Германия: философия XIX – начала XX вв. Том 2. Скептицизм и пессимизм

Чем больше знакомишься с трудами новейших скептиков, тем больше убеждаешься в необычайной бесплодности идей, на которые скептицизм, казалось бы, обречен. На самом деле это всегда те же самые причины, которые использовались в древности, которые обновляются в других выражениях и применяются другими способами. Кодекс пирронианцев всех времен полностью содержится в тексте « Секста», а содержание самого «Секста» можно сжать до нескольких страниц. Все споры со скептиками можно свести к единственному вопросу: Существуют или не существуют изначальные истины, – истины, которые сами по себе должны вызывать наши аплодисменты и которые недоказуемы, потому что не нуждаются в доказательствах.

Поэтому мы ни в коем случае не хотим отбросить главное возражение скептиков, а лишь оставляем его напоследок, чтобы извлечь из него сам принцип их опровержения. Фактически все возражения скептицизма основаны на предпосылке, что человек вправе требовать доказательств для каждого утверждения; Сект то и дело возвращается к этой предпосылке.

«Мы спрашиваем, – обращается он к своим оппонентам от имени всех скептиков, – каков характер истины, этот характер, который мы тщетно ищем, а вы претендуете на то, что нашли? Конечно, вы не станете просить нас поверить вам на слово. Ибо почему мы должны платить эту дань покорности одному человеку, а не кому-то другому, почему мы должны платить ее просто так, даже без доказательств? Поэтому вам придется основывать свои учения о свойстве истины на твердых основаниях. Если же случится, что мы усомнимся в этих основаниях, потому что не сможем отличить основательное доказательство от слабого, вы, без сомнения, ответите, что мы не правы, не поддавшись доводам, которые сами по себе имеют характер истины. Тогда, ради всего святого, объясните нам это столь желанное свойство; научите нас, как мы можем убедить себя в нем.

Вот оно, скажете вы: докажите это, ответим мы. Если вы окажете нам эту услугу, мы попросим вас о новой услуге – представить ваши доказательства вне всяких сомнений. Тогда вы начнете доказывать заново, чтобы вызвать наше справедливое беспокойство; а мы с новой силой попросим вас дать нам безошибочные знаки истины в этих новых доказательствах. Таким образом, мы полностью заблудимся в ошибочном круге и будем иметь перед собой бесконечную серию доказательств, которые попеременно предполагают друг друга».44

Более поздние скептики по-разному исказили это рассуждение, не придав ему новой ясности и силы45. Мы должны признать, что спекулятивные философы сами не раз оправдывали его, когда считали ниже своего достоинства подчиняться респектабельности здравого смысла и полагать, исходя из смешения разума с рядом выводов, что все, что не основано на выводах, не разумно и что истина может быть выяснена только путем доказательства; когда они со всей серьезностью приступают к демонстрации, чтобы оправдать доказательства и внутреннее чувство; когда они, наконец, говорят, что нет истинной философии, если прежде всего, и действительно a priori, не доказана не только реальность, но и возможность знания вообще.

Но какой же вывод мы должны сделать из этого великого и вечного возражения скептиков? Только то, что неразумно пытаться приводить какие-либо другие основания для утверждений, кроме тех, которые сами требуют доказательства; что если кто-то вправе сомневаться в любом предложении, то никакой результат не может быть установлен, потому что ни один принцип не может спасти себя, одним словом, что не существует истин, если только не существуют некие изначальные истины, которые не нуждаются в демонстрации. В этом заключается весь результат возражения скептиков, и мы будем осторожны, чтобы не оспаривать его. Все эти доводы предполагают то, о чем идет речь, но не дают никакого решения. Далеко не доказывая несуществование изначальных истин, они скорее направлены на то, чтобы их признать, ибо если не желать их признавать, то можно потерять себя в бесконечных противоречиях.

И сколько бы мы не заставляли скептиков признаться, что они обманывают сами себя, предполагая существование неких изначальных истин и полагая, что они будут приняты без противоречий.

Если не существует абсолютных истин, то не существует и вероятностей, поскольку они вытекают из первых. Вторые имеют силу только благодаря их связи и сравнению с первыми. Поскольку человек точно знает, сколько комбинаций представляют стороны кубика, он может считать вероятным, что тот или иной бросок кубика произойдет или не произойдет на самом деле. – Тем не менее, скептики исходят из вероятности.

Если не принимать положительные предложения как определенные, то нельзя принять и отрицательное предложение. Ведь утверждать, что вещи нет, можно только потому, что она противоречит существующей вещи. Нельзя отвергнуть предложение как непоследовательное, если нет ясного и определенного знания об идеях, которые оно содержит, и об отношениях между этими идеями. – Тем не менее, скептики отвергают множество пропозиций как ложные или непоследовательные.

Если бы не существовало определенных истин, которые признаются всеми людьми одинаково и без помощи демонстрации, и которые, таким образом, образуют своего рода общее и всеобщее понимание, то было бы невозможно взаимное общение между людьми или даже появление языка. Ибо нельзя быть понятым, если нет единодушия в чем-то; нельзя говорить, если не признаешь, по крайней мере, свою собственную мысль; нельзя быть понятым, говоря, если не находишь такого же признания в уме другого. Тем не менее, скептики рассуждают так же, как и другие люди, и надеются быть понятыми, поскольку стремятся донести свои сомнения.

Если существуют относительные истины, то должны существовать абсолютные истины; ведь отношения вещей друг к другу могут быть только результатом свойств, присущих каждой из них. Ряд относительных истин достаточен для образования абсолютной истины – Тем не менее, скептики часто, кажется, принимают относительные истины и оспаривают только их характер общности и последовательности. Если разум не способен судить с уверенностью, он должен лишиться способности сравнивать, а значит, и утверждать о сходстве или различии, равенстве или несходстве. – И все же скептики, противопоставив и взвесив противоположные доводы по каждому вопросу, учат нас, что они нашли их совершенно равными по силе.46

Если интеллект лишен всякого определенного знания, то воля должна навсегда остаться неподвижной и нерешительной. Ибо не может быть ни воли без намерения, ни намерения без знания. – Тем не менее, скептики, по крайней мере, заявляют, что их воля руководствуется законами и привычками.

Что еще можно сказать о всевозможных противоречиях, в которые заворачивается абсолютный скептицизм, чтобы оправдать свое собственное сомнение? И что еще не было сказано о нем, поскольку он берется за это оправдание по неосторожности?47 Свет льется здесь со всех сторон в таком изобилии, что часто возникает соблазн предположить, что старые скептики не излагали свои возражения искренне и без оговорок, но что они сами, преувеличивая свои порицания и опрометчивость своих сомнений, хотели заставить философов своего времени наконец установить более незыблемые принципы и применить еще более строгие методы. Такой способ объяснения столь необъяснимой системы показался бы нам весьма вероятным, если бы перед нашими глазами не было текста трудов Секста. Однако всегда остается вероятным, что число тех, кто в древности мог отрицать существование некоторых изначальных истин, должно было быть очень ограниченным среди людей здравого ума, и нам кажется столь же трудным найти абсолютных скептиков среди современников.

Но как бы ни было мало тех, кто мог бы утверждать и всерьез принимать подобную максиму, мы должны не менее внимательно изучить, на чем она может быть основана. Ведь здесь все тесно связано, и мы уже показали – другие покажут это еще лучше, – что абсолютный скептицизм, даже если бы он был химерой, все же является неизбежным следствием, к которому должны привести определенные системы и определенные методы. И как только будет признано, что существуют определенные первые истины и что человеческий разум обладает способностью выводить правильные заключения; если нам удастся определить точку, на которой человеческий разум должен остановиться в своих вопросах, и курс, по которому он спускается от непосредственного знания, все вопросы, касающиеся идеализма, спекулятивной философии и различных видов скептицизма, будут значительно упрощены.48

Поскольку здесь речь идет об основании всего нашего знания и поскольку некоторые философы, согласно их претензиям, получили свет на некое, не знаю какое, более раннее знание, которое само должно предшествовать закладке этого основания и было бы условием целесообразного его заложения, невозможно пролить слишком много света на пункт, который по праву можно назвать краеугольным камнем всей философии.

Признаемся, мы не можем присоединиться к тому восхищению, с которым, по-видимому, было воспринято заявление Паскаля: разум заставляет замолчать догматиков, а природа – скептиков – суждение, которое содержит двусмысленности и, возможно, дает больше проблесков в выражениях, чем правильности в понятиях. Несомненно лишь то, что природа торжественно заставляет замолчать догматизм, который имеет особенность выходить за пределы, указанные природой. Разум столь же громко осуждает скептицизм, потому что ни одна система не лишает его всех прав и не возмущает его более яркими противоречиями. Так стоило ли Паскалю путать разум и рассуждение, две такие разные вещи? Ведь часто в небольшом рассуждении есть много разума; часто человек доказывает разум, вообще не рассуждая, как при рассмотрении непосредственных истин; часто в большом рассуждении есть мало разума. Но сколько других причин, обоснованных самой здравой логикой, существует против абсолютного скептицизма?

Путаницу в эти вопросы внесло то обстоятельство, что разум, слишком привыкший к использованию рассуждений, не мог обойтись без их помощи и считал, что потеряет свое достоинство, если отбросит инструмент, который на самом деле лишь свидетельствует о его неспособности; ведь неограниченный разум понял бы все, не рассуждая ни о чем. Таким образом, человеческий разум был поражен, когда ему на мгновение показалось, что он достиг первых источников своего знания, где использование рассуждений уже недопустимо, и скептицизм в полной мере воспользовался этим изумлением. Люди, которые были слишком готовы служить, присоединились к нему и воскликнули: смелее! Мы приведем вам новые причины, чтобы поставить их выше непосредственного знания. Скептики еще больше восторжествовали после такой непродуманной активности, а рассуждающие, которые так стремились к доказательству, в свою очередь оказались удивлены вопросами, на которые они сами не могли ответить.

В конце концов, как мы можем выбраться из этого хаоса? Как избежать этих парадоксов и поставить предел бесконечному прогрессу сомнений, которые возвышаются над принципом любого доказательства? Может быть, доказать существование изначальных истин? Это было бы равносильно скрытому противоречию; ведь нельзя же, в конце концов, излагать исходные истины так же, как использовать их для доказательства нижестоящих истин с помощью уже признанных. Речь идет не о доказательствах, не о демонстрациях, а о признании факта, причем факта не отдаленного, а настоящего и внутреннего. Суть в том, чтобы прийти к пониманию смысла вопроса, определенным образом осмыслить его условия, а затем, со всей честностью, которой требует столь важный вопрос, заглянуть в его внутреннюю сущность. То, что человеческий разум может познавать, не нужно доказывать и не нужно объяснять, как он может познавать; важно лишь дать отчет о том, что происходит в нем, когда он совершает операцию, которой мы даем название акта познания.

Если, таким образом, путем серьезного и спокойного размышления мы проникнем в лоно нашей собственной мысли, приведем в порядок наши идеи, устраним все колебания слов, привлечем к этому исследованию серьезное и устойчивое внимание, мы все в каждый момент воспримем важнейший факт, факт, который так же чудесен и необъясним, как наше собственное существование, который так же стар, так же реален, так же тесно связан с нашим существованием, – акт познания.

Я узнаю. Я воспринимаю его; все во мне уверяет меня в этом. Даже вопрос, который я задаю себе, свидетельствует об этом, ибо я признаю по крайней мере то, о чем хотел спросить себя49.

Я узнаю. С этого акта начинается все для моего духа, и вне этого акта для меня нет больше ни доказательств, ни идей, так же как до существования нет ничего, кроме небытия.

Я познаю. Но я не все узнаю одинаково, не при одинаковых обстоятельствах и не с одинаковой степенью ясности. Есть вещи, которые я познаю косвенным, далеким, темным, гипотетическим образом, другие я познаю прямым, непосредственным образом. Мое познание направлено на них; оно развивает их и отождествляет себя с ними; оно не отличается от этих вещей, не изолировано, не отделено никаким промежуточным пространством. Это контакт, постижение, созерцание узнаваемой вещи.

Я познаю непосредственно. Эта способность моего существа дает мне непосредственные истины, которые я ищу. Это познание не подлежит никакому сомнению, потому что оно не есть мое дело, потому что оно просветило меня в тот самый момент, когда открылся мой дух, потому что оно просветило меня для того, чтобы постичь сомнение, потому что без этого факультета сомнения как такового не существовало бы; потому что такое познание не оставляет никакого пустого пространства, в котором сомнение могло бы занять место; потому что здесь нет проблемы, а есть факт, который раньше, чем все проблемы. Этот факт существует в вас, к которым я теперь обращаюсь, в вас, принадлежащих к человеческой природе, он находится в вас и проявляет себя в вас. И если бы существо было организовано таким причудливым образом, что не обладало бы этой способностью или не воспринимало бы ее существование, нам не пришло бы в голову противоречить ему; но у него было бы так же мало права противоречить нам. Если бы оно присвоило себе это право, то уподобилось бы подагрику, который отрицает способность человеческой расы двигаться.

Этот общий факт, одинаковый во всех нас, мы назвали общим словом, знанием, изначальной истиной. Это знание истинно не потому, что оно согласуется со своим объектом, 50а потому, что оно постигает и воспринимает этот объект. Неважно, как мы называем эту основную способность нашего существа, – здравым смыслом, внутренним чувством, сознанием, свидетельством, восприятием; свет, который она распространяет в нас и который подобен свету во всех мыслящих существах, дает нам во все времена средства для понимания самих себя и придает знакам языка их действительность.

Поскольку познание – это изначальный и простой факт для нашего разума, его нельзя определить, но можно отличить от того, что не является познанием. Его сопровождают определенные обстоятельства, за ним следуют определенные определения воли, определенные движения разума. Важно не путать познание с чувством убежденности, с силой решимости, спокойствием духа, живостью и определенностью идей – со всем тем, что может быть следствием познания, но само не является познанием. Первоначальное познание – это простой и всегда аналогичный акт. Оно полностью вплетено в феномен сознания, и из него развивается внимание.

Очень ограниченный ум человека может в одно и то же время охватить лишь небольшое число объектов в одном и том же акте. Поэтому объект первоначального познания обязательно должен быть очень простым; и чем он проще, тем лучше можно быть уверенным в том, что познание является первоначальным. Любое несколько составное познание будет лишь косвенным и производным.

Поскольку оригинальное познание обращается непосредственно к объекту, этот объект должен присутствовать в нем непосредственно, в прямом контакте с ним. Любой объект, удаленный от сознания промежуточным пространством времени и места, будет принадлежать лишь производному, косвенному познанию.

Первоначальное познание – это и восприятие, и суждение; восприятие – потому что его объект виден, а суждение – потому что он воспринимается как реальный. Первоначальное познание характеризуется этим тождеством восприятия и суждения.

Определение и умозаключение – это два канала, по которым распространяется, распространяется и передается свет первоначального познания. Определение распространяет свет восприятия на все идеи. Умозаключение несет свет суждения последующим пропозициям.

Все первоначальные познания не существуют сразу в уме; не все они присутствуют в первый период развития ума; каждый момент вызывает новое непосредственное познание, представляя новый непосредственно воспринятый факт.

Феномен сознания является как бы театром, в котором все эти познания появляются одно за другим.

Объекты непосредственного познания бывают двух видов: одни просто даны рассудку, другие возникают в результате деятельности рассудка, направленной на первые.

Объекты, данные уму, – это, с одной стороны, «я», его существование и его модификации; с другой – существующие вещи, связанные с «я» и отличные от него.

Применяя разум к этим двум классам данных объектов, он может совершать три различных действия, которые становятся для него источником трех актов познания.

Каждый из этих актов проистекает из существенной особенности ума в функции познания.

В этой функции постоянство эго позволяет ему узнавать себя и объекты. Отсюда акт памяти; так осознание настоящего инициирует осознание прошлого.

В той же функции самобытность Я позволяет ему, как только оно узнает, воспринимать познание того, что происходит внутри него самого. Это акт рефлексии, и из него проистекают все понятия, относящиеся к суждениям о тождестве.

Наконец, единство эго в одной и той же функции позволяет ему распознавать несколько объектов одновременно, не разделяя себя. Эго помещает себя между несколькими объектами, различает их, противопоставляет друг другу, объединяет и уподобляет. Это акт сравнения, и из него возникают познания отношения.

Эти три последних вида познания, которые мы можем назвать модальными, в отличие от первых, которые мы называем познанием факта, по своему происхождению являются чисто конкретными и имеют вначале силу только для сиюминутного использования разумом своих функций по отношению к определенному объекту.

До тех пор пока они остаются в ранге первоначальных познаний, они не имеют для разума характера всеобщности.

Общие предложения, выражающие закон природы, сначала могут выражать только реальный факт, о котором разум имеет непосредственное представление, или прошлый факт, который он восстановил через память.

Тождественные предложения, рассматриваемые сами по себе, первоначально выражают лишь отношение между двумя идеями, о которых душа имеет реальное сознание, или, если угодно, акт памяти, посредством которого человеческий разум признает, что он оформил одну и ту же идею под двумя различными языковыми знаками.

Заметим, что две идеи, отношения которых определяет разум, могут быть либо совершенно оригинальными, без внешнего образца, либо чувственными идеями, сформированными, упорядоченными и усовершенствованными разумом, как, например, идея совершенной геометрической идеи.

В следующей главе мы увидим, как эти два вида реальных познаний приобретают привилегию всеобщности, когда разум придает им виртуальную или репрезентативную действительность, применяя их к определенным предпосылкам, которые он сформировал.

Продолжая это спокойное и серьезное возвращение в себя и непрерывно расспрашивая себя о первых явлениях моего духовного существования, когда я спрашиваю себя, что я обнаружил во всех ошибках, в которые я впал, я понимаю, что эти ошибки всегда и только начинаются в той точке, где заканчивается область первоначального знания; что они постоянно проистекают либо из того, что я принимал определенные мнения без доказательств и, следовательно, наделял их прерогативой прямого знания, несмотря на то, что они не принадлежали к этому классу знаний, то есть утверждал их произвольно; либо из того, что я оставлял эти мнения в классе подчиненных и производных знаний, но выводил их ошибочным образом, то есть путем ложного применения исходного знания.

Таким образом, я поступил неправильно, либо не рассуждая там, где рассуждения были необходимы, либо рассуждая с недостаточной точностью.

Если я увлекся, уступив право первоначальных познаний, по которому они независимы от всяких доказательств, на мнения, требующие доказательств, то это произошло потому, что я, по недостатку внимания, спутал акт познания с сопутствующими обстоятельствами и следствиями, или потому, что я не уделял достаточно внимания тщательному определению объекта моего первоначального познания, а потому слишком легкомысленно считал его тождественным с другим объектом и таким образом воспринимал его слишком неотчетливо.

Каким же образом в каждом случае можно с уверенностью распознать, обладаю ли я истиной или же меня уносит в заблуждение? Есть только одно средство: я должен дать себе отчет в том, каким образом я приобрел то или иное мнение, я должен подняться к его источнику и исследовать его законные притязания. Это будет сделано следующим образом. Для начала я исследую, может ли объект моего мнения принадлежать к классу моих первоначальных познаний или нет, и в первом случае, действительно ли первоначальное познание сообщает мне об этом объекте, и соответствует ли это указание в точности мнению, которое я задумал; во втором случае, является ли оно легкомысленно выведенным. Два принципа, достаточного основания и противоречия, которые Лейбниц выдвинул в качестве критерия всего человеческого знания, были бы весьма полезны, если бы он применял их только для того, чтобы подчинить подчиненные познания первоначальным и указать средства, с помощью которых последние могут быть выведены из первых. Но, представив их как принципы общего использования и применения, они стали неадекватными и даже вредными, поскольку сделали объектом исследования сами исходные познания и тем самым низвели человеческий разум до бесконечного круга демонстраций.

Первоначальные познания не подлежат никакому критерию, поскольку они должны служить критерием для других познаний.

Философы требуют чего-то, что, конечно, было бы очень приятно и очень удобно для использования, если бы они искали критерий настолько простой и настолько удобный, что он мог бы с первого взгляда отличать истину от ошибки, служить разумной общей печатью для всех действительных истин и таким образом сделать все исследования ненужными. Но они стремятся к совершенно невозможному. Безуспешность попыток, которые предпринимались во все века для ее осуществления, достаточно доказывает ее невозможность. Жребий нашего разума был бы слишком светлым и счастливым, если бы истина обладала столь заметными признаками, что ее можно было бы распознать с первого взгляда. Ничто не может освободить его от обязанности терпеливо и методично размышлять. Установить спокойствие и порядок в своем уме, проследить назад приобретенные идеи и вернуться к источнику знания – вот единственный путь, который нам остается, и даже если он пройден, мы все равно должны оставить в результатах этого исследования долю слабости нашего разума, а в выведенных мнениях, как бы аккуратно мы ни работали над их выведением, всегда допускать некоторые случайные ошибки, как это возможно.

Если понимать под критерием средство проверки достоверности знания, то даже сомнение в определенном отношении можно считать своего рода критерием; не то сомнение, которое делает сомнительным даже исходное знание, и не то сомнение, которое запрещает всякое исследование как тщетное, но все же критическое сомнение, которое стимулирует исследование мнений и заставляет разум выяснять, как эти мнения были связаны с исходными истинами, и которое удваивает активность разума благодаря спасительной неугомонности.

Мы с удовольствием видим, как Лейбниц признает заслуги Бейля и те услуги, которые его критика оказала философии. Этому возвышенному гению подобало спокойно наблюдать за тщетными нападками нового скептика на первые основания уверенности, наблюдать с таким спокойствием и хладнокровием, что он все же смог оценить правильность множества цензурных суждений и важность некоторых проблем, которым Бэйль дал идею. Скептицизм во многом обязан своим счастьем некоторому паническому ужасу, и даже страх, который он внушает, подчиняет многих людей своей власти. Сколько людей не стали скептиками только потому, что боялись ими стать. Впечатление недоверия необычайно заразительно. Тем, кто убедил нас в каком-то заблуждении, легко заставить сомневаться во всем остальном. Нужно обладать немалой силой духа, чтобы решиться приостановить свое мнение, когда все вокруг нас принимают решения; но еще большей силой духа нужно обладать, чтобы сформировать разумное убеждение, когда пустота и беспокойство скептицизма окружают нас со всех сторон.