Голубая гортензия

Фред уехал на всю ночь. Патриция, несмотря на уговоры Деборы, устроила праздник непослушания и отказалась ложиться в кровать. Она исподтишка рассматривала сестру: та называла ее «детка», любила играть в триктрак, а когда смеялась, показывала передние зубы, и на миг становилась похожей на кролика. И почему все папины родственники считают Дебору более достойной дочерью? Ведь они все еще оплакивают миссис Дэзери. Почему никого не смущает некрасивое лицо Деборы и ее глупый голос? Патриция видела покойную мачеху лишь на фотографиях, но все равно вынесла ей суровый приговор; не без помощи Регины. Ее мама – идеал по сравнению с этими двумя ржавыми дощечками. У нее утонченное лицо, глубокий взгляд, всегда шикарная прическа и элегантная одежда. Это сейчас Дебора, в грубой бесформенной рубашке и расклешенных брюках, с хозяйским видом готовит напитки, насвистывая себе под нос что-то из «ABBA». Но стоит Регине вернуться – и ее след простынет. Дебора всегда избегала молодую мачеху.

Патриция прошла к бару и забралась на стул, сложив руки на столе в замочек. Дебора обернулась и вновь выставила подобие улыбки из кроличьих зубов.

– Детка, ты такая серьезная! Не могу не смеяться, когда смотрю на тебя.

– Что тебе сказал папа?

– А что должен был?

– Вы шептались. О чем?

– А, это… Это не для детских ушей.

– Я уже не ребенок, – щеки Патриции покраснели. – У вас не может быть от меня никаких тайн.

Дебора только пожала плечами.

– Ну же? Скажи. Он говорил про маму? И поехал к ней?

– Да, зайка. Погоди, – она присела напротив сестры, – а папа тебе ничего-ничего не рассказывал? Совсем?

Патриция покачала головой.

– Странно, конечно. Я думаю, кое-что тебе все-таки уже можно объяснить. Ты не общалась с мамой после ее ухода?

– Нет…

Озадаченность, несвойственная лицу Деборы, исказила его еще сильнее.

– Что, она даже ни разу не позвонила тебе?

– Ты так и будешь задавать свои дурацкие вопросы?

Дебора действительно тянула время. Она не понимала, как ей лучше поступить: удовлетворить подростковый интерес Патти или соблюсти тайну – пусть отец разбирается со всеми проблемами сам. В то же время она испытывала к сестре нечто похожее на жалость. Очевидно, что Регине Колман неясный ветер снес крышу, и теперь жизнь девочки станет проблемной. Так непросто лишиться материнской заботы, когда тебе всего лишь пятнадцать лет – однажды Дебора почувствовала это на собственной шкуре.

– Детка, – начала она уже серьезным тоном, – не подумай, что я пытаюсь вас поссорить или вмешиваюсь не в свое дело. Но твоя мама хочет развестись с нашим отцом. Она сейчас живет с другим мужчиной. Так бывает.

Патриция вскинула брови, словно услышала большую глупость.

– Нет. Ты все врешь.

– Какой мне смысл, Патти? Я лишь сказала то, что мне известно. Между прочим, об этом говорят уже все в Брэмфорде. Такое не скроешь. Разве только в светских колонках ничего нет. Пока.

– Мама бы так не поступила, – твердо и грубо возразила Патриция.

Дебора схватила пульт и сделала музыку потише.

– У взрослых людей всякое случается. Да и наш папа тоже не подарок. Они и так довольно долго прожили вместе. Сейчас все пытаются разводиться, если им что-то не понравилось. Папа, конечно, против – он все же более старой закалки. А твоя мама взяла и… ушла к другому человеку.

Патриция слезла со стула и пробурчала сквозь зубы:

– Я спать. Спокойной ночи.

– Патти? Что с тобой? Ты сердишься на меня? – удивилась Дебора.

– Передавай своему слюнявому младенцу от меня привет.

Она закрыла дверь в спальню перед самым носом Деборы, которая хотела ее утешить, и замкнула ключом. Та пару раз постучалась и сдалась. Патриция какое-то время стояла в тихой темноте комнаты, а после подошла к столу и одним махом все с него смела. Школьные тетради, учебники по языкам, пособия по геометрии, ручки, карандаши, разноцветные закладки… Град из обихода средней школы рассыпался на полу.

Кто вообще в здравом уме будет слушать Дебору? Она просто завидует, что самая любимая папина дочь – это Патти. Вот и сочиняет всякие небылицы, чтобы ее оскорбить. Как только отец вернется, нужно обязательно выяснить у него правду. Да! Патриция перескажет ему все, что сказала Дебора, и тогда-то он точно не промолчит – отчитает ее за выдумки и клевету.

В убогом настроении Патриция упала лицом в кровать. Какое-то странное, необъяснимое чувство подсказывало ей, что сестра не лгала. Она сопротивлялась ему, мысленно защищая маму. Но быть одновременно обвинителем и тут же адвокатом собственной матери – нелегкая задача для любящего сердца дочери. Переодеваться в пижаму не хотелось; она долго пролежала в платье, зарывшись щекой в подушку, пока внезапно не поняла, что плачет. Крошечная слезинка заполнила собой уголок глаза и выкатилась, едва темные ресницы дрогнули, – переносица стала неприятно мокрой.

Но и на следующий день Фред не вернулся, хоть и обещал. Патриция уже не в первый раз замечала эту раздражающую особенность папы. Он с легкостью нарушал каждое обещание, словно вмиг забывал о сказанных словах. А после притворялся, будто всем почудилось.

Кларисса, экономка Колманов, пришла на работу утром и несколько удивилась отсутствию хозяина. Дебора в гостях ее смутила не меньше. Будучи уже в возрасте, который близился к пожилому, женщина долго проработала в этой семье и помнила старшую дочь таким же ребенком, каким теперь была Патриция.

После смерти миссис Дэзери Дебора значительно отдалилась от семьи. У нее появились свои увлечения, на которые родственники, жалеющие девочку, закрывали глаза. Ее заботой стали музыкальные фестивали, пикники на природе, фургоны и трейлеры, полные разгоряченных молодых басистов. С одним из них она даже уехала на гастроли, и мистер Колман не предпринял ничего, чтобы удержать дочь. Когда Дебора вернулась в Брэмфорд уже с будущим мужем – не басистом, а отбившим свое барабанщиком, – и родила детей, то навещала отца нечасто. Но вряд ли такие визиты доставляли кому-либо удовольствие. А теперь она ночует в родительском доме, когда в собственном ее ждет младенец. Патти зла. Мистера Колмана подозрительно нет. Значит, тайные события всплывают на поверхность, поднимая за собой всю морскую грязь.

Поздним воскресным утром Гарольд завтракал и разбирал почту. Весь субботний день шел жаркий ливень – привычная перемена настроения для Хармленда. Панорамные окна открывали вид на серое небо и мрачно-голубую полоску океана, которая блестела среди сочной зелени. На стеклах еще оставались крошечные капли дождя, как пар, осевший после горячего душа. Бранч проходил для Гарольда в полной тишине; стол, за которым некогда встречалась целая семья, теперь принадлежал лишь ему одному. И, признаться, стал несколько большим. Садясь за него, он чувствовал себя потерянным и одиноким – слишком много места, слишком много пустых стульев.

В доме зазвонил телефон, и Гарольд нервно шелохнулся. Лула подняла трубку. Пока она произносила краткое «алло», он уже интуитивно знал, кто заговорит на том конце провода.

– Сэр, это мистер Барид.

Гарольд молча обернулся и выставил руку, дожидаясь, когда в нее опустится переданный телефон.

– Слушаю.

– Дружище, до тебя никогда не дозвониться напрямую: у телефона дежурит твоя крутобедрая мадам. Что у тебя с ней?

– Что случилось?

– Я надеюсь, ты уже читал утреннюю газету? – голос Бозорга звучал необычайно весело.

Газета, принесенная вместе с прочей утренней корреспонденцией, лежала на столе поодаль других бумаг. Гарольд опасливо покосился на нее. Обычно он не притрагивался к городской прессе, пока не разбирался с деловой перепиской. Любую глупость можно прочесть в этих колонках и испортить себе настроение на весь день. Особенно когда связался с Бозоргом – теперь каждое действие иранца словно бросало тень и на него.

– Нет. Не читал.

– Тогда рекомендую сделать это прямо сейчас.

– Я занят.

Послышался смех Бозорга, и Гарольд быстро положил трубку. Почувствовав себя сытым, – и от жареных яиц, и от чужих выходок, – он принялся мерить шагами столовую. Эхо каблуков раздавалось по этажу, залитому серо-зеленым цветом от пасмурного неба. Его руки напряженно прятались в карманы бежевого костюма. Откуда-то сверху послышался кашель домработницы. Не выдержав, Гарольд бросился к столу и схватил газету. На ощупь он выдвинул стул и медленно сел, поглощенный чтением. Новость не заставила себя долго искать – ведь из-за нее редакция не спала всю ночь. Гарольда не интересовало описание происшествия; взгляд его мигом пробежался вниз к списку жертв.

Пятнадцать человек. Он откинулся на мягкую спинку и попробовал осознать в эту мысль. Бозорг способен одним точным выстрелом превратить в прах пятнадцать человек лишь потому, что один из них отказался продать ему прибыльные ранчо. А за что пострадали еще четырнадцать, многие из которых очутились на этой яхте по воле случая?

Имя Тома Шелтона значилось в списке пострадавших первым. Следом за ним шла Регина Джессика Колман. Остальных Гарольд так и не прочел. Женское имя отдавало смутными воспоминаниями. Они зашевелились где-то под самым горлом и напомнили о старых поражениях, когда он чувствовал себя слабым и неопытным. Он вспомнил Фредерика Колмана – темноволосого стареющего мужчину, слишком заметно прятавшего раннюю седину под краской, с абсолютно пустым лицом и бескровными губами. Однако, несмотря на невзрачность, мистер Колман, как назло, пользовался необычайной популярностью среди женщин.

Гарольд скомкал газету, стараясь избавиться от навязчивых картинок прошлого, и бросил смятую на стол.

Сквозь сладкий утренний сон Патриция почувствовала, как мягкая рука матери погладила ее по волосам, желая разбудить. Значит, мама и папа уже вернулись – вместе. Тринадцать дней назад они говорили в последний раз, ели мороженое и брызгались новыми духами мамы. Она лениво потянулась и скорее распахнула глаза, чтобы увидеть ее.

Но в комнате никого не оказалось. Дверь была закрыта. Лишь мрачные лучи пасмурного солнца падали на противоположную стену, где висели фотографии. Их стекла и рамки странно сияли. Патриция приподнялась на руках. После ночи тело болело, будто она немного простыла. Видимо, прикосновение мамы ей приснилось, но отчего ее пугала такая реалистичность миража?

Сам мир все еще походил на сон. Все вокруг пронизывала парализующая тишина: не было слышно ни птиц, ни работников в саду, ни лабрадора, играющего в траве. Патриция взглянула на часы: дело близилось к обеду. Неужели она так долго проспала? Наверное, и вправду заболела.

Спускаясь по лестнице, она на ходу заплетала косу, как вдруг услышала из кухни тихие голоса и редкие плаксивые всхлипывания. Приехал отец. Прибавив шаг, Патриция спрыгнула на три ступеньки вниз и побежала к нему. А голоса тем временем усиливались:

– Я не в состоянии говорить с ней…

– Но кто, кроме тебя, папа?

Она так и застыла в дверях. Отец сидел спиной к ней, а над ним стояла Дебора. Ее лицо выглядело заплаканным, и рыжие волосы лишь подчеркивали красноту кожи. Рядом с ними была и Кларисса; она тоже плакала, сжимая в кулаке свой серенький носовой платочек. Поникшую голову отец держал ладонью, локтем упираясь в столешницу. Казалось, еще немного ему наклониться вправо, и шея отвалится.

Когда Дебора заметила Патрицию, ее тонкие брови прыгнули под челкой вверх.

– Патти!

Фред обернулся к дочери, и Патриция испугалась еще сильнее. Его вытаращенные глаза словно не видели никого и ничего, кожа побледнела, а запекшиеся в уголках губы что-то медленно и беззвучно бормотали. Он раскрыл объятия, одной рукой позвав дочь к себе, но Патриция осталась на месте.

– И где мама? – недовольно спросила она.

Взгляд Фреда совсем потух и соскользнул куда-то вниз. Кларисса не прекращала тихонько плакать, быстро утирая ресницы.

– Патти, подойди к папе, – попросила Дебора, – сейчас он кое-что тебе расскажет.

Не зная, зачем, Патриция послушалась сестру. В обычной жизни она бы так не поступила – будет еще эта Дебора указывать, что ей делать! Но с самого пробуждения жизнь уже была не совсем обычной. Всего за одну ночь она стала другой.

Фред обнял дочь и уткнулся лицом ей в грудь. Патриция услышала, как он плачет, и растерялась окончательно. Их взгляды с Деборой пересеклись над головой отца, и в распухшем лице сестры появилось какое-то новое чувство, еще не понятное Патриции. Словно ту парализовало жалостью и давно забытой тоской.

Отец собрался с духом и немного отстранился. Он взял ладони Патриции в свои, глядя на нее снизу вверх. Она чувствовала прикосновение его холодных, влажных рук, и время замирало. Каждая секунда, проведенная на кухне, растягивалась, превращаясь в час. На столе лежала раскрытая газета. Краешком глаза Патриция увидела крупное слово «ЯХТА», но не успела ничего прочесть, как отец заговорил надломленным где-то изнутри голосом:

– Патти, а мама уже не вернется. Она умерла.

Все трое взрослых ждали всплеска слез, крика девочки, словом, чего угодно, кроме тишины. В итоге растерялись. Они даже подались вперед, уже готовые успокаивать Патти, но этого ей не потребовалось.

Она стояла перед отцом, молча обдумывая его слова. К горлу уже подобрался ком, а в глазах защипало, как вдруг все схлынуло и окаменело. Она понимала, что сейчас вот-вот заплачет, и даже шмыгнула носом, но слезы вмиг исчезли. Только веки резануло болью.

– Патти, ты меня слышишь, дочка?

Она кивнула.

Фред обернулся к Деборе, и та непонимающе покачала головой. Никто уже не представлял, как нужно себя вести в таком случае.

Мысли в голове Патриции крутились настолько быстро, что еще не успевали причинить ей боль от осознания трагедии. Губы не слушались и не могли ничего произнести.

Мама уже не вернется. Она умерла.

Что тут еще добавить? Исчерпывающе и понятно.

Хотелось одиночества и больше никогда не видеть Дебору.

– Я не выспалась, – пробормотала она деревянным шепотом потерянному отцу, – пойду наверх.

Освободив запястья от его дрожащих мокрых пальцев, она действительно пошла наверх, преодолевая по ступеньке в минуту.

Кларисса первой ощутила груз ответственности того, кто должен вернуться к жизни во время потрясения. И вернуть за собой других.

– У ребенка просто шок, – пояснила она, – сейчас я заварю ей чай с ромашкой, пусть успокоится. И вам не помешает. Господи! Да и мне…

– Я ничего не понимаю, – Фред едва ли начал приходить в себя, – она даже не вздрогнула. Промолчала. Как девочка может не заплакать, когда умерла ее мама? Дебора, я ведь помню. Ты рыдала несколько дней.

Та раздраженно отмахнулась.

– Папа, ты нашел что вспомнить. Патти совсем другая. Наверняка она убежала, чтобы поплакать в одиночестве.

– Бывают же черные вдовы. Может, тогда я черный вдовец? Вторая моя жена умирает, оставляя мне пятнадцатилетнюю дочь. Кем я проклят? О Господи…

– Мистер Фредерик, не говорите ерунды! – Кларисса готовила на всех чай, суетливо постукивая чашками. Привычный шум кухни ее успокаивал.

– Я ехал, чтобы забрать ее. Уговорить вернуться. Решить все по-человечески… Мы ведь семья, – Фред бормотал, глядя перед собой в пустоту. – Но не успел. Даже не смог с ней встретиться. Она уплыла. И все.

– Какая ужасная и нелепая смерть у миссис Регины… – причитала Кларисса. – В это просто невозможно поверить! Бедная, несчастная наша девочка…

Когда Фред заглянул к Патриции, шторы в ее спальне были плотно задернуты. Она сидела на неубранной постели и что-то безотрывно писала. Забравшись на кровать, он обнял дочку за плечи и попробовал отнять блокнот, чтобы завладеть вниманием. Патриция безвольно расслабила руки, и Фред увидел, что раскрытая страница была сплошь исписана одним словом: «почему».

– Ты допила чай, что принесла тебе Кларисса? – мягко спросил он.

– Угу.

– Тебе лучше?

– Угу, – ее лицо так и оставалось бесстрастным.

– С мамой произошел несчастный случай. Никто не виноват. Но и ничего нельзя было сделать. Это ужасно, но это не в наших руках. Ты слышишь меня, дочка?

Она не шевелилась.

– Патти, поговори со мной.

– О чем?

– Мне трудно разобраться, что у тебя на уме. Что ты думаешь? Ты ведь даже ничего не спросила о маме.

– Как я буду жить дальше?

Фред вздохнул и прижался лбом к ее волосам.

– В среду будут похороны. На мне столько ответственности: я должен все организовать. Мама шутила, что слишком красива и не хочет, чтобы ее однажды съели черви. Поэтому я задумался о кремации… А дальше…

– Ты не понял, папа. Как я буду жить дальше без мамы?

Он поцеловал ее в висок и прошептал:

– Не знаю, дочка. Не знаю.

Что еще Фред мог ответить на этот неудобный вопрос? Регина умерла, и будущее теперь казалось непонятным. Что ждет их дальше? Неизвестность.

– Ты никогда ничего не знаешь, – в голосе Патриции прозвучал упрек.

Она тут же вырвалась из отцовских объятий.

– Правда, что мама бросила меня ради другого мужчины?

Дети все понимают по-своему, а подростки – еще и превратно. Нижняя челюсть Фреда безвольно повисла. Он совсем не ожидал услышать от дочери того, что так надеялся скрыть.

– Кто тебе такое сказал, Патти?

– Дебора.

– Все немного не так.

– Тогда расскажи мне.

– Это больше не имеет значения, Патти. Мама умерла. Она не бросила тебя – просто так получилось.

– Нет, папа. Имеет. Мне важно знать. Она ни разу не позвонила, потому что… – губы Патриции скривились от незримой боли, – потому что была с другим человеком? Я ей больше не нужна?

Фред быстро помотал головой и потянул ее к себе, но та вырвалась.

– Я просто хочу знать правду!

– Дочка, нет. Мы поссорились с мамой, поэтому она ушла из дома. Если бы не трагедия, все могло сложиться иначе.

– Но она даже не звонила мне! Не звонила, папа, не звонила!

Фред затих. Регина звонила. Она умоляла его дать Патти трубку, чтобы услышать ее и все ей объяснить. Но с помощью дочери он надеялся вернуть нерадивую жену. Пожалуй, кроме Патти, ее больше ничего не держало рядом с ним. Он считал, что стоит запретить им общаться, как Регина образумится. Выйдя за дверь, он победоносно встретит ее стоящей на пороге с розовым чемоданом, с которым она совсем недавно уходила.

Не вышло. Все закончилось намного раньше и страшнее.

Вот только на днях до него дошло, что Регина и впрямь хочет развестись, как уже нужно ее хоронить. События закружились молниеносным вихрем, и Фред чувствовал себя зажатым между двумя реактивными самолетами. Они ревели, оглушая, а он не успевал сообразить, куда ему бежать с их взлетной полосы.

Глава 4

– Жена Фредерика погибла? – Бозорг зажевал трубку. – Я едва помню, как она выглядела. Разве ты был с ней знаком, Гарри?

Он сделал три диагональных хода и забрал себе три белых шашки, сверженных с поля.

– Нет, не был. Но меня шокировала эта новость.

Почесав висок, Гарольд походил оставшейся одной шашкой. Бозорг тут же съел ее своей, и на поле остались лишь черные фигурки.

– Я заметил. Но тогда какая разница? Если умерла, значит, такова ее судьба.

Гарольда изрядно раздражала религиозная философия Бозорга.

– Думаю, Фредерик женится еще раз.

– На ком?

– Откуда мне известно? Наверняка на следующей любовнице. Нет, – он отмахнулся от доски, – я больше не играю.

Бозорг погладил усы и собрал шашки.

– Как хочешь. Не любишь проигрывать.

– Да, верно. Не люблю.

– Не проиграл бы, если бы думал о ходах, а не о чужих женах.

Гарольд вскинул голову и бросил с жаром:

– Повторяю – мне нет дела до его жены. Живой, мертвой. Без разницы.

– А до него самого есть?

– Да. Есть.

Выйдя из кафе, они шли по набережной. Стоял полдень; жаркое высокое солнце палило, и рубашки мужчин прилипали к вспотевшей груди. Девушки, идущие навстречу, улыбались – Гарольду, не Бозоргу, – но тот как будто их совсем не замечал. Он шел, спрятав руки в карманы, с опущенными плечами смотрел под ноги и шаркал туфлями по пыльной от песка дороге.

– Я хочу поехать в Брэмфорд.

Бозорг не скрыл удивления.

– Это еще зачем?

– Чтобы пойти на похороны миссис Колман.

– Гарри, ты в норме? У тебя жар.

Гарольд неспокойно шмыгнул носом.

– Мне нужно посмотреть на него. Еще раз. Взглянуть в эти лживые глазенки.

Вместо ответа Бозорг разразился руганью на арабском языке.

В доме Колманов жизнь казалась сломанной. Фред занимался похоронами: Патриция слышала, как он звонит куда-то, получает звонки сам, отвечает на соболезнования невидимых людей, и ее маленькое сердце ныло с еще большей болью. Любого разговора с ней папа, слабый духом человек, избегал. Видимо, чтобы она не задавала неудобные вопросы. Но из-за этого Патриция только укрепилась в мысли, что мать бросила ее ради любовника. А зачем скорбеть по ней, если она предала ее первой?

На протяжении трех тяжелых дней она старалась вести себя так, словно все в порядке, лишь бы никто из взрослых не разгадал ее истинных чувств. Без аппетита она завтракала, без желания готовила уроки, без настроения что-нибудь читала, без усталости ложилась спать, но тоска все глубже пронизывала ее душу. Иногда ей хотелось расплакаться, но ничего не выходило. Глаза только щипало и резало, щеки опухали, но ни одна слезинка так и не смочила ее ресниц. До тех пор Патриция не знала, что плакать так сложно: раньше слезы ей казались самым простым занятием. По крайней мере, наедине с собой. Но теперь какая-то невидимая пленка покрыла ее глаза изнутри, собралась в горле едким комом, и она чувствовала себя непривычно больной. Болезнь напоминала собой простуду, но в то же время не имела с ней ничего общего. Когда Кларисса мерила девочке температуру и расспрашивала, что у нее болит, та едва ли могла ответить что-нибудь определенное. Не болело ничего, но в то же время болело все.

– Ты уже большая, – приговаривала экономка, расчесывая ее волосы, – почти взрослая леди. Хуже, если бы мама ушла, а ты совсем крошка. Кто бы тогда заботился о тебе с такой же нежностью? Значит, так нужно. А скоро ты сможешь позаботиться о себе сама.

Мама ушла. Эта фраза приняла для Патриции сразу несколько значений. Мама ушла во всех смыслах. И если две недели она прожила с надеждой, что мамин голос вновь зазвучит в гостиной, а гардеробная наполнится запахом ее духов, то ждать уже было нечего. Мама ушла. И от папы, и от нее, и от всех людей на свете. Она не вернется. Больше ни к кому. И это по-своему даже успокаивало Патрицию.

– К кому ушла мама? – спросила она у отца во вторник вечером. – К какому мужчине?

Фред сидел в кресле под слабо горящим торшером и читал. К похоронам все было подготовлено – кроме него самого. Услышав дочь, он медленно поднял голову, свернул газету пополам и опустил очки на нос.

– Патриция, – когда он называл ее полным именем, то всегда переходил на шепот в самом конце, поэтому «ция» уже звучало едва ли слышно, – выброси эти грязные мысли из головы. Ты не должна об этом думать.

– Но Дебора, она сказала, что мама бросила меня ради любовника.

– Дебора! – воскликнул он и швырнул газету на пол. Патриция отпрянула: отец никогда не выражал своих чувств так бурно. – Что мне с того, что наболтала Дебора!

Немного остыв, Фред поднял газету и продолжил уже спокойным тоном:

– Пожалуйста, иди к себе. И не смей больше задавать мне подобные вопросы. Ты поняла, Патти?

Развернувшись с высоко поднятой головой, она ушла, громко постукивая туфлями по полу. Хоть бы кто-нибудь услышал, как же ей обидно! Пережить такое оскорбление от собственного отца, будто она маленькая девочка, которая пришла к нему с расспросами, что такое аборт и как его делают. С этой минуты они в ссоре: пусть даже папа думает иначе. Она больше не станет ему доверять.

Позже вечером Патриция подслушала, как отец отчитывал Дебору за длинный язык.

– Не переживай, – обиженно сказала та, – Регину похоронят, и я уеду. Знаешь, я не очень-то и рада гостить здесь в такое время. У меня давно своя семья, если ты помнишь. Не хочу тратить силы, чтобы разбираться с твоей.

– Я совсем не это имел в виду, Дебора.

– Ты всегда имеешь в виду что-нибудь другое. А что – никому не ясно. Патти уже почти взрослая. Глупо скрывать от девушки очевидные вещи.

Как назло, именно в среду Брэмфорд будто договорился с небом, и его затопил бесконечный дождь. Люди постепенно собирались у церкви. Черными были их одежды и раскрытые зонты, лица выглядели мрачными или изображали подобие скорби, а скромные белые цветы в руках понуро морщились и вяли от такого количества влаги.

Еще в машине Гарольд поправил пышный букет лилий, убрав несколько засохших тычинок, а когда водитель остановился, надел темные очки. Он торопясь прошел к ступеням часовни, чтобы не промокнуть и не успеть ни с кем поздороваться. Внутри ему показали, где занять место, но Гарольд направился дальше, вглубь зала.