Голубая гортензия

Как ни старалась Патриция, успокоиться уже не получалось. Слезы капали сами, а натертые до бордовой красноты глаза болели. Не раз на этаже кричали ее имя, но она боялась появиться в столовой в таком виде. От созерцания ее унижений злорадству Моники не будет предела. А что, если именно сейчас и нужно показаться отцу? Вдруг слезы растопят его сердце, покрывшееся ледяной коркой? Поправив перед зеркалом воротник платья, Патриция потерла кулаками щеки, чтобы выглядеть еще более расстроенной.

И тут в голову пришла идея получше. Вспомнив, с какой стороны обычно сидит отец, она замахнулась и ударила себя по щеке, а затем еще раз и еще, пока красные следы пальцев не проступили на коже более отчетливо.

Патриция прошла к столу с поникшей головой и села на свое место. Плечи покрылись мурашками, ведь все притихли, наблюдая за ней. Сквозь пелену слез она едва ли видела, что лежит в тарелке. Только всхлипывала и жевала яичницу с овощами, не чувствуя вкуса, потому что нос заложило от рыданий. Фред вытер пальцы салфеткой и оставил ее рядом с собой. Моника бросила на него пугливый взгляд, точь-в-точь как ее кошка, пойманная за удобрением горшка с цветком. Ее обвисшие сережки задергались от нервного качания головой.

– Дочка, что случилось?

– Ничего, – ответила Патриция плаксивым голосом.

– Я повторяю вопрос. И что у тебя со щекой?

Моника прищурилась, разглядывая племянницу, и вилка выпала из ее рук.

– Не знаю, – Патриция подняла голову и потрогала себя за лицо, – может, у меня тоже аллергия на шерсть, как и у мамы?

Она продолжала всхлипывать и следить за меняющимся выражением лица тетки. Кларисса стояла в дверях, за спиной Фреда, и слушала их разговор.

– Патриция? Почему ты плачешь? Скажи мне, что произошло?

– Я скучаю по маме…

Фред растерялся, переводя взгляд то на дочь, то на сестру.

– Неправда, – не выдержала Моника, – ты ни о ком не способна рыдать, кроме как по себе!

– Папа, я только попросила ее не трогать мамины вещи! – закричала Патриция. – Я лишь пыталась донести, что нельзя их выбрасывать, а она влепила мне пощечину! Скажи, почему вы так ненавидите меня и мою маму?

– Что? Дочка, какие вещи? Моника?

– Ложь! Лгунья! Я ее не трогала!

– Она ковырялась в маминой комнате, доставала все из ящиков, чтобы потом втихую избавиться, – тараторила Патриция. – Еще она натаскала меня за ухо. Папа, пожалуйста, отправьте меня в школу-интернат, раз я вам так мешаю!

– Актриса! Где ты была сейчас? Что ты себе сделала с лицом?

– Тихо! Это правда, что ты ее ударила?

Фред не успевал за их криками и сорванными голосами.

– Нет, – Моника сжала кулаки на столе. – Она хамила, а я объяснила ей, как себя вести со старшими.

– Патриция? Ты сказала правду?

– Да.

Она с вызовом посмотрела в покрасневшие глаза тетки. Те горели гневом несправедливости, а тонкие губы обиженно сжимались.

Фред коснулся вспотевших висков, собираясь с мыслями.

– Я надеюсь, что такое произошло в первый и последний раз. Моника, я прекрасно знаю характер Патриции. Да, он кажется непростым, но моя дочь никогда не будет плакать из-за пустяка. Значит, ты действительно что-то ей сделала. Патриция, я знаю, что тебе не нравятся правила Моники, но она взрослый человек, и ее нужно уважать. Впредь вы обе, – он пальцем указал на каждую, – прежде чем перейти на крик и пощечины, подойдете ко мне и объясните, что между вами произошло. Вы меня поняли?

– Да, папа.

Ответ Моники пришлось подождать.

– По некоторым из сидящих за этим столом плачет театральное отделение…

– Ты услышала меня, сестра. В этом доме я главный, и я отвечаю за вас обеих. Мне такие сцены больше не нужны.

– Я наелась, папа. Можно я пойду?

Фред облизнул пересохшие губы и молча кивнул. Патриция убежала.

– И ты веришь этой маленькой лгунье?! – взорвалась Моника. – Да-а-а, Фред Колман! Потому тобой и помыкала каждая женщина, что ты идешь на поводу их дешевых представлений. Сам виноват! Эта такая же выросла. Ей было у кого брать уроки!

– Моника, можешь не продолжать.

– Я и пальцем не трогала твою…

– Моника! – Фред хлопнул ладонью по столу, – довольно! Я все сказал. Еще раз пожалуется на тебя – приму меры. Воспитывать – не значит давать девчонке лещей, помни об этом и не переходи грань.

– У твоей девчонки грязный рот. Еще раз выдумает про меня небылицу, я залью ей хлорку под язык.

– Значит, тут же вернешься к себе. У меня нет никого, кроме Патриции, и я никому не позволю ее обижать.

– Ты забыл о старшей дочери.

– У нее своя семья.

– Думаешь, эта всю жизнь просидит у твоей постели? Шире раскрывай рот для ложки с кашей, которую она для тебя уже варит. Жаль, что только в твоих надеждах, Фред Колман.

Они смерили друг друга сердитыми взглядами и разошлись, оставшись каждый ни с чем. Кларисса вздохнула и принялась убирать со стола.

Чуть позже Моника заметила полоску света, крадущуюся по полу от спальни Регины. Кто-то был в комнате и даже не спрятал следы своего присутствия. Она уже подумала на горничную, которую девчонка наверняка измучила просьбами разложить все по местам, тихонько подобралась к приоткрытой двери и обомлела. В щелочку она увидела Фреда. Он сидел на идеально заправленной кровати, с упавшими плечами и головой, отчего локтями упирался в широко разведенные колени. Его всегда гладкие волосы были почему-то взъерошенными. Лицо брата скрывалось от взгляда Моники, но его в руках она угадала мягкие очертания женского пояса для чулок. Что-то кольнуло у нее под ребрами. Фред неторопливо поглаживал пальцами черную шелковую ткань. Все, что осталось ему от Регины, – чулки, пояса, бесчисленные кофточки и накидки… Монику обуял порыв разрушить его сакральное уединение, полное интимных воспоминаний о жене. Она уже схватилась за дверь, как вдруг догадалась, что если сейчас ворвется в спальню, то униженной третьей лишней окажется сама.

И также бесшумно испарилась, оставив Фреда не разоблаченным в своей печали.

Глава 8

Когда Фред заглянул в комнату дочери, он застал ее в совершенно непривычном состоянии. Патриция, их бесчувственная и бессердечная девчонка, сидела на измятой постели и горько рыдала. Кончиками пальцев она держалась за покрасневший лоб, наклонив голову над коленками. Фред удивился. Подрагивание плеч, сорванный голос – на этот раз истерика казалась настоящей. Неспешно он подошел ближе, поигрывая ремешком наручных часов, и Патриция затихла.

Он присел рядом с дочерью и заметил на ее коленях фотографию матери. Женщина с белыми накладными волосами и густо накрашенными ресницами смотрела со снимка пустым взглядом. Та, что совсем недавно была ему женой, теперь превратилась в урну с прахом по собственной глупости и неблагосклонности судьбы. И бог с ним, что страдает он, – ему не привыкать. Но она заставила страдать и их единственную дочь. Вот что непростительное зло в этой нелепой трагедии. Боль вгрызлась в сердце, на миг украв возможность дышать. Фред обнял Патрицию за плечо и прижал к себе ее растрепанную голову, пылающую нервным жаром.

– Я тоже скучаю по ней.

Патриция изо всех сил стиснула его шею. Родной запах отца, едва уловимый, но такой спокойный и чистый, как теплый вечер после захода солнца, вернул ее в детство.

– Почему так? Я просто хочу жить, как раньше. Только мы втроем, никакой Моники. Папа, почему?

– Как раньше уже никогда не будет, Патриция.

Она тяжело вздохнула, и тиски ее объятий стали слабее. В этом вздохе Фред ощутил всю ту безысходность человека, которого загнали в тупик. У нее нет сил сражаться и некуда бежать – остается лишь смириться.

– Дочка, что с тобой? Ты же раньше совсем не плакала. Я даже немного переживал, что тебе все равно.

– Я не знаю, – рыдая еще сильнее, она потерла грудь под самой шеей, – у меня болит… вот здесь. Я хочу к маме…

– Ты же взрослая девочка. Ты знаешь, что мертвые не возвращаются. Не рви себе сердце. Когда тебе плохо, плохо становится и мне.

– Я не могу поверить, что больше никогда не увижу ее. Это жестоко и нечестно!

– Мне сейчас тоже сложно. Но мы привыкнем. Со временем. Умерли мои родители, умерла мама Деборы, твоя… Смерть – больно и тяжело. Но в один момент просто станет легче.

Он взял фотографию жены и с тоской вновь взглянул на нее. Патриция тут же выхватила снимок из рук.

– Это моя фотография. Только попробуйте забрать ее отсюда: я слежу за каждым шагом Моники.

– И в мыслях не было, дочь.

Трясущимися пальцами она заботливо расправила уголки снимка.

– Скажи, а во второй раз – все так же, как и впервые?

Фред нахмурился.

– Что ты имеешь в виду?

– Влюбляться. Жениться. Заводить ребенка. Тосковать из-за смерти. Мама для тебя вторая жена, а я второй ребенок. Та первая, она ведь тоже умерла. Поэтому тебе уже не так больно из-за моей мамы? И я больше не особенная для тебя?

– О боже, Патриция, – он обнял ее крепче, только высоко поднял брови от недоумения, – иногда меня пугают мысли, которые рождаются в твоей головке. Как ты до такого додумалась? Это все чепуха, моя милая. Я любил твою маму, я всегда буду любить тебя, и все, что связано с вами, для меня очень ценно и значимо.

Его рубашка слегка намокла от ее слез.

– Я очень счастлив, что ты у меня есть. Мне не хочется, чтобы ты грустила. Как мне тебя порадовать?

– Отправь Монику домой и вонючую кошку вслед за ней.

Фред назидательно покачал головой.

– Так нельзя. Просто смирись с этим, как с данностью.

– Тогда мне ничего не нужно.

– Точно? Кажется, я знаю, что всегда поднимало тебе настроение. Давай, – он легонько похлопал ее по спине, – собирайся. Мы поедем в город.

– В город? – она подскочила к зеркалу. – Да я выгляжу отвратительно!

– Ничего не знаю, – он подошел к ней со спины и прижал к себе, – ты самая красивая девушка. Заплаканная и уставшая или счастливая и влюбленная – в любом случае ты лучше всех.

Фред поцеловал Патрицию в затылок, и ее пылающие краснотой губы дрогнули в улыбке.

«Она так похожа на меня, – думал он, рассматривая дочь в отражении зеркала, будто встретился с ней впервые, – внешне, даже характером. И в то же время будто совсем чужая. В ней живет что-то дикое и порой меняет ее до неузнаваемости. Хотел бы я знать, что это и откуда оно взялось».

Патриция тоже наблюдала за ним, позволяя себя тешить. Внутри она ликовала: ей удалось добиться внимания отца. Впервые за несколько месяцев он провел с ней время наедине и сказал столько приятных слов, греющих душу. И все же радость омрачала мысль о том, что она просто вынудила его. Слова – фантики; грош им цена. Она и без них знала, что лучше нее нет и не найдется ни одной девушки в Брэмфорде. Любовь? Люби он ее, как раньше, не впустил бы Монику в их дом. Он исчез и ускользнул, пропал, а вместо себя оставил чучело тетки в надежде хоть как-то оправдаться перед дочерью. Если бы не утренний скандал с Моникой, он бы даже не заговорил с ней во время завтрака. Вдруг ей стали противны руки отца, слабые, как желе. Патриция поежилась, стараясь скрыть отвращение.

– О чем ты задумался?

– Ни о чем. Собирайся. Я буду ждать тебя внизу.

Она несколько раз умылась ледяной водой, и лицо посвежело, но следы отеков все еще были заметны. Плакать так неприятно, думалось ей, – ты словно расписываешься в собственной никчемности, заливая ее солью из глаз, а потом еще и выглядишь ужасно. Патриция расчесала длинные волосы, подняла их, открывая высокий лоб, и завязала в низкий хвост. Из гардероба принесла легкое летнее платье: без рукавов, на широких бретелях с почти прямой горловиной и длиной до колен. Его нежно-голубой цвет идеально подходил к ее бледной коже и темным волосам. С удовольствием Патриция одевалась перед зеркалом, чувствуя волнующее прикосновение ткани к коже. Любовь к красивым дорогим вещам и милые ритуалы прихорашивания, поднимающие настроение, передались ей от матери. Регина была знатной модницей и считала, что любой плохой день можно исправить хорошим нарядом.

Со шляпкой в руках она побежала по лестнице, где навстречу ей уже поднималась Моника. Прижавшись к стене, Патриция пропустила тетку, но вздернутую голову и прищуренный взгляд, полный ненависти, бросила ей как вызов.

– Пат-ри-ци-я! – Моника развернулась на ступеньках. – Куда ты собралась в таком виде? Сейчас же воротись и надень колготки!

В ответ Патриция скорчила рожу и показала длинный язык, а следом скрылась, на бегу завязывая ленту шляпы под подбородком.

– Юным леди не положено ходить с голыми ногами, – договорила Моника уже самой себе, – эти девочки сейчас так и мечтают выглядеть как дешевки.

Еще недолго она возмущалась, но едва ли ругань слышали те, кому Моника ее адресовала.

Брэмфорд раскалился от жары, и грязная пыль покрыла его здания. Ветер гонял сухой воздух по кварталам, сбивал плоды с редких деревьев и поднимал юбки гуляющим девушкам. Фред вышел из машины и открыл дверь для Патриции. Она с воодушевлением выскочила, придерживая кончиками пальцев полы шляпы и рассматривая оживленную улицу.

«Бедный ребенок, – подумал Фред, – ей, наверное, так скучно дома».

Но для того он и привез дочь, чтобы загладить вину, поэтому взял ее под локоть и повел в сторону стеклянных витрин.

В ювелирном магазине с утроенной силой работали кондиционеры, отчего зал наполняла приятная прохлада. Золотые, серебряные, платиновые украшения сверкали и сами по себе, и от яркого света витринных ламп, и их блеск отражался в жадно распахнутых глазах Патриции. Она сдерживала себя, чтобы не коснуться стекла и не оставить на нем следы вспотевших рук. Взгляд притягивали то крупные драгоценные камни, то сдержанные крошечные серьги, и она металась от одного стенда к другому, сначала бегло, а затем сосредоточенно изучая каждый.

– Тебе здесь нравится что-нибудь? – спросил Фред, стоя позади дочери.

– Да, – не отрывая глаз, отозвалась Патриция, – есть интересные штучки.

– Выбирай, что захочешь. Я куплю для тебя все.

Она недоверчиво оглянулась.

– Все?

– Да. Абсолютно.

Для девушки, которая приходит в восторг от вида украшений, это звучит как вызов, с которым она обязательно справится.

Патриция примеряла серьги одну пару за другой, сосредоточенно рассматривая себя в гладком серебре зеркала. Вкус ее отличался безупречностью: ей нравились вещи с ценниками значительно дороже остальных. Лишний нолик в конце стоимости добавлял ей ослепительное чувство уверенности, даже если о нем знала только она сама. Да и некоторым безделушкам совершенно нечем похвастаться, кроме как завышенной ценой. Но этот аргумент всегда работал безотказно и производил нужное впечатление, поэтому Патриция выбирала между дорогими и очень дорогими украшениями.

Фред с улыбкой смотрел, как она то распускала волосы, то убирала в хвост, оценивая образ. В салоне пахло ванилью и чем-то неуловимо женским. Он вспомнил времена, когда покупал Регине драгоценные безделушки, ее радость и восторг от переливов камня на тонком пальчике, и жест, которым она поправляла высоко начесанные волосы, как бы ненароком демонстрируя кольцо собеседникам. Ее черные накладные ресницы в тот момент томно опускались, показывая острую линию подводки. Роскошь быстро отравила Регину: через десять лет брака Фред наблюдал молодую жену и сомневался, есть ли в ней хоть что-нибудь настоящее, кроме камней на шее, в ушах и на пальцах.

– Папа, какие часики! Я хочу их примерить, можно?

– Конечно, Патриция.

Ей застегнули ремешок, и она повернулась, с восторженным лицом протягивая руку. Множество крохотных страз на циферблате сверкали, как морская гладь в яркий солнечный день.

– Смотри! Мне идут?

Фред умилительно рассмеялся.

– Разве такой девочке, как ты, не подходит абсолютно все?

– Я беру их. Но мне нужно выбрать комплект из подвески и сережек. Мои слишком детские, а тут… все такое взрослое.

Взглянув на стоимость бриллиантовых часиков, Фред лишь вскинул брови. Отступать было поздно: он сам пообещал дочери купить все, что ей приглянется. Кто же знал, что у Патриции такие аппетиты?

– Запишите на мой счет. Банк распорядится.

Они зашли в небольшое кафе и взяли мороженое. Патриция выбрала шоколадное, и Фред повторил за ней. Сладкое он позволял себе очень редко.

– Ты больше не грустишь?

– Не знаю. Нет.

– Все будет в порядке; и сейчас, и всегда. Даже без мамы.

Патриция покачала ногой и вернулась к мороженому. Она ждала, когда порция подтает, и отправляла ее в рот, снимая с ложечки плотно сжатыми губами.

– Мне нужно, чтобы ты услышала еще кое-что, – Фред протянул руку через стол и сжал ее ладонь, чтобы привлечь внимание. – Только это останется между нами, ладно?

– О’кей.

– Моника не уедет, потому что я многим ей обязан. Я просто не имею права отказать ей в гостеприимстве.

Патриция выпрямилась.

– В каком смысле?

– Она неоднократно помогала мне избавиться от долгов.

– А у тебя что, – Патриция покосилась на маленький бумажный пакет, в которым лежали три бархатные коробочки, – есть долги?

– Сколько бы нам ни пришлось трудиться, никто не застрахован от черных дней. Иногда ты просыпаешься утром, а где-то что-то изменилось – и ты уже ломаешь голову, чем платить рабочим, персоналу. А еще у тебя жена и две дочери. Женщины думают, что нет ничего проще, чем иметь много денег. Но это не так просто, Патриция. Я тоже когда-то помогал Хьюзам. Потому что мы семья.

– Если ты помогал им, значит, она тебе тоже обязана. То есть, уже никто никому не обязан, разве нет?

Фред заерзал и даже немного запнулся.

– В последнее время мне требовалась финансовая поддержка намного чаще.

Патриция отодвинула мороженое, и ее лицо залилось густой краской.

– То есть сейчас у тебя есть долги.

– Да. Это одна из причин, почему мы начали ссориться с твоей матерью.

– И ты повел меня в ювелирный магазин? Ты серьезно?

– Да, Патриция. Я серьезно. Это урок, который я хотел тебе преподать. Ты видела: у меня не было никаких наличных. Я разрешил тебе брать все, что ты захочешь, и не мешал выбирать. Я не смотрел на ценники до покупки, не давал советы, не подводил тебя к более бюджетным стендам… Потому что я люблю тебя. Даже находясь в непростом положении, я готов сделать все, чтобы порадовать тебя. И буду я бедным или больным – ты всегда получишь то, что захочешь. Ты для меня важнее любых денег, и ты достойна самых дорогих подарков.

Она вздохнула и пересела на другую сторону, крепко прижавшись к отцу.

– Теперь я не сомневаюсь, что ты любил маму.

– Почему? – осторожно спросил он.

– Ты дарил ей много украшений.

Фред про себя лишь горько усмехнулся.

– Не ссорься в открытую с Моникой. Это может повлиять и на меня.

Пока отец ждал в машине, Патриция успела заскочить в книжную лавку. В маленьком помещении, полном пыли и солнечного света, дул древний вентилятор, который вместе с веером из газеты помогал пожилому продавцу не умереть от перегрева. Он тяжело дышал и обмахивался, то и дело вытирая с лица бегущий градом пот.

– Что ищешь, незабудка?

Патриция вдохнула резкий запах пожелтевших страниц и глянцевой краски.

– Журналы есть?

– Целая полка, – он указал рукой.

Она развернулась и прошла к неустойчивой этажерке, полной ярких картинок. Ее взгляд упал на обложку с мужчиной, и вряд ли бы она узнала его, если не заметила имени. Да, тот самый человек с лилиями; и бирюзовый костюм шел ему намного больше тотально-черного. Патриция сняла с полки журнал, озираясь на продавца. Если Гарольда Говарда печатают на обложках, значит, он либо сумасшедше красив, либо неприлично богат. С первым она почти согласилась – аккуратно уложенные русые волосы, лицо оптимиста и стильная одежда. От его фотографии веяло морским берегом, роскошью пентхаусов и отдыхом в загородных клубах. Она перелистнула страницы – ему посвятили целый разворот. Дочитав до строчки «состояние оценивается в…», Патриция закрыла журнал и тут же вернулась с ним к продавцу, захватив по пути еще несколько разных – чтобы никто ничего не заподозрил. С той минуты мужчина с обложки принадлежал только ей, потому что второе предположение полностью оправдало себя. Наверное, даже отец никогда не владел столькими деньгами сразу.

Когда Дебора вновь приезжала к отцу на выходные, и ее дети гонялись за кошкой Моники, Патриция с нескрываемым превосходством при всех показала ей часы на запястье.

– Видела, что мне папа подарил?

Дебора взяла сестру за руку и прищурилась.

– Здорово. Ослепнуть можно.

– Фред любит спускать бешеные деньги на женщин, – недовольно сказала Моника, поглаживая свою любимицу, которая пряталась на коленях хозяйки под столом, – это его болезнь, которую ничем не излечить. Юная леди! Хвастаться некрасиво.

– Я не хвастаюсь, а делюсь новостями. Кто ж виноват, что у меня такие завидные новости?

Дебора рассмеялась.

– Детка, погоди, неужели ты думаешь, что я или тетя Моника тебе завидуем?

– Пат-ри-ци-я! Ни капли совести!

– Конечно, завидуешь. У тебя ведь нет таких часов.

– Но они мне и не нужны, зайка. Ты видишь на мне хоть одно украшение? – Дебора убрала рыжие волосы, показывая уши. – А кольца? Я редко что-то надеваю и обычно обхожусь бижутерией.

Патриция разочарованно хмыкнула и ушла.

– Фред сошел с ума, – не останавливалась Моника, – ей всего пятнадцать лет, а он уже покупает такие дорогущие часы.

Дебора пожала плечами.

– Наверное, папе виднее.

– Ох, – протянула Моника, потирая больное плечо, – мне очень печально думать о ее судьбе. Такую никто никогда не возьмет замуж.

Она не знала, что Патриция подслушивает их, спрятавшись под лестницей.

– Почему, тетя?

– Отвратительный характер. Глупая, неэкономная. И не сказать, что красивая. В общем, вся в свою мать.

– Разве Патриция некрасивая? Ты чего, тетя.

– Да, дорогая, я знаю, о чем говорю. Девушка должна быть как куколка – милая и тихая, щечки розовые, а волосы кудряшками. А эта – как из бульварных фильмов, которые любит Фред. На таких мужчины не женятся. Так, только гуляют. Ты у нас, конечно, другая. Симпатичная, сообразительная. А твоей сестре разве что хорошее приданое поможет. Но отец и об этом не беспокоится. Живет одним днем.

Дебора промолчала, не найдя что ответить. Но Патриция, которая не видела ее смущенного лица, ошибочно приняла паузу за согласие и вмиг возненавидела сестру на долгие годы вперед. Она силой заставляла себя не впасть в истерику, поэтому кусала губы и часто-часто дышала, пытаясь избавиться от жгучей тяжести в горле.

– Знаешь, тетя, – уже потом сказала Дебора, когда Патриция сходила с ума от обиды у себя в комнате, – а ведь она права. Мне-то в пятнадцать лет папа не дарил бриллиантовые часики. Да и никогда не делал таких подарков.

Глава 9

– Нет, я больше не играю, – Гарольд в отчаянии сбросил карты на стол и похлопал себя по карманам, ища портсигар, – выпишу вам чеки и довольно. И впредь не позволю раздевать себя до нитки.

– Дружище, но мы сняли с тебя только галстук, – отозвался Бозорг.

Все рассмеялись. Проигрыш Гарольда в первой игре был настолько пустяковым, что никто из присутствующих ни капли бы не пожалел, если оказался на его месте. Однако Гарольд умел останавливаться. Особенно когда чувствовал, что фортуна ему не благоволит.

– Брось, тут делов-то. Сейчас быстро отыграешься.

– Нет, – он развел руками, – я покидаю вас.

Шесть опечаленных пар глаз смотрели, как возможность крупно поживиться этим вечером поправляет воротник и поднимается из-за игорного стола.

– Гарри, почему ты так нервничаешь? – не выдержала Салли. – В конце концов, это всего лишь игра.

Тем вечером она пришла в шелковом черном платье в горошек с длинной юбкой и объемными рукавами. Волосы ее были собраны в небрежный хвост, а голову украшала маленькая шляпка. Кажется, образ произвел впечатление на всех – на всех мужчин, кроме Гарольда. Он держался отстраненно и едва ли смотрел в ее сторону, из-за чего она испытывала неприятную досаду. Салли делала вид, что все в порядке; она играла по вечерам, стараясь оказаться в компании Бозорга, хорошо проводила обед, долго нежилась в постели по утрам, но все никак не могла хоть на шаг приблизиться к Гарольду. С того дня, как он бросил ее в отеле Брэмфорда, они встречались наедине лишь несколько раз, и их отношения никак не сдвинулись с мертвой точки. Гарольд не звонил сам и забывал перезвонить в ответ; на вечер всегда имел свои планы, в которых для нее не находилось места; днем был занят работой или чем-нибудь еще – она даже не знала. Любой мужчина готов был осыпать ее вниманием, но только не он. Уже трижды Салли прокляла тот день, когда решила, что можно встречаться с Гарольдом, не расставаясь с Фредериком, – все равно они друг о друге не догадаются. Просчиталась. Любовь Гарольда стоила намного выше, а вернуть потерянные чувства обходилось теперь дороже. Желая забыться, она не выпускала из рук карты, и, о, чудо! Бруклинские уроки выживания не прошли даром: ей несказанно везло. Азарт, как алкоголь, растекался по ее венам, заставляя сердце бешено стучать, и, не помня себя, Салли удваивала ставки, выигрывая вновь и вновь.