Голубая гортензия

Моника Луиза Хьюз приходилась Фреду старшей сестрой. Вместе они провели дружное счастливое детство, но жизни все же удалось разлучить их на одном из перепутий. Моника Колман довольно рано вышла замуж и, став миссис Хьюз, поселилась с мистером Хьюзом в старом поместье на окраине Брэмфорда. С тех пор тучи над ее головой никогда не сгущались. Правда, по неизвестной причине дети у них не родились. Возможно, из-за этого характер Моники испортился, как скисает молоко, забытое на столе в самое полуденное пекло. Мало кто из семьи терпел ее общество, но миссис Хьюз печалилась не сильно: она была так богата, что могла плевать абсолютно на всех. Даже овдовев, она продолжила жить в свое удовольствие и разводила пушистых белых кошек.

Как только катафалк увез гроб в крематорий, Моника, надевая перчатки после церкви, заговорила с Фредом:

– Что ж, мой дорогой братик. Вот и не стало той, что разлучила нас так надолго. Между прочим, я похоронила уже вторую твою жену. В это невозможно поверить, Фред. Нам нужно побеседовать со священником: боюсь, на нашем роду вдовье проклятие.

– Думаю, в этом нет необходимости.

– Ты уже решил, что будешь делать с младшей?

Фред нахмурился. Что тут было решать?

– Не понимаю, о чем ты.

– Тебе следует крепко задуматься о ее воспитании.

– То есть?

Моника закатила глаза и обнажила ряд вставленных нижних зубов.

– Если Регина оказалась такой развратной женщиной, это может передаться вашей девчонке по наследству.

Фред нервно усмехнулся.

– Да что ты такое говоришь?

– Это генетика, дорогой. Дети наследуют все пороки родителей. Если твоя жена сбежала с любовником, да и ты… – она смерила брата надменным взглядом, – ведешь не слишком уж благопристойную жизнь… У твоей дочки огромные шансы вырасти шлюхой.

– Моника, она еще совсем ребенок.

– Это ты так думаешь. Скоро она созреет, начнет по-другому смотреть на мужчин… Я наблюдаю за ней недолго, но мне уже не нравится ее поведение. Вы избаловали дочь.

– Правильно. Детей нужно баловать. На то они и дети. Успеют настрадаться.

– Я более, чем уверена, что это порочное влияние твоей Регины, царство ей небесное. Если вовремя не перевоспитать, ты получишь девушку с дурными наклонностями.

– Ты определись, наследственность или воспитание?

– А ты считаешь, когда ребенка воспитывает тот, чьи гены он уже унаследовал, для него остаются какие-либо шансы стать другим человеком?

– И что ты мне предлагаешь?

– Школу-интернат. Нет, не смотри на меня так, Фред. Там по сей день дают прекрасное образование для леди. А ограничения хороши для женской скромности.

Фред задумался. Нет, как можно отправить Патти в интернат? Без нее будет очень одиноко. Да и девочка всю жизнь провела дома, в кругу семьи. Предложение Моники безумно. И что ей не понравилось в поведении Патти? Она никогда не проказничает, всегда ведет себя сдержанно, не льет слезы, в отличие от других детей. Регина говорила, что Патти похожа на кактус – не любит, когда ее трогают, но все же позволяет аккуратно за собой ухаживать, чтобы потом порадовать маму и папу розово-желтым крупным цветком.

– Никаких интернатов, – отрезал он, – я не позволю, чтобы моя дочь жила далеко от дома.

– Зря, Фред. Тогда я бы сама присмотрела за ней. Если позволишь, конечно.

Такой вариант звучал уже более разумно. Фред понимал, что прожил полвека, но так и не научился заботиться о детях. Взросление дочери все же страшило его – как бы он ни хотел воспринимать ее маленькой девочкой, однажды Патти неизбежно вырастет. В таких вопросах обязательно нужна мать, но раз случилась беда… Да, женская рука тут не помешает. И не чужая – все-таки Моника для Патриции родная тетя.

– Ты права. Девушек должны воспитывать женщины. В некоторых вопросах я все же ограничен. Ты можешь гостить у меня, сколько захочешь, Моника. Мой дом – твой дом. Спасибо.

Так и было решено: миссис Хьюз осталась у Колманов, чтобы помочь брату пережить горе, и никто не знал, как долго продлится ее визит.

– Патти! – воскликнул Фред. – Что это за возмущения? Тетя Моника будет заботиться о тебе.

– Ей просто нечем заняться в своем пустом одиноком доме, и она примчалась пить нашу кровь.

– Не смей так отзываться о ней. Я предупреждаю.

– Папа! Когда мама говорила, что она старая кочерга, которой до всего есть дело, ты ведь соглашался с ней.

Дебора расхохоталась, уронив все оставшиеся шпильки. Фред взял Патрицию за плечо, отвел немного в сторону и дождался, когда Дебора исчезла за дверью.

– Что и как говорила мама, – он напряженно растянул губы, – тебе лучше забыть. Не все ее слова были правдой, даже если я с ними соглашался. Моника – моя сестра и твоя тетя. Она старше нас обоих. Ты должна ее слушаться.

В глазах Патриции на миг вспыхнул вызов, но тут же его что-то погасило. Она опустила голову.

– Ладно.

– Так просто? Нет, Патти, я не верю.

– Разве нам бы плохо жилось вдвоем?

– Дело не в этом.

– А в чем?

– Когда у тебя будут собственные дети, ты поймешь меня. Иногда родители вынуждены поступать вразрез с желанием ребенка ради его же блага.

– Благом будет жить с теткой, которая всю жизнь ненавидела мою маму и теперь радуется ее смерти?

– Она сможет дать тебе то, чего у меня попросту нет.

– Хорошо.

– Нам нужно спуститься. Дебора вот-вот уедет.

– А мне что с того?

– Ты не пойдешь провожать сестру?

– Я не пойду провожать сестру.

Она сложила руки, плотно прижав их к груди, и следила за реакцией Фреда, бросая взгляды из-под темных густых бровей.

Фред, не дождавшись компромисса, разочарованно кивнул.

– Как хочешь. Глупо и некрасиво так себя вести, Патти.

Он достал ключи и вышел во двор, покатив за собой чемодан Деборы. С улицы доносились звуки заведенного мотора, хлопанье дверей, шелест пакетов и негромкая речь. Мир, ненадолго замолчавший, вновь ожил, словно не было никаких похорон и никакого траура. Все забыли о Регине и бросились жадно жить свои жизни, из которых и так потеряли три дня в угоду чужой смерти. Все, кроме Патриции. Она все еще находилась где-то там, на несколько дней в прошлом. На кухне смотрела на потрясенного отца, не понимая, что за глупость он произнес. Сидела в церкви, задыхаясь от сырости и ладана. Потом читала газету, где сообщали о пожаре во время круиза, но событие казалось настолько огромным и чуждым, что просто не вмещалось в ее сознание. Чтобы поверить в его реальность, нужно было для начала сойти с ума.

Но мама так и не появлялась дома.

Дым в бильярдной клубился плотными облаками, отдающими смесью табака и пота, что Гарольд, расположившийся в кресле, уже едва различал Бозорга. Тот согнулся над столом, прицеливаясь в шар. Соперников у него не было – он играл один и против самого себя. Толстая папироса в его зубах слегка шевелилась, словно он сосредоточенно размышлял о чем-то еще, кроме траектории шара. Гарольд зевнул и расстегнул воротник. Салли все не выходила у него из головы; при каждой мысли о ней он потирал шею, словно невидимые цепи застегивались вокруг нее, намереваясь привязать его к прошлому.

– Как прошли похороны? – равнодушно спросил Бозорг.

– Никак. Обычные похороны. Убитые горем родственники, шокированные соседи, друзья, знакомые… и брошенные дети.

– Ясно. И стоило тратить на это целый день?

– Тебе-то что?

– Ничего. Мне лишь интересно, добился ли ты того, ради чего сорвался отсюда.

Гарольд сложил руки на груди и откинул голову.

– Допустим.

– Я слышал, Салли вернулась в Хармленд.

– Да? А от кого? – Гарольду пришлось изобразить удивление.

Шар отскочил от бортика и провалился в лузу. Бозорг выпрямился, докуривая папиросу.

– От нее самой. Скажем так, я вчера встретился с ней в клубе. Мы играли в покер, и твоя лебедушка примостилась за наш стол, удвоив ставки. Сначала мне показалось, что она сумасшедшая, но понаблюдав, я понял, с кем из местных шулеров она в сговоре.

– Она вас обыграла?

– Да.

– И что ты сделал?

– Ничего. Иногда можно разрешить людям поверить в себя. Но когда я открою свои клубы, хрен она сунет ко мне свой нос.

– Не знал, что у нее есть таланты к играм, – пробурчал Гарольд.

– У нее отличный талант к надувательству. Не знаю, у кого она училась, но время не прошло для нее даром.

– Что заставило ее вернуться? Я думаю, в Бруклине намного проще заниматься мошенничеством. Здесь три таких игры подряд – и ее взгреют, не сделав скидку, что она женщина.

Бозорг резко обернулся. На его смуглом лице блестела улыбка.

– Дружище, а ты откуда знаешь, что она жила в Бруклине?

Гарольд нервно отмахнулся от его порывистого смеха.

– Да, я виделся с ней. Уже. Она притащилась в церковь. Я не знал, что ее встречу.

– Надеюсь, ты не сболтнул ей ничего лишнего?

– Естественно, нет.

Бозорг покачал головой.

– Не нравишься ты мне в последнее время, Гарри.

Гарольд поднялся.

– Это ты мне не нравишься. Давай уговор: твои дела никак не связаны с моими, о'кей? Я, в отличие от тебя, не совершил ничего такого, из-за чего меня бы по ночам мучила совесть.

– Меня не мучает никакая совесть.

– Тем более. Да я просто в шоке, – он налил воды, напился и вылил остаток в цветок, – ты сжег заживо посреди океана пятнадцать человек, и у тебя даже не начались печеночные колики. Кэтрин хотя бы в курсе?

– Кэтрин не имеет привычки лезть в мужские дела. Я хорошо воспитываю свою жену.

– А ты не задумывался, как она отреагирует, если однажды обо всем узнает? Как бы плохо я ни относился к Колману, но их семья пострадала совершенно ни за что.

– Если его жена связалась с Шелтоном, я здесь каким боком?

– Мало ли почему она с ним спуталась. Это нас не касается. У них осталась дочка, а ты лишил ее матери. Я видел ее в церкви и вдруг почувствовал себя виноватым. Словно не ты подстроил пожар, а это сделал я.

– Гарри, ты можешь заткнуться? Мне уже тошно от твоих моральных наставлений. Я, быть может, вообще сделал доброе дело. Тому Шелтону списал все долги. Он будет спать спокойно: все его ранчо под присмотром. А та женщина, кто знает, какой она была на самом деле. Что случилось, тому суждено.

Резкий тон Бозорга немного остудил пыл Гарольда. Он выдохнул и сел, поправляя пиджак. Подложный аукцион уже провели – а тело Тома, наверное, еще не успело остыть в земле. Расследование полиции начинало сбавлять обороты: в Хармленде такие дела никогда не раскрывались. Гарольд понимал, что Бозоргу не о чем волноваться. Наверняка тот подготовил хорошую почву для такого крупного злодеяния.

– Так и что насчет Салли? – спросил Бозорг, переводя тему.

– Без понятия, – ответил Гарольд, – я все еще не хочу ее видеть, но…

– Но?

– Но это неизбежно, – он хлопнул себя по коленям, – да, похоже, я слабый человек. Не могу забыть ее, хоть проводи лоботомию!

– Ты сам виноват, Гарри. Представляю, какого Салли о тебе мнения: за два года ты не сумел не найти никого получше. Да она катается по полу от смеха.

– Женщины любят думать, что каждая из них особенная и неповторимая, – огрызнулся Гарольд. – А всех словно собирали на одном заводе.

– Нет. Салли как раз объективных взглядов на жизнь. Она видит свои недостатки и трезво оценивает силы. Даже просто спать с тобой для нее уже подарок, за который она будет держаться до последнего.

Самодовольная улыбка тронула губы и уголки глаз Гарольда.

– Это все, что ей остается.

– Конечно, дело твое, – заметил Бозорг, тряся пальцем, – но время нельзя вернуть назад.

– Я знаю, Бозорг. Не учи меня жить. Мне пора.

Он поднялся и подал руку на прощание. Бозорг пожал ее вялым жестом и, отвернувшись, не заметил, как Гарольд вытер ладонь о пиджак.

– Кстати, Гарри. Мои ребята перетрясли здешние вещи Тома. Среди них нашли немного бабских. Я так понимаю, они принадлежат вашей Регине.

Гарольд задержался в дверях.

– Бабских?

– Ну всякие красивые штучки. Мне они не нужны.

– Отдай мне. Я анонимно перешлю Фредерику.

Бозорг усмехнулся и прикусил новую папиросу. Его перстни царапали зажигалку в руках, издавая едва уловимый неприятный звук.

– Если там есть что показывать надутому мужу. Я вечером пришлю на твой адрес. Вдруг тебе для полного счастья не хватает маленького зеркальца?

Гарольд изо всей силы хлопнул дверью.

Развязав обыкновенный пакет из дешевого супермаркета, он вытащил из него записную книжку, обтянутую кожей, маленькую пластиковую коробочку, раскрашенную под бутоны цветов, несколько заколок для волос и одну сережку-клипсу без пары. Надавив пальцем, он не без интереса открыл блестящую коробочку. Крышка откинулась, и в отражении разбитого зеркальца Гарольд увидел свой глаз, искаженный по осколкам. Потресканная пудра рассыпалась на брюки, и он выругался, отряхивая их. Отправив несчастную пудреницу в пакет, Гарольд открыл блокнот. Между первыми страницами лежали фотографии пары: в мужчине он быстро узнал Тома, ну а женщиной, очевидно, была Регина. Даты на обратной стороне – 05/75; для обоих эти снимки стали последними. Гарольд в последний раз взглянул на них: счастливое лицо Тома и сдержанное Регины, ее кукольные волосы, как у Долли Партон, жакет и свободные шорты. Его грудную клетку сжала странная парализующая тоска, словно речь шла о близких знакомых или друзьях, жизнь которых неожиданно для всех оборвалась. Причин для грусти не было: Гарольд виделся с Томом лишь несколько раз, а Регину не знал совсем, разве только имя. И все же их смерть казалась вопиющей несправедливостью. Они строили планы, наслаждались обществом друг друга и отчаянно полагались на милость судьбы, которая подвела именно их. Спрятав фотографии между обложкой и страницами, Гарольд быстро пролистал блокнот. В самом начале он напоминал обычный женский ежедневник: адреса и дни рождения, номера телефонов и списки вещей. Но последние записи выглядели импульсивными и бездумными. Адвокатские конторы, многие из которых зачеркнуты, суммы, а после них – потоки сознания:

«Не получается никому дозвониться. ужасно»

«Фред внушил Патти ерунду а она верит? Тяжелый возраст девочек когда им ничего нельзя объяснить»

«Тому наплевать, что я теряю дочь. Любовь мужчин отвратительна»

«Вот бы кто-нибудь взял трубку»

«У Фреда сотни причин, чтобы не позвать Патти к телефону. Я сомневаюсь что она не хочет со мной разговривать. Они убедили ее, что я кукушка, мне нужно самой все рассказать, а никто не дает трубку»

«Очередная ссора с ТОМОМ: я НЕ ХОЧУ ни в какой круиз меня ТОШНИТ и я не люблю воду. Скучаю по Патти, готова вернуться в Брэмфорд, я хотела по-другому, хотела забрать ее с собой, все так бессмысленно»

«Никто не хочет со мной разговаривать. Для меня теперь никого нет дома»

«Патти, прости. Мне нужно придумать, как отправить тебе письмо так, чтобы его не прочитал весь Брэмфорд. Все так плохо. Я почти в заложниках»

«Убогий день. Надеюсь, с этой дурацкой яхтой ничего не случится»

Почувствовав себя отвратительно из-за того, что невольно вторгся в чужое личное пространство, Гарольд поскорее перелистнул блокнот в конец. Записи, сделанные рваным нервным почерком, прекратились. А образ печально счастливой пары, созданный на снимках, тут же рассеялся. Да, отправлять Фредерику тут действительно было нечего. А письмо для дочери? Регина успела его написать? Гарольд еще раз прошерстил все страницы и нашел тоненький крошечный конверт, запечатанный, без марок и без адреса, спрятанный в футляр между обложкой и чехлом. Видимо, она все-таки надеялась через кого-нибудь передать письмо. Не успела. Гарольд вздохнул. Вряд ли он мог понять женщину, которая тосковала по дочери и страдала от одиночества. Но то, что отвергал разум, охотно принимало сердце, и тяжесть вновь разлилась в его душе. Он стал свидетелем того, как люди в минуты отчаяния вспоминают не о банковских счетах и купленных землях, а о своих детях.

Вместе с конвертом лежала еще одна фотография: Регина с дочерью. Как и те, свежая – все тот же 1975 год. Худая высокая девочка-подросток в голубом платье, которую Гарольд мельком видел в церкви. Стоит ли попробовать передать ей письмо от матери?

Очнувшись от размышлений, Гарольд встряхнул головой и прочесал пальцами волосы.

«Еще чего, – подумал он, – буду я лезть в семью этого Колмана. Сами разберутся».

Собрав скромный комплект вещей покойной миссис Колман обратно в пакет, Гарольд туго завязал его и бросил в сейф, о чем уже через час благополучно забыл. Не таким уж и глубоким было его сердце – в нем переживания долго не хранились.

Чего не скажешь о домашних сейфах.

Глава 7

Моника Хьюз закрашивала седину в серо-русый цвет, который казался Патриции немного грязным, и никогда не носила брюки. Она предпочитала ходить в вечернем костюме из жакета и юбки даже дома (потому что в других местах бывала весьма нечасто) и считала это проявлением своей утонченности и элегантности. Ее редкие короткие ресницы, всегда густо накрашенные тушью, торчали в разные стороны, как обрубки в розовом кусте, мочки ушей провисали под тяжестью серег с крупным камнем изумруда, а кожу лица и шеи покрывали глубокие борозды морщин и возрастные пятна. По мнению Патриции, тетя Моника выглядела весьма обыкновенно для своих шестидесяти лет, но в то же время ужасно, чтобы давать ей какие-либо советы по поводу внешности.

– Пат-ри-ци-я! – кричала миссис Хьюз из окна. Ее голос звучал как удары в обеденный колокол: – Срочно вернись и сними джинсы, переоденься!

Патриция отняла у лабрадора мячик и бросила вдаль. Тот ринулся следом, поднимая в воздух пыль земли и клочья газона.

– Не могу! – отозвалась она. – Я занята!

Моника высунулась по самую талию, оглядывая двор.

– Фредерик?

– Дочь, иди в дом и сделай, что просит тетя, – мягко приказал Фред.

– Папа, нет. Как будто я не знаю, что будет дальше. Она скажет, что джинсы носят только рабочие на ранчо, и заставит переодеться в юбку. Как тогда играть с Сэмом? А стоит мне зайти, как она никуда не выпустит и заставит разгадывать с ней кроссворд. Ее просто бесит, что я играю и мне весело.

– Не затевай ссору. Ты младше, а значит, искать компромисс нужно тебе.

Отец говорил так отстраненно, что Патриция почувствовала себя скверно. Мама никогда не придиралась к таким глупостям и не имела предубеждений к какой-либо одежде. Лабрадор вернулся с мячом в зубах и с разбегу повалил ее наземь. От неожиданности Патриция вскрикнула, но затем расхохоталась, а Сэм принялся облизывать ее лицо. Фред улыбнулся, но Моника с раздражением опустила створки окна.

Как только тетка поселилась у них, из ее дома привезли белоснежную пушистую кошку, которую та обожала больше всех живых существ на свете. Такая любовь вызывала у Патриции недоумение: в их особняке никогда не жили кошки, потому что Регина страдала аллергией на шерсть. А еще Патриция стала замечать белые ворсинки на любой своей одежде, и у нее тоже началась аллергия – но больше психологическая, которая проявлялась разве что в крайней степени раздражения к бесполезной любимице тетки. С самого детства она была безразлична ко всем питомцам. Хоть ей и доставляло удовольствие наблюдать за Сэмом, как он ловит в кустах всяческую живность или бегает с высунутым набок языком, его функции оставались вполне понятными: собака, тренированная для охоты. Он живет в вольере и не топчет грязными лапами в гостиной. Для чего существовала эта странная кошка, вызывало вопросы. Наверное, чтобы лежать на диване, причмокивая, вылизывать шерсть, шипеть и выгибать спину на собственное отражение в зеркале.

– Сэм, не валяйся, прекрати. Ты тяжелый, – хохотала Патриция, легонько отталкивая собаку.

Фред вмешался, снял лабрадора с дочери и помог ей подняться. Она отряхнула одежду; ее волосы растрепались и были полными песка и мусора. Игривый задор пса передался и ей, и Патриция никак не могла перестать громко смеяться. Ее щеки раскраснелись от возбуждения, а Сэм продолжал тыкаться в нее мокрым подвижным носом, выпрашивая еще немного внимания и ласки.

– Не дразни его и не раззадоривай. Это собака.

– Мы просто играли, пап. Он никогда меня не кусал.

– Нельзя знать, что на уме у животных.

«И что у тебя – тоже», – подумала Патриция.

Фред сделал Сэму несколько суровых замечаний. С понурым видом тот поплелся к загону.

– Мы же договорились, что ты слушаешься Монику.

– Я слушаюсь ее, папа.

Если Моника Хьюз и взялась за воспитание племянницы, результаты ее усилий все еще оставались незамеченными. Казалось, что она просто раздражена любой мелочью в девочке и с удовольствием готова ткнуть ее носом в недостатки. Прошло три месяца с тех пор, как умерла Регина, и Патриция впервые за всю жизнь ощущала себя лишним и ненужным существом в некогда мамином доме. Оказалось, что ее комната грязная и захламленная всякой девчачьей ерундой, от которой поскорее нужно избавиться. Одежду она носит неподобающую: тетя хотела бы видеть ее в женственных платьицах без намека на распущенность, но уж никак не в шортах, джинсах или коротких топиках. Как-то Моника возмущалась, что Патриция ходит по дому в облегающей майке, но даже не надевает бюстгальтер. «Нельзя так разгуливать перед отцом, – объяснила она свой гнев, – он мужчина». Разговаривает Патриция громко, как невоспитанная леди, неправильно ест, не уважает взрослых… И еще очень длинный список промахов, который пополнялся с каждым новым днем.

Сначала Патриция глумилась над правилами Моники, но вскоре обнаружила, что для отца причуды старшей сестры весят значительно больше, чем ее желания. Это открытие стало настоящим подтверждением предательства. Отец словно боялся обожать ее, как бывало раньше, когда они в шутку спорили с мамой, кто больше любит Патти, и по очереди целовали ее в лоб и щечки. Времена, когда она чувствовала себя любимой дочерью, кажется, подошли к концу. Теперь она стала просто младшей, да еще настырной и невоспитанной. Она даже перестала быть Патти и как-то незаметно для самой себя окончательно превратилась в Патрицию.

– «Патти»? – однажды возмутилась Моника словам Фреда. – Так годится называть только десятилетнюю девочку. Для юной леди такое обращение не подобает.

– Не согласен, сестра.

– Ты обращаешься к ней, как к ребенку, и она продолжает себя таковой считать. Чем быстрее она поймет, что уже взрослая, тем будет проще для всех нас.

С тех пор Фред больше ни разу не произнес милое имя дочери.

В том году Патриция дважды перечитала «Убить пересмешника», и ее замучили приступы зависти к детям Аттикуса. Конечно, она вряд ли мечтала о такой жизни, но тосковала по теплу и вниманию отца, которых неожиданно лишилась.

В угоду Монике во всем особняке сделали перестановку. Патриции с боем и истерикой пришлось отстаивать свою комнату. Она победила, но миссис Хьюз таких побед не прощала. В отместку Моника принялась за бывшую спальню Регины.

– Нехорошо хранить в доме вещи покойников, – ворчала она, проверяя шкафы и комоды невестки, – это призовет беду.

С отвращением на лице Моника закидывала разноцветные кружева в огромный мусорный пакет. Да уж, думалось ей. Невестка всегда жила только одним местом и уделяла ему особенное внимание. Чем же иначе поддерживать сумасшедшую привязанность Фреда? Тот недалекий попугай всегда был падок на шлюх.

Когда Патриция поймала ее в маминой комнате, то пришла в ярость.

– Это не твои вещи. Не трогай.

Моника растерянно обернулась. Ее крошечные глазки тонули в складках нависших век, а тушь и бледно-зеленые тени отпечатывались на коже при моргании.

– Я навожу порядок. Между прочим, стараюсь для вас.

– У нас есть горничная, чтобы убираться. Но она хотя бы не ковыряется в чужих ящиках с нижним бельем.

Моника недобро улыбнулась, и Патриция быстро опустила глаза на ее туфли. Она успела рассмотреть, что на тощих ногах тетки под капроновыми колготками виднеются волосы, как ухо загорелось от ее костлявых пальцев.

– Ах ты маленькая хамка, – тихо сказала Моника, притянув Патрицию к себе, – разве тебе не объясняли, что с дамой, которая старше на сорок пять лет, нужно разговаривать немного по-другому?

Было не столько больно, сколько унизительно. Патриция оскалила зубы и вцепилась ногтями в локоть Моники. Серые с красными вкраплениями глаза тетки изредка моргали, впиваясь в нее взглядом. Молча выдержав этот поединок, Патриция вырвалась, потирая пульсирующее ухо. Она бросилась вниз по лестнице, стуча маленькими каблучками, и едва не сбила с ног Клариссу, которая звала всех к завтраку.

В ванной она обнаружила, что плачет – слезы собирались в уголках глаз, и стоило только моргнуть, как они проливались на щеки. Схватив из коробки салфетку, Патриция осторожно промокнула нижние ресницы, но уже ничего нельзя было исправить. Щеки покраснели, а губы слегка припухли, и она всхлипнула, как вдруг окончательно расплакалась. Как смела эта старая гарпия так обращаться с ней? Почему отец позволяет тетке унижать ее и оскорблять память о маме?