Совдетство. Книга о светлом прошлом

Брачок. Рассказ

Я несчастен. Я готовлю уроки за обеденным столом, круглым и колченогим: под одну из ножек приходится даже подкладывать «Пионерскую правду», сложенную в несколько раз. Стол при желании можно превратить в овальный, надо его раздвинуть и вставить в середину запасную доску с деревянными шипами. Но так делают редко – когда ждут гостей или шинкуют по осени капусту. Каждый раз повторяется одно и то же: сначала половинки столешницы не хотят разъезжаться, будто срослись, а потом шипы, «папы», не попадают, хоть убей, в предназначенные отверстия – «мамы». Отец багровеет, ругается, кричит, что бракоделам с Можайской экспериментальной фабрики надо оторвать руки, тогда они начнут, наконец, строгать нормальную мебель. Я не понимаю, как столяры будут выпускать нормальную мебель, оставшись без рук? Маман просит отца не орать, сосредоточиться – и тогда все получится. Он, хмурясь, соглашается, решительно идет к окну и, несмотря на требование дождаться гостей, все-таки достает из форточки авоську с охлаждающимися бутылками. Подцепив «козырек» беленькой, Тимофеич срывает пробку, хлопает рюмку и занюхивает хлебной корочкой. Лида морщится, словно он пьет касторку, обещает принять меры, но шипы после этого на удивление легко входят в пазы.

– Как у Катеньки! – улыбается отец и подмигивает мне.

– Берись за концы! – колючим голосом приказывает маман: выражение «как у Катеньки» ей страшно не нравится.

Родители слаженно взмахивают накрахмаленной скатертью, полотно оседает на стол, но в середке остается воздушный горб. На него-то, приминая, и водружают миску с винегретом, украшенным лиловой розой из свеклы. Пока Лида бегает на общую кухню проведать пироги в духовке, отец опрокидывает еще полрюмочки и, как заговорщик, прикладывает палец к губам. Я с пониманием киваю: мне нужен полтинник, чтобы съездить на Птичий рынок за кормом для рыбок, хотя, разумеется, я могу хранить тайны и бесплатно.

– Он выпивал? – тихо спрашивает Лида, вернувшись.

Помотав головой, я в подтверждение вздыхаю, ведь мне необходима точилка для карандашей, их приходится очинять обычным столовым ножом. Забывая, как правило, потом вытереть лезвие, я каждый раз нарываюсь на суровую внутрисемейную критику. Заметив на масле или белом хлебе темные графитовые пятна, родители возмущаются, бранятся, и мне приходится оправдываться, мол, задумался.

– О чем ты задумался, Пцыроха?

– Так, просто… О жизни…

– Ишь, ты! – сердится Тимофеич. – Да если я начну думать о жизни, тогда вообще хоть с дивана не вставай.

– Ты и так не встаешь! – вставляет Лида.

– Что-о?

И начинается… Но сознаться, что я задумался о Шуре Казаковой, никак нельзя. Тогда пойдут разные туманно-витиеватые разговоры о том, что дружить с девочками можно и нужно, но с учетом возраста и в основном для взаимопомощи в учебе. Лида обязательно вспомнит, как переписывала для Тимофеича конспекты, когда он вымучивал электротехникум.

Отругав за забывчивость, отец каждый раз обещает подарить мне точилку. Но обещанного семь лет ждут, а через семь лет я буду моряком или полярником, и «проблема самоликвидируется», так говорит дядя Юра Батурин по прозвищу Башашкин. К тому же мне нужна не обычная точилка, не пластмассовая фитюлька с дырочкой, а настоящая, как у Петьки Коровякова. Называется она «канцелярская машина для очинки карандашей» и прикручивается к столу наподобие мясорубки, а «рабочее отверстие» можно регулировать под изделия разной толщины. Но пока у меня нет письменного стола, просить такую «машину» глупо. Куда ее прикручивать-то?

Я делаю уроки в нечеловеческих условиях, приноравливаясь к упирающемуся в грудь закругленному торцу, я почти уже привык к тому, что локти иногда соскальзывают с края. Но мне горько и досадно: у всех моих друзей есть письменные столы, а у Мозалевского – старинный, на львиных лапах, доставшийся ему от дедушки-академика, который умер с горя, когда закрыли его школу. Странные люди! Если бы нашу 348-ю школу закрыли на пару недель, мы бы прыгали от радости. В общем, мне обидно, и, когда я делаю уроки при родителях, мои локти постоянно срываются с ребристого круга. Я охаю и даже чертыхаюсь для убедительности.

– Ребенку нужен стол! – твердит маман.

– Я уроки на коленках делал, и ничего – выучился! – отвечает отец, дымя канифолью и не отрываясь от ремонта распотрошенного «Рекорда».

– Ну и чему ты выучился? Вторую неделю без телевизора.

– Он плохо показывал.

– А теперь вообще не показывает. Сказку на ночь посмотреть негде. Ребенок по соседям бегает.

– А Бареевы новый «Темп» купили. Экран вот тако-ой! – Я до отказа развожу руки в стороны.

– Есть же мужчины – все в дом! – вздыхает Лида.

– Поговорите у меня еще!

В этот момент локоть снова соскальзывает. Я вскрикиваю как от боли.

– Что случилось?

– Нерв задело, – морщась, отвечаю я.

– Какой еще, к лешему, нерв? – злится Тимофеич.

– Локтевой…

– Инвалидом ребенка сделаем! – вскакивает маман.

Я воображаю себя кем-то вроде бывшего моряка дяди Гриши из шестой комнаты. Говорит он, словно жужжит, и никак не может закончить одно слово, чтобы начать другое. Кажется, его на войне контузило. Другие объясняют: он упал за борт в Ледовитом океане. В любом случае руки у него ходят ходуном, поэтому бреет его раз в неделю и подолгу одинокая тетя Эмма со второго этажа. На кухне потом ее со смехом расспрашивают, а она, краснея, отвечает, что дядя Гриша, конечно, контуженный, но не весь.

– Да покупайте что хотите! – кричит в бешенстве отец: телевизор наконец включился, но вместо изображения на экране пляшут трескучие полосы.

– Предлагала же мастера вызвать!

– Вызывайте кого хотите!

Через неделю появляется мастер с чемоданчиком, заглядывает внутрь телевизора и приходит в ужас, даже заикается:

– К-кошмар! К-кто сюда лазил?

Отец с матерью переглядываются и скорбно смотрят на меня. Я вздыхаю и опускаю голову, как бывший завхоз нашего общежития Жуков, укравший бидон половой краски. Приходится брать вину на себя: мне срочно нужен ниппель для велосипеда, а это – двадцать копеек.

– Детям соваться в телевизор категорически нельзя. Может убить! – строго предупреждает мастер.

– А взрослым можно? – с усмешкой спрашивает Лида, косясь на мужа.

– Взрослым тоже нельзя. Только специалистам.

– Я почему-то так и думала…

Тимофеич, хмурясь, рассматривает голубей, целующихся на карнизе. Он терпеть не может, когда его «прорабатывают».

Понимая, что за письменный стол еще придется побороться, как за урожай и досрочную пятилетку, я замыслил взять в союзники бабушку Аню. Маман боится ее до смерти. Узнав как-то, что меня выпустили на улицу без шарфа, бабушка кричала: «Баз кашне? Ужас! За такую халатность надо лишать родительских прав!» С ней никто никогда не спорит. Себе дороже. «На то и свекровь – чтобы пить кровь!» – говаривает дядя Юра. Я уже прикидывал, как пожалуюсь бабушке на угрожающие признаки искривления позвоночника, репетировал перед зеркалом легкую кособокость, получалось убедительно. Конечно, никого никаких прав лишать не надо, а вот письменный стол ребенку справить необходимо. Но, похоже, предки решили отложить эту важнейшую покупку до 1980 года, когда построят коммунизм и наступит бесплатное изобилие: приходи в магазин – бери, что хочешь, задаром. Я даже почти смирился с жизнью без письменного стола, успокаивая себя тем, что Алеше Пешкову в красильне деда Каширина было еще тяжелее. И тут случилось чудо!

Я сидел в детском зале библиотеки имени Пушкина и, забыв обо всем, читал продолжение «Волшебника Изумрудного города» – «Урфин Джюс и его деревянные солдаты». На руки эту книгу не выдают, так как встречаются еще отдельные несознательные дети, которые норовят вырвать себе на память страничку-другую с цветными картинками. Безобразие!

В библиотеке я бываю часто, у нас в доме из книг есть только здоровенный том о «Вкусной и здоровой пище», «“Муму” и другие рассказы» да еще старый отцовский учебник по электричеству. Оказывается, если обуть галоши, можно браться голой рукой хоть за высоковольтные провода без всяких последствий. Но Тимофеич – смелый человек, он без страха чинит выключатели и меняет пробки с «жучками», стоя на табурете в войлочных тапках, а если сыплются искры, только отдергивает руки, вскрикивая в сердцах всегда одно и то же: «Твою ж мать!» Как-то на уроке русского языка Ольга Владимировна велела нам придумать и записать в тетради пять предложений с восклицательным знаком. Среди прочих я употребил и это сердечное отцово выражение, поставив сразу три восклицательных знака, как в «Трех мушкетерах»:

– Ах, пощадите, я так молода!!!

И получил почему-то тройку с минусом.

Из библиотеки меня обещала забрать по пути с семинара маман. В детстве я был уверен, что семинар называется так, потому что люди там грызут семечки, как наши пенсионерки в скверике. Вообще-то я давно хожу всюду один без взрослых: и в школу, и в библиотеку, и в кружки. На фехтование я вообще трясся на трамвае аж в Сокольники, но продолжалось это недолго, так как тренер объяснил, что рапиры в руки нам выдадут в лучшем случае через полгода. А ведь смысл спорта в том и заключается, чтобы из твоей сумки с надписью «Спартак» торчал гибкий клинок, обмотанный для безопасности тряпочкой, и все пассажиры, включая девочек, со значением переглядывались: вот он, живой фехтовальщик, едет на тренировку как самый обыкновенный мальчик! Кому же охота таскаться в Сокольники без рапиры?

Но недавно опять объявился какой-то жуткий преступник, вроде пойманного Мосгаза. Он тоже носит с собой топор и нападает на прохожих. Жертв, правда, пока еще не было, но его уже видели в Измайлово, и без смертоубийства дело не обойдется. Я почему-то представлял себе этого злодея в виде мясника из гастронома: замызганный окровавленный фартук, докторская шапочка и химический карандаш за ухом – для того, чтобы чиркать на серой оберточной бумаге, сколько в отрубленном куске обнаружено весу. Маман страшно боится и запретила мне выходить одному из дому – только в школу. Как будто маньяк не может подстеречь жертву по пути в класс и зверски убить. На всякий случай я стал носить с собой перочинный ножик.

Я дошел до того места, когда коварный столяр Урфин Джюс выстрогал из палисандра генерала для своей захватнической армии дуболомов и собирался оживить его с помощью чудо-порошка, который был изготовлен из высушенных сорняков, неведомо откуда принесенных ветром. Если бы такой порошок попал в мои руки, я бы знал, что делать, я бы посыпал им парты, они, ожив, разбежались бы в разные стороны, а пока их ловили по всему городу, нас бы отпустили на внеочередные каникулы…

Прервав мои мечты, в зал заглянула маман, ее лицо пылало, а глаза светились нетерпением, она нервно махала мне рукой, мол, скорей, на счету каждая минута. Я нехотя встал и пошел к стойке – сдавать книгу.

– Ну как тебе? – спросила грустная библиотекарша. – Нравится?

– Конечно! Только не понятно…

– Что тебе, Юра, не понятно?

– Если генералы сделаны из палисандра, то из какого дерева маршалы?

– Не знаю… – как-то странно улыбнулась она, и непреходящие прыщи на ее щеке покраснели.

Я давно заметил: среди сотрудников библиотек редко встречаются веселые люди, а печальны все они, так как отчетливо сознают, что всех книг, теснящихся на полках, не смогут прочитать, даже если проживут до глубокой старости. Обидно!

– Ты чего так рано? – сердито спросил я.

– Сбежала. Там одно и то же талдычат. Хочу в один магазин до закрытия успеть.

– Понятненько… – вздохнул я: маман у прилавка – зрелище не для слабонервных.

На улице уже зажглись фонари, но в светлых сумерках они выглядели блеклыми и ненужными. Наш троллейбус № 22 был переполнен, и водитель никак не мог закрыть складные двери. Веселый дядька несколько раз затянулся, бросил окурок, разбежался, врезался в пассажиров, свисавших с подножки, вмял их внутрь и сам тоже поместился. Двери сомкнулись, и троллейбус, щелкая длинными рогами по искрящим проводам, отполз.

– Пойдем лучше пешочком, – предложила Лида. – Все равно мебельный магазин между остановками.

– Мебельный? – встрепенулся я.

– Ну да… Тебе же нужен письменный стол?

– Еще бы!

– Значит, будем брать.

– А чего это вдруг? – удивился я.

– Не вдруг! Мы с отцом давно планировали, – строго ответила она, но потом все-таки проболталась.

Оказывается, на семинаре сказали, что чуть ли не половина хронических заболеваний связана с искривлением позвоночника, а профилактика одна – правильно подобранная мебель для учебы и канцелярских занятий. Но им там наверху легко спускать вниз рекомендации, а что прикажете делать, если на дефицитные предметы обстановки – очередь из желающих, сначала надо записаться, а потом терпеливо ждать открытку.

– Сколько? – приуныл я.

– От двух до шести месяцев.

– Так долго? – удивился я.

– А что же ты хочешь? Мебель делается из дерева, и прежде, чем срубить одно, надо подождать, пока вырастет другое.

Не зря все-таки она ходит на семинар агитаторов и пропагандистов.

– А нельзя, например, взять ящики с нашего двора и сделать столы из них? – поинтересовался я.

– Вряд ли. По ГОСТу не пройдет. Хотя…

На первом этаже нашего общежития расположена заводская столовая. Лимонад, пиво, банки с соком и томатной пастой сюда провозят в деревянных ящиках, которые называются тарой. Из нее грузчики сложили в углу целый «вавилон», как сердито говорит бабушка Аня, требуя, чтобы кто-нибудь просигналил пожарным, даже не подозревающим о таком безответственном безобразии. Она бы и сама написала заявление куда следует, но, увы, с детства неграмотна, так как родилась еще при царизме.

Если забраться на самый верх «вавилона» и заглянуть за забор, можно увидеть неторопливую суету завода, дымящиеся железные трубы на растяжках, рабочих, которые, встав «цепочкой», разгружают машины с сырьем, или, наоборот, укладывают в холодильные кузова коробки с майонезными банками или пачками маргарина. Однажды лопнула огромная бочка, и рабочие ходили по колено в яичном порошке, как в желтом снегу. Прячась между ящиками, мы с пацанами играем в войну и пробираемся по дощатым лабиринтам, как партизаны по одесским катакомбам. Одна беда: из деревяшек торчат гвозди, они цепляются за одежду, и мне уже несколько раз крепко доставалось за порванные рубашки и штаны, а за клок ватина, вылезший из разодранного зимнего пальто, меня даже выпороли. Узнав об этом, бабушка Аня обещала лишить Лиду всех родительских прав, хотя ремнем наказывал меня отец. «Сноха всегда плоха!» – вздыхала бабушка Маня, беспокоясь за бесправную дочь.

– Хотя, пожалуй, мебель из ящиков – это интересная мысль! – кивнула мать. – В ГДР давно делают серванты и опилок.

– Как это?

– Прессуют и сверху полируют.

– Откуда ты знаешь?

– Компанеец вешал люстру и встал ногами на новую тумбочку. Она возьми и тресни, а там опилки.

– Где же они берут столько опилок?

– Мы им даем.

– Зачем?

– В порядке экономической взаимопомощи. Надо перенимать опыт братских стран. Обязательно скажу об этом в райкоме.

Она всегда так говорит, если речь идет о чем-то несбыточном. В моем представлении, райком – это такое особое учреждение, где работают волшебники, способные исполнить любую мечту или пожелание, но волшебная палочка у них одна на всех, и за ней, как за другими дефицитами, нужно стоять в длинной очереди, поэтому сказки так долго не становятся былью. Но иногда… Жаловались, жаловались в райком, что в Балакиревском переулке у нас нет скверика, чтобы прогуливать детей на свежем воздухе. Без толку. Как любит говорить дядя Юра: «Пшиш». Но вдруг перед самым голосованием понаехало много машин с бетонными блоками и черной землей, пригромыхал даже подъемный кран, вроде того, что я собирал из дырчатых деталей конструктора. Следом привезли саженцы в грузовике, похожем издали на огромного дикобраза. Человек двадцать рабочих во главе с бригадиром Палычем, без остановки ругавшимся самыми запрещенными словами, неделю трудились днем и даже ночью – в свете прожекторов. Палыч бегал вокруг них и кричал, что никому не закроет наряд, даже если его посадят. Потом прибыл важный дядя в шляпе, всё обошел, осмотрел, посадил деревцо в приготовленную ямку, пожал рабочим руки, пообещал им премии, а бригадиру – выговор за «штурмовщину» и напоследок приказал воткнуть в клумбу табличку «По газонам не ходить!». Палыч потом выпивал с нашими мужиками за доминошным столом и жалким голосом грозился дойти до ЦК в поисках справедливости. Так у нас появился свой скверик. Наверное, ящики уберут также внезапно, накануне какого-нибудь праздника.

Пока я размышлял, мы прошли мимо памятника революционеру Бауману, убитому каким-то «черносотником», и поравнялись с голубой Елоховской церковью, поднимавшейся к небу золотыми уступами куполов. В высоких зарешеченных окнах таинственно трепетали огоньки свечей и двигались светлые силуэты. У входа толпились женщины и старушки в платочках. Я с удивлением заметил там и детей, примерно моего возраста, разумеется, без пионерских галстуков.

– Они что, все в Бога верят? – удивленно спросил я.

– Наверное, верят, раз пришли, – пожала плечами маман.

– Но Его же нет!

– Они этого не знают…

– Надо им сказать!

– Вырастешь – скажешь.

– А ты?

– Когда помоложе была, говорила.

– А теперь?

– А теперь я и сама уже не знаю.

– Что ты не знаешь?

– Под ноги смотри – по лужам шлепаешь! Промочишь ноги – заболеешь. Не лето. Заморозки скоро. В следующий раз пойдешь в калошах.

Такого позора – четвероклассник в калошах – мне не пережить. Если Шура Казакова увидит, на смех поднимет. Я и шарф-то, выйдя во двор, всегда прячу в карман, чтобы ребята не подначивали.

Вот, наконец, и магазин, занимающий весь первый этаж углового кирпичного дома. У входа несколько фургонов с надписью «Доставка мебели населению».

– Куда повезем? – спросил, подскочив, юркий шофер в фуражке без кокарды.

– Пока никуда, – холодно ответила маман, зная наперед, что все таксисты и доставщики – жулье.

Я подумал: если в таком фургоне поместить кровать, стол, стулья, тумбочку, буфет, телевизор, маленький холодильник «Саратов», аквариум, то вполне можно путешествовать по всему миру, точно в собственном доме на колесах. Удивительно, что никому такое еще не пришло в голову! Надо бы подсказать райкому.

Мы вошли в большое светлое помещение, пахнущее деревом, клеем, лаком и еще чем-то магазинным. Мебели было порядочно, местами не пройдешь, но на многих диванах или сервантах красовалась аккуратная табличка: «Образец не продается». К другим прилеплены маленькие квитки, а это значит: товар выписан – люди побежали за деньгами. Ведь сколько носит с собой в кошельке нормальный советский человек? Ну, рубль с мелочью, максимум – три. У дяди Юры в большом бумажнике всегда есть красная десятка, но он по вечерам после службы барабанит в ресторане, где пьяные граждане, как говорит тетя Валя, швыряют деньги на ветер. Наверное, там, куда ветер их уносит, разноцветные бумажки падают прямо с неба – только хватай. Можно легко насобирать на велосипед с мотором. Но это, понятно, фантазии. Маман выдает отцу каждое утро на обед восемьдесят копеек. Правда, у него есть еще «подкожные», про которые, выпив, он с гордостью пробалтывается, а потом с виноватым видом отдает в семью.

Мы прошли по магазину, огляделись и заметили в углу восхитительный однотумбовый письменный стол, как раз такой, какой мне и нужен. На нем почему-то не было ни таблички, ни квитка.

– Смотри! – зашептал я.

– Вижу. Он не продается.

– На нем же не написано.

– Забыли бумажку прилепить.

– Спроси!

– Сам спроси!

Маман у меня страшно стеснительная, хотя ведет на заводе большую общественную работу и участвует в самодеятельности. 8 марта, в прошлом году, например, она читала в клубе стихи о девушке, которая выкрасила волосы в седой цвет. Заканчивались они так:

Я не против дерзости в моде. Я за то, чтобы модною слыть, Но седины, как славу, как орден, Надо девушке заслужить!

Лиде долго хлопали. Тимофеич, хотя и работает на другом предприятии, тоже сидел на концерте как муж и соратник, он гордо хмурился и в тот вечер, когда пришли домой, настойчиво разрешил мне погулять подольше. Я собрался, взял клюшку, но потом вернулся от двери и спросил:

– А что значит «слыть»?

– Ну, это же очень просто, – объяснил отец, подталкивая меня к выходу. – Понимаешь… это когда… это если… Лид, растолкуй же ему, наконец!

– Слыть – значит казаться, но на самом деле быть не таким. Вот наш папа слывет в общежитии электриком, а у нас в комнате проводка хуже некуда…

– Заменю!

– Ага, – понял я, – это как с отцом Сашки Филатова.

– При чем тут отец Сашки Филатова?

– Когда его вызывают в школу, он всегда приходит, так как слывет отцом, но с ними давно не живет. Бросил жену и ребенка ради какой-то…

– Где ты слышал это слово?

– Везде.

– Никогда больше не повторяй – выпорю. Иди, Профессор, проветри мозги!

Когда я вернулся с гулянья, подобревшая мать, напевая, штопала мою куртку, порванную в ящиках, а отец, встав на стул, лениво чинил проводку.

– Ну, спроси! – уговаривал я мою робкую маман. – Может, не продан?

– Продан…

Мы стояли перед столом и безнадежно им любовались. Я погладил липкую полировку, выдвинул ящик и нашел там витую стружку, пахнущую смолой, как шишка.

– Ну, спроси, спроси! – нудил я, протягивая руку к журналу «Работница», лежавшему на углу удивительного стола.

С обложки сурово смотрела женщина-водолаз в скафандре, напоминающем те, в которых погружаются герои замечательного фильма «Тайна двух океанов». Уж такая бы спросила, не побоялась бы!

– Не трогай журнал! – предостерегла маман.

– Почему?

– Не ты положил – не тебе брать.

– Хочешь, я сам спрошу?

– И спрашивать нечего. Чудес не бывает. Надо записываться в очередь.

– О чем тут спор? – поинтересовался, подходя к нам, щеголеватый продавец в синем халате.

– Стол… Этот… Он выписан, наверное?

– Нет, гражданочка, мебель в широкой продаже, – ответил тот с веселой снисходительностью и сверкнул золотым зубом.

– А сколько стоит?

– Тридцать четыре рубля!

– Новыми? – машинально переспросила мать.

– А какими же еще?

– Ах, ну да… – смутилась она.

Деньги поменяли три года назад, и десятка стала рублем. Вроде бы ничего страшного, но взрослые до сих пор никак не успокоятся. Родня за воскресным столом, выпив, сразу сворачивает разговор на реформу, ведь коробка спичек, стоившая копейку, так и осталась копеечной, а, значит, подорожала в десять раз. То же самое произошло с солью. Вот эту копейку они никак не могут простить партии и правительству.

– Обобрали народ! Обещали коммунизм – и пшиш! – говорит дядя Юра, самый состоятельный из нашей родни: у него два выходных костюма и пять галстуков.

– Ну что ж поделаешь, если нет у нас монеты меньше копейки! – возражает маман, как всегда, оправдывая начальство.

– А при царе были и полушка, и четвертушка… гроши, – сообщает бабушка Маня.

– Ну и что, помогли твоему царю эти полушки-четвертушки? Свергли! – желчно улыбается отец и переводит разговор на дикторшу телевидения, которой на ВДНХ племенной бык рогом высадил глаз.

– Она как раз от мужа хотела уйти к другому, – вполголоса добавляет осведомленный дядя Юра. – А куда она теперь-то без глаза? Проблема самоликвидировалась.

Потом, конечно, вспоминают тетю Галю Калугину со второго этажа: как она в ночной рубашке, с бумажными рулончиками в волосах, выбежала, крича «караул», из своей комнаты и два дня пряталась у соседей. Оказалось, целый год тихоня откладывала тайком от мужа Толика деньги на новое зимнее пальто с чернобуркой. А когда нужно было срочно менять старые бумажки на новые, тетя Галя повредила ногу, поскользнувшись в цеху на комбижире, и лежала дома, а рассказать мужу про заначку побоялась. Когда же, наконец, она решилась на признание, прежние деньги в сберкассе уже не принимали. Дядя Толик хотел ее прибить тут же на месте, но она убежала, хромая, и спряталась.

Однако кто-то успел сообщить о происшествии в профком. На ковер вызвали обоих и отругали: его за вспыльчивость, а ее за скрытность, потом позвонили куда-то и выяснили: в центральном банке все еще открыт пункт, где по ходатайству предприятия разрешено менять старые купюры тем гражданам, кто замечтался или отсутствовал в длительной командировке. Калугины так и сделали, тетя Галя на радостях испекла пироги и угощала все общежитие, а дядя Толик, выпив на радостях беленькой, разрешил жене купить пальто, но только с цигейкой.

– Я бы за такое ей даже трусы с начесом не купил! – мрачно заметил по этому поводу Тимофеич.