Я поражаюсь, когда вижу, как Декарт в середине ученого века вдруг отрывается от всех старых авторитетов и на мгновение неподвижно стоит на развалинах всех человеческих мнений. Но еще больше удивляет меня Декарт, когда в момент, когда его силы кажутся истощенными долгими размышлениями о тщете наших суждений, он появляется, вооруженный новой силой, и считает себя способным во второй раз восстановить все, что он разрушил. Невозможно иметь больше эрудиции, утонченности, духа, искусности и настойчивости, чем у Бэйла; он дал своему веку огромную энергию; ему не хватало только одного – гения, а гения ему не хватало только потому, что он не знал уверенности.

Уверенность, действительно, по большей части является источником умственной активности и энергии; не та покорная уверенность, которая позволяет слепо руководить собой, а рациональная уверенность, которая является прерогативой настоящей силы.

Она развивает, если можно так выразиться, нашу силу мысли; она распространяет в уме спокойствие и безмятежность, без которых невозможны проницательность и размышления; она поощряет поиск истины; она поддерживает работу, которой этот поиск требует; она позволяет разуму свободно распоряжаться своими способностями, собирать свои идеи и преобразовывать их в соответствии с необходимостью. Любовь к истине, то благородное и глубокое чувство, которое является, так сказать, душой гения, любовь к истине предполагает справедливую уверенность в возможности достижения истины. Здесь, не будем пренебрегать этим замечанием, мы видим одну из самых прекрасных связей, объединяющих интересы философии с интересами морали.

Все те нравственные чувства, которые возвышают, укрепляют и расширяют человеческое сердце, дают ему сознание собственного достоинства, направляют его взор к высокой цели его судьбы, способствуют его совершенствованию, вырывают его из узкого и одинокого существования эгоизма, объединяют его с существами той же природы, со всем обществом, словом, все благожелательные тенденции питают эту восхитительную уверенность, благодаря которой дух может стремиться к обладанию и наслаждению истиной. Они придают его перспективам больший размах, его идеям – ясность, последовательность и гармонию. Внутреннее благополучие, которое распространяет добродетель, кажется как бы благотворной росой, подготавливающей душу к поискам мудрости и научным трудам.

Из всех противоречий скептиков наиболее странным, наиболее своеобразным и в то же время наименее заметным является то, которое лежит между их образом мыслей и душевным спокойствием, которого они претендуют достичь, между блаженством и преимуществами, которые, по их словам, они находят в этом состоянии. Большая часть из них допускает возможность достижения истины, даже если они отказывают нам в наслаждении ею. Что же касается тех, кто утверждает абсолютную невозможность этого, то они, очевидно, исходят из совершенно несостоятельного предположения. Ибо по какому праву они могут утверждать абсолютную невозможность? Разве они признают природу вещей, или природу человека, или вечные законы того, что должно быть? Вещь может быть невозможной только потому, что она противоречит тому, что существует, или потому, что она содержит противоречие – два момента, по которым скептики считают себя неспособными судить. Это принадлежит природе скептицизма, и он заявляет об этом после вступления своего манифеста, что для него может существовать только равная возможность двух противоположных утверждений для каждого объекта. Если же открытие истины действительно возможно, если истина имеет исключительную цену для человеческого духа, если она – его единственное богатство и самая желанная для нас вещь во всех отношениях, то как можно считать возможным обладание некоторым покоем, пока человек еще не начал овладевать истиной? Можем ли мы считать себя счастливыми в этой духовной нищете? Разве не мучает нас ярчайшее беспокойство и гнетущая тревога до тех пор, пока мы не вырвались из пустоты, из небытия, из мрака всеобщего сомнения, чтобы постичь наконец некоторые элементы достоверного знания? Какое существо могло бы аплодировать плачевной апатии, одобрять ее, оправдывать ее и называть блаженством, если бы оно сознавало свои благородные и высокие способности?

Допустим, однако, что скептики, поскольку они слишком отрицают существование истины, могут перестать ценить ее ценность и не находить ничего безутешного в лишении вещи, потеря которой так болезненна для умов, обладающих каким-то возвышенным чувством51. Но как объяснить то спокойное безразличие, с которым, согласно их притворству, они относятся к благам и злу жизни?52 Разве это так уж безразлично, если нельзя бросить утешительный взгляд в будущее, даже если это только для того, чтобы подсластить чувство настоящего зла, от которого скептики не считают себя свободными53? Так ли уж совершенно безразлично, что в разумном убеждении нет ничего, что давало бы право если не на полную уверенность, то хотя бы на вполне обоснованную надежду на реальное благо, способное украсить условия жизни? Можно ли оставаться равнодушным и спокойным, когда человек беззащитен перед самыми ужасными ужасами? Каковы те ужасы, от которых скептики могут быть достаточно защищены? Разве не должны все виды несчастий и величайших зол казаться им во все времена столь же вполне возможными, как и все виды счастья? По крайней мере, человек, сохраняющий в себе разумную убежденность, может найти оружие для защиты от этих ужасных возможностей; он может найти помощь против них в неизменных законах природы и в мысли о благосклонном Авторе их. Но человек, в глазах которого все условия имеют равный вес, даже не в состоянии отогнать самые нелепые суеверия обывателей, или гадания астрологов, или самые жестокие и в то же время самые неправедные мнения. Чтобы уничтожить заблуждение, необходимо иметь истину.

Скептик, конечно, сможет сказать, что подобные идеи не кажутся ему ничем доказанными; но он не должен утверждать, что в них содержится нечто невозможное. Возможность зла является достаточным условием страха, потому что ее достаточно для возникновения опасности, и потому что опасность часто бывает более гнетущей, чем сама боль. Что же это за странная безопасность, которая заявляет о себе посреди всех опасностей, какие только может представить человеческое воображение; которая оставляет человека в покое, когда он висит посреди бездны, и которая даже претендует на то, чтобы извлечь мир и счастье человека из неопределенности, столь противоречащей его природе? Давайте обратимся к истории и человеческому сердцу и скажем, можно ли найти нравственную основу сердца где-то еще, кроме как в тех душах, которые поддерживаются глубоким убеждением. Темнота плодовита на ужасы даже для сердечных людей, а что такое скептицизм, как не безграничная, вечная ночь? Что же мы скажем в конце концов? Признаем за скептиками ту странную нечувствительность54, с которой, по их уверениям, их окружает абсолютное сомнение; признаем за ними, что эта нечувствительность для них – блаженство. Но какой человек станет желать блаженства, которое по сути своей есть не что иное, как пустота небытия и покой могил?55

Одним словом, мир может быть только следствием уверенности, а уверенность – следствием уверенности.

Единственное средство освободиться от подобных противоречий – заметить, что скептики приняли за результат своей системы состояние ума, которое скорее является ее принципом и источником. Если исключить тех людей, у которых всеобщее сомнение является результатом необычайной остроты, которая во всем ищет причины, – людей, которые всегда представляют себе предметы только с одной стороны и умеют противопоставить каждой причине другую; Абсолютное сомнение у других возникает только как следствие сильного расслабления интеллекта, будь то злоупотребление удовольствиями, или истощение страстей, или уныние, вызванное слишком поверхностным изучением систем мнений и революций в философии. Если душу слишком долго тревожили неумеренные желания или честолюбивые идеи, она в конце концов впадает в некую моральную апатию, которая делает ее неспособной ни к каким усилиям. Связи, объединявшие ее мысли, разорваны; жизнь, оживлявшая ее способности, угасла; сила разума подавлена; смертельная тоска убаюкивает ее, и эта дремота кажется ей покоем. Отсюда следует, что абсолютный скептицизм возникает и распространяется главным образом в те века, когда нравы развращены, силы разума ослаблены, а полотно человеческих заблуждений полностью развернуто перед нашими глазами. Поэтому никакие доводы разума не действуют на скептика, так как принцип интеллектуальной деятельности в нем уничтожен или парализован. Скептицизм похож на страх. Как и страх, он неподвижен и не рассуждает. Скептик настолько боится ошибки, что не в состоянии взглянуть на истину, подобно тому как боязливый человек настолько одурманен страхом, что уже не может рассчитать источники помощи.

Большинство противников скептицизма обвиняют его в том, что он противоречит интересам как религиозных идей, так и морали. Но самое любопытное, что в последние столетия абсолютный скептицизм нашел своих самых сильных защитников среди последователей религиозных идей. Удивительно видеть, как великий Паскаль, как мы уже отмечали выше, протягивает руку помощи этому необычному предприятию. Люди, глубоко проникнутые религиозными чувствами, могли убедить себя, что они не могут настолько унизить человеческий разум, что они не могут настолько унизить человеческий разум, чтобы дать восторжествовать вере, которая была им дорога; они могли убедить себя, что если они лишат человека всякого естественного света, они тем более заставят его броситься в объятия веры. 56

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

Чтобы не ошибиться в понимании различия между аналитическими и синтетическими суждениями, необходимо следить за тем, чтобы Кант имел в виду только первое сырое понятие предмета; «Versuch über die ursprünglichen Grundlagen des menschlichen Denken» Борна, стр. 29. Следовательно, ничего не выигрывает, если показать, что все суждения являются в определенном смысле аналитическими или что все они синтетические. Название «Категории», стр. 69. Bornträge «Vom Dasein Gottes», стр. 25. Вполне естественно, что Кант не хотел признавать суждения, в которых указываются атрибуты субъекта, поскольку г-н Эберхард установил их (не по Канту, а по его объяснению) как истинно синтетические, как сами по себе не являющиеся ни синтетическими, ни аналитическими. Кант, «Об открытии и т. д.», стр. 81. В этом споре все, как мне кажется, зависит от вопроса: отделяется ли понятие вещи в способности представления от понятия вещи, или, скорее, чувственная схема (не образ) сама по себе и до того, как произошло разделение; что г-н Эберхард, к моему изумлению, признает. Ибо, предполагая схему пространства в геометрических понятиях, все геометрические суждения являются аналитическими. Так я понимаю возражение проницательного Реймара против кантовского деления; «Причины познания», стр. 42. Меня удивляет, что г-н Шульц в своем превосходном исследовании кантовской критики (первая часть, стр. 51.) оставляет этот важный пункт без обсуждения. Г-н Шютц, кажется, затрагивает его; «Pr. de synth. Math. pronunc.» Только я прошу, чтобы предложение: «представление, чувственная схема, форма пространства и времени, принадлежит понятию» не было неверно истолковано.

Это очень уместное замечание Селье в трактате «Sur la Réalité des objets de nos connoissances»; в «Mem. de l’Acad. de Berlin», стр. 601. Из этого, очевидно, следует, что тождество, а значит, и S. d. W., остается a priori стандартом истины даже в синтетических суждениях. И это, собственно, то, что нужно доказать: ведь без влияния на права этой пропозиции вполне можно допустить различие между аналитическими и синтетическими суждениями.

Так называемая дедукция категорий вообще не представляет никаких трудностей, поскольку совершенно бесспорной истиной является то, что тот вид опыта, который мы имеем, возможен не иначе, как через категории, под которыми мы мыслим предметы опыта. Критика чистого разума Канта, стр. 129, 147. Якоб «Prüfung der M. Morgenst. IV предисл. Шульца «Erl. über Kants Kritik», стр. 33. Peuckers «Darstelung des kant. Syst.», стр. 74f. Борн «Grundlagen», т. II, гл. 2, раздел 2. Шмид «Kr.», стр. 66f. Но если этим хотят доказать, что наше знание имеет объективную силу, то, правда, слово объективное употребляется с неслыханной доселе в философском обиходе жестокостью, ибо оно подразумевает как раз противоположное понятие, субъективное. Действительно, господин Шмид, никогда не отступающий от своей любви к истине, счел необходимым назвать кантовскую объективность субъективной объективностью, тем самым полностью выразив ее природу («Wörterbuch», статья «objektiv»). Признание, которое он делает в первом издании «Словаря» (статья «Опыт», примечание), также очень странно со стороны такого подлинного критического философа. Как это замечание было опровергнуто и сделано излишним благодаря доводам профессора Якоба, я не могу найти: поэтому оно должно было бы по справедливости сохранить свое место в новом издании. Никто из друзей кантовской системы не признал общую субъективность всех знаний яснее, чем г-н Абихт в «Философии познания», с. 369—378.

Abel’s «Versuch über die spekulative Vernunft», стр. 202. также Brastberger’s «Untersuchung», стр. 128f. Что касается, в частности, объективной необходимости синтетических суждений a priori, якобы доказанной Кантом, то я опять-таки не могу найти ее иначе, как, заимствуя это выражение у г-на Шмида, субъективно-объективной. Г-н Маймон совершенно искренне говорит (указ. соч., с. 175), что выражение объективная необходимость вообще не имеет смысла. Ведь то, что я должен думать об этих предметах именно так: это несомненно; но то, что вещи, лежащие в основе предметов моего воображения, так устроены, что они должны мыслиться так всеми мыслящими существами? Если же он не хотел этого сказать (а как такой философ мог хотеть этого сказать?), то я не понимаю, что мы только что выиграли против Юма. Разве привычка, из которой Юм выводит все, что касается связи с памятью, не заложена в природе нашего воображения так же глубоко, как и категории? Не то же ли самое с этим видом необходимости я ищу в двенадцати категориях, или в предрасположенности к связи идей, благодаря которой я неизбежно представляю себе причинность в мире? Не являются ли эти предрасположенности к связи идей, а следовательно, и к понятию причины, столь же хорошими a priori, как и категории? Не является ли тогда понятие причины необходимым в обоих случаях (в кантовском смысле)? Разве Юм не может с таким же успехом сказать о своих склонностях к соединению идей, что без них невозможен никакой опыт? Даже усердный опровергатель этого писателя, г-н Якоб, ничуть не наставил меня своими усердными рассуждениями на этот счет («Критический очерк о Юме», стр. 686f), в той мере, в какой кантовская необходимость (которую я полностью признаю субъективной) может что-либо противопоставить скептицизму Юма. Мне всегда кажется, будто из него хотят доказать необходимость чистого знания, потому что без необходимости и всеобщности они были бы просто восприятиями. Но что, если скептик ответит: они могут быть? Прочтите «О категориях» Эберхарда в Mag. IV. 2. стр. 183.

Г-н Рейнгольд, похоже, опасается этого: но его опасения отнюдь не обоснованы. Ведь даже если я предположу, например, что в основе моего понятия субстанции в вещах-в-себе лежит нечто аналогичное форме этого понятия, то не что иное, как форма субстанции моего понятия, работа моего воображения; хотя она и определяется формой исходного предмета: тем более из этого не следует, что реальные субстанции сами по себе являются полностью тем, чем они являются в моем понятии. Что объект в целом может достичь сознания только тогда, когда соответствующая ему субстанция воображения перестает быть субстанцией: это также одно из предложений этого доблестного, но то и дело слишком предприимчивого писателя, которое скорее категорически рекомендуется, чем тщательно доказывается. И почему форма воображения может быть работой моей способности воображения, если она вызвана и определена исходным объектом? «Теория воображения», стр. 235f, 283f. Временами хотелось бы быть уверенным, что он полностью отрицает это; например, стр. 239, 240.

Рецензент вышеупомянутого эссе Селье, который, конечно, не может быть новичком в метафизике, также задается этим вопросом.

Мне было крайне неприятно читать следующее описание скептицизма у Канта: «общее недоверие к чистому разуму, без предварительной критики, только ради несостоятельности его утверждений». («Об открытии и т. д.», стр. 78) Я думаю, и об этом свидетельствуют труды Секста и Юма, что ни один вид философов не занимался бы критикой – если не разума, как Кант, – то способности к познанию в целом – с большей проницательностью, чем скептики. Их решимость не принимать систему как раз и является следствием их крайне критической психологии. Это тоже совсем не в характере истинного скептицизма (который г-н Рейнгольд, чтобы назвать его истинным, называет догматическим с совершенно неожиданным выражением) – отрицать очевидность объективной истины. Истинный скептик ничего не отрицает; в той мере, в какой отрицание означает столько же, сколько и придание отрицанию универсальной силы. То есть он лишь говорит о себе, что лично для него невозможно убедиться в очевидности объективной истины: но он не утверждает, что из природы человеческой способности познания следует, что в ней нельзя убедиться, и что поэтому ни один человек не может быть в ней убежден. Вообще, вся концепция скептицизма фальсифицируется, как только о нем начинают думать как о стороне, которая исходит из универсального обоснования своего образа мышления. Она всегда должна рассматриваться лишь как образ мышления отдельного человека, который ее выдвигает. Теперь он объявляет себя тем, кто не убежден в объективной истине, и оправдывает свое неприятие, насколько это заметно для других, подозрением, которое он вывел из критической психологии против способности познания; но вовсе не хочет показать, что способность познания должна казаться такой подозрительной каждому; даже если бы ему было приятно видеть, что другие думают так же, как он. Таким образом, я знаю скептицизм от Секста; и если бы Секст не описал его таким образом, а Пирр не подумал о нем таким образом, я бы скорее отрицал, что первый в своем представлении, а второй в своем духе достигли истинного идеала скептицизма, чем думал бы о скептицизме как о противоречащем этому идеалу. Возможно, мы еще не увидели истинного скептицизма; возможно, некоторые так же сильно заблуждаются в характере этого образа мысли, как другие могут заблуждаться в смысле и цели критики разума. – В трудах философов-критиков я то и дело встречал и другие высказывания о скептицизме, которые заставляют меня предположить, что его истинный дух очень неверно оценен: например, что это вечное колебание туда-сюда, жалкое состояние, постыдное беспокойство ума; что он основан на заблуждениях и страшилках, и тому подобное.

Я не могу отказаться от этого утверждения, которое я уже сделал в своей «Беседе об атеизме» (стр. 20 последнего издания), несмотря на то, что г-н Якоб, кажется, считает его преувеличенным. («Критический очерк о Юме», стр. 534). То, что я приписал своего рода аффектации в скептицизме, г-н Якоб не совсем понял в соответствии с моим смыслом: вышеприведенный §705 будет наилучшим толкованием. Однако недостатка в опровержениях скептицизма никогда не было. У Аристотеля к ним можно отнести IV книгу «Метафизики», поскольку в ней, как и в «Теэтете» Платона, излагается различие между ощущениями и разумом, затем отрицается простая субъективность знания против Протагора и доказываются принципы разума, особенно закон противоречия и principium exclus medii [исключенное третье – wp]. То, что стоики возражают против скептицизма, безусловно, важно, но я бы не стал включать в этот список то, что они говорят о внутреннем принуждении к аплодисментам. Как они объясняют постижимость нашего воображения и атрибут истины, как выводят восприятие из идей чувств, следует узнать из «Акад.» Цицерона и из двух книг Секста «Adv. log.». Сочинения против скептицизма, которые Евсевий «Prep. Evangel. L. XIV.», почерпнутые из Нумения и Аристотеля, очень поверхностны. Среди более поздних спорщиков со скептицизмом большинство, как Крусаз против Бейля в своем пространном «Examen du Pyrrhonisme», только проповедуют, или, как Освальд в «Призыве к здравому смыслу» и Битти в «Ess. on the Nature of Truth» против Юма, только проповедуют. Один только Рид («Исследование о человеческом разуме») отличился, но скорее другими достоинствами своей работы, чем очень уместными доводами против Юма. То, что Кант одержал победу над скептицизмом, для меня совершенно бессмысленно, так как его философия не идет дальше субъективности знания, которую скептики отрицают так же мало, как и реальность идей. Премированный трактат Мендельсона «О доказательствах в метафизических науках» – не первая из его работ. Большинство людей имеют совершенно ложное представление о скептицизме (см. примечание к §711).

Это именно то, что так тщательно прививали древние, различая aisthesis [восприятие – wp] и episteme [знание – wp].

Господин Кант объяснил бы это иначе (см. Reimarus «Gründe der Erkenntnis», стр. 42).

Поскольку скептицизм предпочитал называть себя именно так, а не hairesis [выбор, отбор – wp], Секст объясняет, что скептицизм можно назвать школой, сектой только в смысле logon tini kata to phainomenon, akolouthesis agoges [на основании очевидной закономерности в поведении – wp].

См. содержание восьми пирроновых книг Энесидема, приведенное Фотием (Cod. CCXXII). Он заставляет нас сожалеть об утрате текста этой работы. Менаге и Фабрициус прокомментировали его содержание.

«Школы, учрежденные при монастырях, – говорит ГЕРДЕР (Ideen zu einer philosophischen Geschichte der Menschheit, vol. 20, §6), – стали театром, в котором диалектика Аристотеля постоянно спорила с диалектикой святого Августина; своего рода научным турниром, в котором ученые того времени сражались как бы в барьерах. Ничто не является столь несправедливым, как то презрение и порицание, которое сегодня обрушивается на эти споры. Принято считать их одним из самых бесполезных институтов Средневековья. Но сама свобода, которую они поддерживали, была очень ценной в то время; они заставляли людей поднимать проблемы, более серьезное рассмотрение которых время еще не принесло, по крайней мере, как вопросы, и рассматривать их на противоположных основаниях. – Не было ни одного предмета теологии или метафизики, который не стал бы текстом тонких вопросов и различий, а также своего рода анализом. Результаты, к которым они приводили, по своей природе были гораздо менее основательны, чем грубая конструкция позитивных традиций, которой до сих пор слепо придерживались; они также могли быть разобраны человеческим разумом, который их сформировал. Поэтому не будем забывать о преимуществах духа диспута, царившего в Средние века, и о заслугах тех, кто его возглавлял, поскольку он породил гениев, которые впоследствии смогли использовать эти фрагменты. Даже если не один из этих атлетов стал жертвой зависти или собственного безрассудства, искусство рассуждения достигло значительного прогресса, и именно благодаря им философия языка стала практиковаться и развиваться в Европе быстрее.

Это состояние неподвижности и покоя, эта бездеятельность интеллекта у скептиков составляла цель их философии, и они называли ее атараксисом (Sextus Empiricus Hypertypos. Pyrrhon I, c 12.

Скептик, говорит Секст, сравнивает идеи и ощущения с намерением найти столько же веских оснований для отвержения предложения, сколько можно найти для его принятия, и наоборот. (Hypotypos. Пиррон, I. c. 4.

Sextus Empiricus, Hypotypos, Pyrrhon. I. c. 22

Sextus Empiricus, Hypotypos, Pyrrhon. I. c. 14

Sextus Empiricus, Hypotypos, Pyrrhon. I. c. 14, 15

Sextus Empiricus, Hypotypos, Pyrrhon. I. c. 14, §7

<1...11 12 13 14 >

На страницу:

Перейти

13 из 14