разреженном воздухе мыслей об исторических судьбах России – и грубо, вещественно шмякнулся на прозу злобного быта. Но, главное, рядом стояла староста группы, той группы, с которой мы делали общее дело, и она всё слышала. Это общее дело следовало защищать, а для защиты нужно было стать ершом: маленькой, знаете, но колючей рыбкой, которую не всякая щука проглотит. Впрочем, может быть, я задним числом приписываю себе возвышенные мотивы, которых тогда не имел, кто знает? Когда говорят, что чужая душа – потёмки, обычно забывают, что своя-то – ночь непроглядная…

– И что вам ответил начальник?

– Ничего, представьте себе! Замолчал, и молчал секунд пять.

«Я вас не слышу, Владим-Викторыч!» – почти крикнул я, ещё в горячке этой борьбы.

«Я вас тоже еле слышу! – отозвался он почти таким же криком. – Связь плохая! Залез, небось, в подвал… Ладно, ко мне пришли, не могу разговаривать. После! Всё!»

Он дал отбой.

«Андрей Михайлович! – громко прошептала Ада. – Мне нужно с вами поговорить!»

[16]

– Почему «прошептала»? – не понял автор этого текста.

– Я ей задал тот же самый вопрос: почему шёпотом? – откликнулся историк.

«Так надо! – пояснила староста тем же шёпотом. – Идёмте!»

«Куда?» – не понял я.

«Куда угодно, хоть на улицу. На улицу лучше всего».

«А… группу разве не нужно предупредить о нашем отсутствии?» – растерялся я.

«Ни в коем случае!»

Ну, что мне оставалось делать перед лицом такой настойчивости! Я подчинился. Мы действительно спустились в вестибюль, взяли в гардеробе верхнюю одежду и вышли на улицу.

«За угол зайдём, и нас никто не увидит, – предложила девушка. – Здесь курилка: идеально. Итак, Андрей Михалыч! Я только что оказалась свидетелем – свидетельницей разговора, после которого мне многое стало ясно. Многое, но не всё. А мне нужно понять всё».

«Что – всё?»

«Все эти… аппаратные игры, все детали».

«Я, наверное, не имею права с вами этим делиться, Ада, – нахмурился я. – Это не совсем студенческое дело».

«Ах, Господи, Андрей Михалыч! – с досадой крикнула староста. – Хватит уже видеть во мне студентку! Хватит играть в кодекс чести британского флота и невынос сора из избы! Я обязана знать, понимаете? Я тоже должностное лицо, хотя и маленькое, меня это тоже касается, но не поэтому, а потому, что я вам помочь хочу! Вы же… вы ведь наивны как младенец, вас кто угодно обведёт вокруг пальца! Неужели вы сами не видите?!»

Вот уже вторая женщина за день порывалась активно мне помочь, эх… Я вздохнул и, взяв с неё предварительное обещание не делиться этим с другими, принялся рассказывать всю суть интриги, как сам её понимал, конечно. Передал, в частности, весь наш разговор с деканом и то, что завкафедрой отправил Настю шпионить за лабораторией.

«Всё ясно, – подытожила девушка, когда я закончил. – Бугорин – матёрый аппаратный волк, он вас съест и не подавится».

«Зачем же ему меня есть? Я невкусный», – попробовал я отшутиться, но Ада отвергла юмор.

«Мало ли причин! – пояснила она. – Вот вы слишком смелый для него стали, сегодня, и он этим оскорбился. В нём есть что-то, знаете, бабье, – последнее слово было произнесено с нескрываемым презрением. В этой гордой, худой, достаточно высокой девушке с ершом коротких тёмных волос, с резкими чертами лица не только не было ничего «бабьего», но даже и женственного. Говорю вам в качестве заметки на полях. Разглядеть в моём начальнике нечто женское могла только она, конечно. – Бабье – продолжала Ада, – поэтому будет сидеть со своей обидой, как баба, и высидит, что или он, или вы, что надо вас “уйти”. И пока он вас не “уйдёт”, не успокоится».

«“Всё в руках Божьих”, как говорит мой персонаж», – философски заметил я. Девушке, однако, эта мысль пришлась не по вкусу.

«Вот отлично! – прокомментировала она. – А о нас вы подумали?»

«Вы все уже получите диплом через два месяца».

«Или не получим, если так пойдёт дело, – возразила Ада. – Слушайте, Андрей Михалыч, нельзя же быть таким… безгранично благодушным! Против вас уже начали борьбу, у него уже несколько очков форы! А вы, между прочим, наш царь! Я хоть по личным убеждениям, а также в качестве вождя Февральской революции и против аристократии, но по-человечески мне обидно. Смотрите: он уже заслал шпиона! Разве это красиво?»

«Ну, Настя же сама мне открылась, поэтому будет плохой шпионкой… Да, ты права, это не очень красиво, – пришлось мне согласиться. – Но что я мо…»

«Вот именно потому, что она будет плохой шпионкой, а Бугорин – совсем не дурак, он направит ещё одного, – настойчиво гнула свою линию староста. – Вы что, не читали “Мою службу в жандармском корпусе” Мартынова? Я по вашей рекомендации прочла, от корки до корки. Азбука ведь сыскной работы: внедрять не меньше двух агентов, которые не знают друг о друге! Не удивлюсь, если у него такой второй агент уже есть».