Я ограничусь приведением нескольких примеров. SEXTUS берется опровергнуть утверждение: целое больше части. Среди прочих доводов равной силы он пытается показать, что десять охватывает больше, чем пятьдесят, перечисляя множество комбинаций, которые охватывают части десяти. (SEXTUS EMPIRICUS, Hypotypos, Pyrrhon. II. c. 19) – - – - Понятие рода не является более определенным в его сознании. «Человек – это вид, – говорит он, – в котором Александр и Теон имеют равную долю. Если они происходят от одного и того же вида, то один не может сидеть, пока другой ходит. Если Александр гуляет в удовольствие, то и человек гуляет в удовольствие как вид, и Теон, который участвует во всем виде, должен, следовательно, также гулять в удовольствие». – Не иначе он говорит и об акциденциях. «Если дыхание Теона такое же, как и дыхание Диона, то первый не может продолжать дышать, когда второй перестал жить». Секст Эмпирик, Гипотипос, Пиррон. I. c. 20. 21. – - – - «Рассуждение, – говорит далее Секст (Секст Эмпирик, Гипотипос, Пиррон. I. c. 8. 9.), которое человек выдает за демонстративное, состоит из пропозиций. Первое перестает выражать первое, когда утверждает следующее; поэтому это не может быть признаком того; ибо как то, что уже не есть, может быть признаком того, что есть?» – «То, что ясно и известно, не нуждается в знаке, чтобы быть узнанным и известным. То, что темно, не может быть прояснено знаком. Ибо тот, кто говорит о знаке, говорит нечто, относящееся к обозначаемому. Поэтому, чтобы признать, что вещь является знаком, нужно уже признать вещь обозначаемую и т. д.». – Рассуждение не является демонстративным, если оно состоит из неопределенных частей. Так, заключительное предложение, являющееся его частью, не является определенным, ибо если бы оно было определенным, то не нужно было бы стремиться доказать его и т. д.». – На каждой странице SEXTUS можно найти подобные неопределенности, которые, конечно, часто оправдываются колебаниями определений, введенных в школах того времени, как, например, когда говорят: Истинное бесплотно, а истинное телесно. (SEXTUS EMPIRICUS, Hypotypos, Pyrrhon. I. c. 8)

Вот само определение пирронизма, которое дает нам Секст. Sextus Empiricus, Hypotypos, Pyrrhon. I. c. 4. 5.

Секст Эмпирик, advers. Mathemat. VII, §129, 163; Cicero, Academic. Quaest. IV, c. 13. 26.

Секст Эмпирик, Hypotypos, Pyrrhon. I. c. 33

Цицерон, Академик. Quaestion IV, c. 8. SEXTUS EMPIRICUS, advers. Mathemat. VII, §50.

Карнеад говорит: «Мы должны различать объективное соответствие идей предметам и их субъективное отношение к воображаемому существу. Последнее не является для нас объектом познания, но только последнее. Человек не может иметь объективного знания, абсолютного знания, о предметах, но субъективную уверенность, вероятность». Когда академики, кажется, спорят против определенности знания вообще, они всегда понимают под этим объективное, знание вещей-в-себе, и в этом они единодушны со скептиками, за исключением того, что последние, кажется, хотят оставить проблематичную возможность этого. Пирряне же не принимали вероятного знания, чтобы не нарушать своего душевного покоя.

Цицерон, Академик. Quaestion. IV. c. 20; SEXTUS EMPIRICUS, advers. Mathemat. VII, §151. 152

Секст Эмпирик, advers. Mathemat. VII, §153. 154.

Cicero, Academic. Quaestion IV, c. 15

Epicteti Dissertat. III. c. 26

Цицерон, Академик. Quaestion IV, c. 6. 12. 1. 9. 11.

Секст Эмпирик (Sextus Empiricus), аверс. Логика. I, §242, 243

Секст Эмпирик, противник. Logic. I, §253

Цицерон, Академик. Quaestion IV, c. 13. 15; Sextus Empiricus, advers. Logic. I, §153. 403 27)

Цицерон, Академик. Quaestion IV, c. 16. 18

Диоген Лаэртский, §54, с. 171

Цицерон, Академик. Quaestion I, c. 11; IV, c. 47; Sextus Empiricus, advers. Логика. I, §152. 227; Секст Эмпирик, Hypotypos, Pyrrhon. III, §241.

Цицерон, Академик. Quaestion IV, c. 8. 9.

Цицерон, Академик. Quaestion IV, c. 7.

Цицерон, Академик. Quaestion IV, c. 12.

Sextus Empiricus, Hypotypos, Pyrrhon. I. c. 15. II. c. 4. 12. 13.

Невозможно, говорит Бейль (Dictionnaire Article Pyrrhon. N. C.), я не хочу сказать, убедить скептика, но только логически аргументировать против него, поскольку невозможно противопоставить ему ничего, кроме самого грубого софизма, который только можно себе представить, то есть petitio principii [предполагается то, что сначала должно быть доказано – wp]. Вывод действительно невозможен, если не предположить, что там, где есть доказательство, есть и истина, но это значит предположить то, о чем идет речь. Ибо пирронизм как раз и состоит в том, что он не принимает этот фундаментальный принцип догматиков. – Кстати, Бейль, кажется, на мгновение признает, что тонкости пирронизма саморазрушительны; ведь если бы они были основательными, говорит он, они бы доказали, что сомневаться нужно в безусловном. – Но он делает следующий вывод: «Тогда кажется, будто это мнимое и прискорбное состояние, в которое нас ставят противоречия, является лучшим средством убедить нас в том, что наш разум – это дорога к ошибкам, потому что он ввергает нас в такую пропасть, как только развивается с чуть большей тонкостью. Естественным результатом должен быть отказ от этого руководства. – Разум слишком слаб, чтобы привести нас к истине; это принцип для разрушения, но не для созидания. Он ни на что не годен, кроме как порождать сомнения и поворачивать дело то влево, то вправо, чтобы увековечить спор». Этот профессор полагает, что невозможно провести достоверное исследование происхождения и достоверности знания, если сначала не будут установлены два момента, а именно: возможно ли и реально ли соответствие наших идей с объектом, предполагаемым внешним по отношению к ним, и может ли это соответствие быть признано в своей сущности? То есть он полагает, что прежде чем начать показывать, что человеческий разум распознает, нужно доказать, что он может это распознать, что нужно самому доказать, что он проник в сущностный принцип этих возможностей. Он, несомненно, имеет то преимущество, что лишает догматиков всякого мужества когда-либо выполнить подобное требование; ведь где им взять ответ на свой вопрос? Но если существуют изначальные истины, которые в то же время являются фактами, будет ли разум справедливо стоять на них, не утруждая себя априорными вопросами о том, возможны ли они и как они возможны? В том, чтобы задать себе этот вопрос, и состоит все решение этих трудностей, неразрешимых для рассуждающих, которые считают, что перестают быть философами, когда перестают рассуждать.

Из всех этих требований следует только то, что скептик должен принять определенные логические принципы, потому что иначе он не мог бы думать, не мог бы сомневаться, не мог бы заставить себя понять. Он должен признать логическую истину, но его нельзя тем самым заставить признать объективную истину.

Действительно, я могу придумать только один способ, с помощью которого абсолютный скептицизм мог бы стать последовательным по отношению к самому себе, а именно: если бы он отказался от того, чтобы показывать себя как философскую систему, оправдывать себя определенными причинами и заниматься каким-либо объяснением, если бы он обрек себя на полное бездействие ума, что вполне эквивалентно полному невежеству. Ведь очевидно, что рефлексивный скептицизм уже есть нечто большее, чем незнание, и, следовательно, предполагает начало знания вопреки самому себе. В таком состоянии скептик рассматривал бы себя лишь как существо, пораженное полной умственной инертностью, которое, будучи чужим во всей системе операций разума, не может быть достигнуто и питаемо никакими рассуждениями. Но тогда у него было бы так же мало необходимости оправдывать себя, как у безжизненной материи, лишенной всякой способности к воображению. Но это состояние настолько противоречит нашей природе, что ни одному скептику не приходило в голову и никогда не будет легко утвердить себя в нем.

Так, например, этот вопрос можно упростить до упрека, который одна из главных сект в Германии в настоящее время выдвигает против всех предыдущих философов, а именно: они пренебрегли тем, что дали основание человеческому знанию, – упрека, на котором они основывают все свои особые претензии. Все, что могла сделать эта секта, – это поставить новое обоснование перед теми предложениями, которые до сих пор считались оригинальными. Каков же был ее успех? К ним добавились другие, которые снова упрекали секту в том, что она забыла дать основание своему собственному фундаменту, и искали новые предпосылки для верхнего предложения своих рассуждений. Они снова подвергались тем же упрекам, ведь им нужно было с чего-то начинать. Поэтому, постоянно переходя от основания к основанию и от предпосылки к предпосылке, они в конце концов пришли к тому, что у них нет ни основания, ни предпосылок. Но как только мы согласимся с тем, что должны существовать определенные изначальные истины, уже нельзя будет обвинять философов в том, что они исходят из определенных предложений без доказательств, и не представлять эту процедуру как неадекватную для разума; достаточно будет проверить, действительно ли их предложения являются изначальными истинами. И только потом, когда мы попытаемся установить реальность оригинальных истин, мы сможем разработать их характеристики.

Значит, познанием нашего воображения будет всякий образ воображения, вообще всякое воображение с сознанием и отражением – познанием? Значит, между воображением и познанием не будет никакой разницы?

Осмелюсь сказать, что в нашей логике есть два принципа, которые принимаются без колебаний, но противоречат друг другу, а именно: суждение состоит в сравнении наших идей и: истина есть соответствие наших идей предметам – положения, которые дали столько преимуществ идеалистам и скептикам и увековечили споры, продлевая недоразумения. Если признать, что существуют первоначальные суждения, состоящие в простом восприятии предметов, и что в этих первоначальных суждениях наши идеи непосредственно схватывают и постигают предметы, то можно освободиться от этого противоречия, и исчезнет непросвещенная проблема, в которой спрашивается, как суждение, говорящее о взаимном соответствии наших идей, может обосновать соответствие этих идей с предметами, находящимися вне идей. (Это означало бы произвольно разрубить узел с помощью властной заповеди. Понятия и суждения не отсылают непосредственно к реальным объектам, восприятия отсылают непосредственно к объектам. Эти два понятия принципиально различны. Суждения, которые состоят в простом восприятии предметов, или являются восприятиями, – это произвольное допущение, которое отменяет само себя, потому что при анализе оно говорит, что взгляд судит, мыслит или разум смотрит; это произвольное допущение для того, чтобы избежать трудного вопроса: что есть истина знания, что возможно только в философии, которая останавливается на полпути в анализе, не обращает внимания на активность, определенность и точность мышления и, например, считает его безразличным к истине знания. Например, считается безразличным обозначать одну и ту же деятельность несколькими совершенно различными словами, пример чего приводится ниже].

Мы знаем, что Бэйль дошел до того, что заявил, что обнаружение ошибок не полезно ни для государства, ни для отдельных людей. – (Предисловие к «Словарю»).

Откладывание правдивости, говорит Секст, сопровождается приятным состоянием; человек живет без беспокойства; он не горячится по поводу какого-либо мнения; он не испытывает ни беспокойства, ни нетерпения по отношению к добру; он не боится зла, потому что не знает, являются ли вещи, которых он требует или которые нас беспокоят, действительно добром или злом. – Такое состояние умеренности в отношении чувств скептики называют невозмутимостью (metriopathy, hypotypos. Пиррон. I. c. 12.

Sextus Empiricus, Hypotypos, Pyrrhon. I. c. 12.

Бесстрастие. Если это апатия, отсутствие всяких чувств, то она лежит за пределами скептицизма, и скептик старается не утверждать ничего такого, что противоречило бы человеческой природе. В его власти только его чувства, и он не дает им разрастаться до чрезмерной силы, умозрительно отрицая объективную природу ощущаемого объекта. (см. примечание 36)

Преимущество скептицизма в том, что он прививает совершенную терпимость. Конечно, было бы большим преимуществом, если бы скептики хотя бы обладали склонностью к отношению, которого все желают в других, но так мало готовы принять для себя. Истинная терпимость, однако, заключается не в полном безразличии к истине и заблуждению, а лишь в том, чтобы не распространять суждения о мнениях на людей и сохранять виноватое уважение к тем, кто исповедует мнения, противоположные нашим собственным, если они делают это искренне. Поэтому истинный принцип терпимости заключается в чувстве уважения и справедливости к существам своего рода, в искреннем уважении к правам и независимости разума. В этом отношении ничто не может быть более отвратительным для терпимости, чем глубокое презрение, которое абсолютный скептицизм внушает ко всем человеческим мнениям без исключения. Если нетерпимость проявляется лишь в том, что человек противоречит ошибочному суждению, то в какой нетерпимости не повинен скептицизм, налагающий запрет на все произведения разума? Сознание собственной убежденности заставляет разумного человека с уважением относиться к убеждениям другого. В общем, страсти более нетерпимы, чем системы.

Даже Бэйль, Dictionnaire, Art. Pyrrhon.

Конец ознакомительного фрагмента

Купить и скачать всю книгу

<1...12 13 14

На страницу:

Перейти

14 из 14