Дорога на Стамбул. Часть 2

– Ваше благородие, у нас письменный приказ, – пытался втолковать ему Трофимыч, но офицер смотрел на них из под полуопущенных век смертельно, навсегда, уставшего человека, и только отрицательно мотал головой в глыбе обледенелого башлыка.

– Подхорунжий, – наконец, проговорил он, – не упорствуйте. Никого вы не найдете. Оборона тут несколько верст по гребню перевала. По всей траншее вы не пройдете. И наверняка вашего товарища, там уже нет. Столько здесь не задерживаются.

– Нам предписано вернуть его в сотню.

– Если он не вернулся сам, значит, ранен или убит, – терпеливо и монотонно, ровным, словно тикание часов, голосом повторял офицер. – Здесь с августа никого не осталось…, если не считать штаб.

– Вот-вот, – засуетился Трофимыч, – нам говорили он при штабе.

– При штабе нижние чины все сменились. Один Радецкий держится. Мы стараемся людей менять, отводить с позиции…

– Я помню одного казака, – сказал такой же черный и оборванный артиллерийский прапорщик. По-моему, 23 Донского полка. Маленький такой. Стрелок хороший…

– Да! – выдохнул Трофимыч, – Это он! Телятов. Рябоватый такой. Вот здесь и здесь оспина… – показал Зеленов.

Вероятно, это показалось прапорщику смешным. Осип увидел, как его, распухшие на пол лица, губы дрогнули и из трещины медленно выступила темно-красная капля крови.

"Господи, – подумал Осип, – какую я ерунду говорю." Оба офицера с обмороженными лицами были похожи друг на друга, как близнецы. Холод и ветер сделали их такими, распухшие черные лица почти не сохраняли индивидуальных черт, "Их ведь сейчас и родная мать не признает".

– Ищите по госпиталям. Вроде этот казак ранен был, не то в руку, не то в ногу…

– Боже мой! – думал Осип, когда они шли с Трофимычем обратно, и ветер с мокрым снегом наметал на их спины ледяные горбы, – Как же там люди стоят? Как такое возможно?

Он припомнил Радецкого, каким видел его в то августовское утро, когда торопились они на выручку орловцам и брянцам, отбивавшим из последних сил атаки сулейманских таборов. Вспомнил его широко открытые серые глаза и какую-то отрешенность в лице.

– Вот ведь как припало, – сказал он Трофимычу, – в августе то от жары подыхали, а теперь вот замерзаем…

– Что тогда терпели, что сейчас вытерпим, – совсем по-стариковски сказал подхорунжий.

Они едва отогрелись в какой-то полуземлянке в Габрово. С неимоверным трудом выклянчили несколько охапок сена коням, и пошли оглядывать лазареты. Осип сунулся, было, в палатку с красным крестом, и чуть не упал в обморок, кода увидел, как санитар обламывает, безучастно глядящему на свою руку, солдату, черные отмороженные пальцы, которые со стуком ледышек падают в ведро.

– Мы тут никого долго не держим, – сказала ему строгая сестра милосердия в лазарете, где безуспешно пыталась найти запись о казаке 23 Донского полка Емельяне Телятове, стараемся поскорее в тыл, в тыл. В Бухарест. В Россию.Так и вернулись они в полк ни с чем, числя, до поры, Емельяна без вести пропавшим.

– Эх, братцы мои! – говорил в сотне, хлопая белыми поросячьими ресницами, казак Колесников, – Нам то в телеграммах на утрешной поверке вычитывают «На Шипке все спокойно!», а вота теперя нагляделся я как это спокойно-то бывает. Не дай-то, Господи, страхи и ужасти!

– А турки-то как же?

– Да турки то внизу. Под горой. У них тамотки казармы теплые. А наши то на самом на юрочке, на студеном ветерочке. И отойтить вниз никак нельзя. Турки мигом через перевал пойдут. Вот и сидят наши ребятушки, как затычка в проруби.

– Иде ты в проруби затычку видал? – грустно спросил Осип. – Это прямо ад ледяной. Вот испытание-то Бог посылает, жарой и холодом… Стерпим-ли?

– Даеть Бог испытанию, даеть и силы терпеть! Мне бабушка так-то говорила. – сказал Акиндин, – Главно дело, душой не ослабнуть. Не отступиться.

– Да там, поди, и душа-то вся вымерзши…

– А вы, казаки, по старому, по прежнему налаживайтесь. – сказал Трофимыч. – Ты об страхе не думай, не заносись мыслями высоко, не унывай… Думай о малом. Вот сидишь в дозоре, молись да амуницию доглядай. Не тоскуй, гони худые мысли, что да как. Живи со дня на день. Вот кипяточку принесли, вот сухарика дали.. .Нам то много легче, чем пехоте, по мыслям-то, у нас – коники… Их-то боле себя жалко. Они и унывать не дают. А как начнешь об себе жалковать, да печалиться, так тебе и конец. ..А с коником то много как веселее. Иной раз, хоть и плачешь, как я по молодости, пра, с устатку плакал, и не во стыд сказать. Плакать-то плачешь, а коника чистишь. А он, бывалочи, губами меня тычет и слезы стирает… Прям, как дите дорогое…

Так и жили. И ежедневно растирая Шайтана соломенным жгутом, после чистки, Осип рассказывал ему и про Габрово, и про Шипку, и про Жулановку. И конь слушал, постепенно привыкая к русской речи, и, казалось, понимал все как человек.

Где наш Емелюшка, хуторец то мой? – спрашивал Осип. И конь фыркал, словно успокаивал,– Найдется, мол, человек – не иголка. Сыщется.

Сыскался. На запрос Бакланова, куда-то в тыл, в штаб, пришел ответ, что казак Телятов тяжело ранен, отправлен в тыл , а по излечению будет отчислен в Войско.

– Ну, и Слава Богу, – сказал Трофимыч, широко перекрестясь. – Отмучил Емельян службу, да еще и жив. Ну, и Слава, Тебе, Господи… Можить, и нам таковое счастье выпадет…

– Вон как! – подумал Осип. – Рвались на войну охотниками, а теперь вот за счастье раненым домой вернуться. Интересно человек устроен. Да и война круто мыслям поворот дает. Круто.

Документы

« В 24 пехотной дивизии за время двухмесячного «шипкинского сидения» полки потеряли (не считая убитых и раненых) Иркутский полк – 46,3 % личного состава. Енисейский полк – 65%, Красноярский полк – 59%. Дивизия была отведена в тыл для переформирования и до конца войны участия в боевых действиях не принимала.

За период обороны боевые потери составили 4 тысячи человек, а потери госпитализированными больными и обмороженными за то же время – около 11 тысяч человек.» Ц. И. Беляев. Русско-турецкая война. Стр-280.

Глава шестая. Бухарест. 12 ноября 1877 г.

1. Цветков –старший или, как называл его сын «Пахан», не имел с ним даже самого отдаленного сходства. Если бы Юлии Августовне показали его, где – нибудь на улице и сказали «Вот отец Александра!» – она бы не поверила. Пахан был кривоног, с изрядным брюшком, коротко остриженная голова его, будто прямо без шеи, вбитая в широченные плечи, едва доставала сыну до погона. Так что, когда, к удивлению Юлии Августовны, воспитанной совсем в другом духе, Цветков младший поцеловал отцу руку – ему пришлось наклоняться чуть не в пояс.

– Вот, – сказал, смущаясь, как мальчишка, есаул: – Вот.…Позволь, отец, представить тебе Юлию Августовну…

– Баронессу Юнгер фон Клюгенау! – простуженным голосом прокаркал Пахан. – Как же – с! Осведомлен – с! А я, изволите видеть, мадмуазель, смею рекомендоваться сотником Цветковым Акимом Абрамычем. Полета, как видите, невысокого! Извините, не графья –с… И не герои-с…

Пахан, забегал на своих коротеньких кривых ногах по гостиничному номеру, с убогой кроватью, перекошенным рукомойником и зеркалом таким мутным, что в нем ничего не отражалось. Цветков – младший отшатнулся как от пощечины, на побелевших скулах у него заходили желваки.

– Что? – раскорячился перед ним, выставив пузо и заложив короткие толстые руки за спину, отец:– Тон разговора моего вас, господин кавалер, не устраивает? Желаете от меня восторгов и оваций? Как же – с! Вы у нас герой – с! «Цвет империи Цветков» – извините за невольный каламбур! Крестов вон, вашему благородию, полную грудь наширяли – чистое кладбище! Из полка, без спросу моего, под пули! Под пулями – на рожон! Весь в дырках, но, по молитвам матери покойницы – жив! Дуракам, известно, везет! Достойные полегли, а дураки наград нахватали! Герои! Ну и что, ваше благородие, ваше, очень высоко залетевшее, благородие, взял Плевну? А? Какого ж ты хрена без родительского благословения туда попер? Последний в роду! Кормилец, так сказать! Эта Плевна, прах ее разнеси, отчина твоя? Юрт родовой? Кто тебя туда звал? Чего ты там позабыл? Ах, вы умные у нас очень стали – с! Отец всего-навсего сотник, а вы у нас, со вчерашнего дни, майоры. Произвели! Уж меня поздравляют все: «Такой сын, такой сын» – Балбес! Вот какой сын! Это все корпус твой кадетский, это все училище, чертово, юнкерское! Понадули вам в уши романтизму! Вот вы и рады башки свои дурацкие подставлять! Жил бы в хуторе – небось, на дурь времени бы не было! Ступай отсюда! – закричал он, багровея, – мне вот с барышней поговорить нужно.

Цветков прямой, словно кол проглотил, протопал на негнущихся ногах за дверь.

– А вы присаживайтесь, сделайте милость. – Придвинул Юлии стул сотник. – Разговор у нас будет неприятный. Я, вообще, человек неприятный! Но ведь он у меня один! Так что, извините, если что не так… Вы, как я догадываюсь – смолянка? Или домашнее воспитание изволите иметь: гувернантки, бонны,… пансион какой?

– Смолянка. – почему –то покраснев до корней волос и чувствуя закипающие слезы, ответила Юлия.

– И прекрасно! И замечательно! Даже гордиться можно! А сюда – то, как же?….

– Я состою в дружине сестер милосердия Святой Екатерины….

– А… так «баронесса – патронесса» вам родственницей доводится?

– Это моя тетя, – глотая ком в горле, прошептала Юлия Августовна.

– Да – с… Добровольно значит сюда! Охотницей… Дианой так сказать. Да – с. Высморкайтесь! –сказал он грубо. Я еще вам всех гадостей не наговорил, а вы уж в слезы. Не Диана вы! Это вот тут румынские баронессы – Дианы да Клеопатры.…А вы, значит, спасать христолюбивое воинство приехали.…Не одобряю, но понимаю. А тетю следовало бы посечь! Она вдова, ей позволительно, но девушку – то, молоденькую, что сюда тащить?…Война не игрушки!

– Простите, что я вас перебиваю, – сказала Юлия Августовна. – Я в госпитале с первого дня…

– Да я понимаю, понимаю….– сравнительно мирно сказал Цветков. – Здесь в Бухаресте. И на передовые позиции рветесь, а начальство вас не пускает? Ну, слава Богу, есть еще в Российской армии порядочные люди!

– Мы оказали помощь тысячам раненых…– в бессилии от того, что говорит какую – то нелепицу, комкая платок, выпалила Юлия Августовна.

– Да это мне известно –с. Потому и разговариваю с вами, что при всем моем неодобрении пребывания дам –с на войне –с, испытываю к вам род симпатии. Но ведь, голубушка моя, война – то не здесь! И вы на ней, как бы побывавши, так ее и не увидите! И, слава Богу! Вам еще замуж идти и детишек рожать! Вот о замужестве вашем, я и хотел бы поговорить.

Сотник, за неимением в номере второго стула, присел напротив Юлии Августовны на скрипучую кровать.

– Я не враг вам, вот уж совсем не враг, – сказал он вдруг неожиданно мягко.– И всякие чувства очень могу понимать. Я ведь – вдовец, и кроме этого балбеса, у меня ничего в жизни нет. Потому, мне судьба его не безразлична.

Не сиделось ему на кровати. Он опять вскочил и заходил, тяжело ступая по скрипучим половицам.

– Ваша пассия – мой сын, глуп по молодости и юнкерскому романтизму, потому испрашивая у меня благословения ни о вас, ни о себе не думает… Любовный угар – с. Лихорадка-с. Как бы это вам объяснить не обидно ?! Вот давеча мне сын руку поцеловал, а вы даже встрепенулись … Я же не священник.…А я ведь этому и значения не придаю, и я своему отцу руку целовал, пока он жив был, страстотерпец мой, … Принято у нас так. Так вот: то, что нам за обычай – вам в диковину. Потому, что мы, хоть по наружности и совсем русские люди, да казаки –то от казаков ведутся.… Сказано не зря! И что вы про нас знаете? Ну – ко?

Юрия Августовна совсем смешалась.

– Ну, я не знаю … Нас так учили.… Бежали в степь русские люди и становились там вольными казаками…

– Вот-вот….– с вздохом, сказал сотник:– Убежала дойная корова в степь вольную и стала там арабским скакуном. А вы уж договаривайте. Бежали, мол, тати да разбойники, а там во степях, присягу царскую принявши, превращались в христолюбивое воинство – «козачество». И другой заботы у них не было, как Руси верой правдою служить -супостата татарина по степям гонять.… То-то и оно. Только, что же это вы не боитесь за потомка татя да разбойника замуж собираться? А ну как у него в роду душегубы были? А? А ну как за них Господь с вашего потомства спросит?

– Средневековье, какое –то…– прошептала Юлия Августовна – Мне Александр дорог, а что касается его предков…

– Так вам и дела нет! Это верно.. То есть, по-вашему, верно.…По-московски, да по петербургски.… Ну да я вас утешу: не бежали в степь никакие разбойники! А жил там издавна народ и в разные времена по – разному прозывался, в том числе и казаками….. Это длинно рассказывать. А что вот, если, к примеру, мы эти самые "супостаты – татарове" и есть? В наших местах ведь «донские татары» жили. И самое сердце Золотой орды там было. Куда же оно все подевалося? Ну, да это так, к слову, эта тема для разговоров за самоваром хороша, а так пустое провождение времени. Я о другом хочу вам сказать, не скрою, вижу, что барышня вы серьезная.. Не фик-фока какая- нибудь.… Только уж прошу без обид, все к вашей же пользе. Извините, старика, вы каким состоянием обладаете? Имение, там … Капитал в банке? Живете –то где?

– Я не знаю, – сказала Юлия Августовна, – После института я живу у тети, я – у нее и воспитывалась… Мои родители давно умерли…

– Да-с…– сказал, покачиваясь с пяток на носки, сотник. – Я скажу вещи неприятные… Я, вообще, человек неприятный. … Так что, сын мой, уважаемая Юлия Августовна, вам не пара.… Совсем не пара.

Девушка встала, уронила зонтик, стоявший у стола.

– Сядьте! – властно каркнул сотник. – Я понимаю – красавец, кавалер, кресты, усы…! А ведь кроме усов у него ничего нет!

– Мне ничего не нужно!

– Э… Я был не совсем откровенен, – сказал сотник, не слушая Юлию, а так – своим мыслям: – Мы – хуторяне. Или, как мы говорим, – хуторцы. В хуторе все наше достояние и все наши устремления. И ничего иного нет. Справа – Галимова гора, Слева – Галимов яр. А имя наше родовое, не Цветковы. Цветковым отец мой страстотерпец стал, поскольку имени своего родового в бурсе не открыл и стал Цветковым. А мы казаки Галимовы, потомки хана Галима….

Юлия невольно подумала, что в облике сотника и Александра нет азиатских черт…

– А кто их знает, какие они азиаты были ?!…– сказал, словно прочитав ее мысли, сотник: – Да и не приходили наши отцы в степь неоткуда, но всегда в ней пребывали, укрываясь и от монголов и от слуг царских. Впрочем, это к делу не относится. Вы в степных хуторах когда-нибудь, бывали? То – то и оно что нет. Верьте слову – не Париж и не Петербург. В хуторе проживает три десятка человек пятьсот коней, две отары, сто пятьдесят коров из них сорок дойных, которых, естественно, следует трижды в день доить. Ну, еще волы, на которых пашут, верблюды… До ближайших соседей тридцать пять верст.… Ни театров, ни иных развлечений. Война ваша раем покажется.…Так что вот вам мой сказ.… И ничего другого наш кавалер вам предложить не сможет.…За сим позвольте мне переговорить с сыном…

Юлия Августовна поднялась и увидела прямо перед собою пронзительно синие как у Александра глаза старого сотника точно такие же, как у Александра, – в черном траурном ободке. И в глазах этих была тоска и плохо скрываемая боль

– Вы – баронесса , – как бы извиняясь, сказал старик, – а он – военный раб! Эх, да о чем тут говорить!

– Я за ним на край света пойду… – прошептала Юлия Августовна.

2. Сотник пожал плечами и развел руками. Оставшись один, он подошел к окну и стал смотреть на улицу, где крупные хлопья снега сыпали на черные колеи дороги, на еще не опавшую листву рыжих дубов, шапками дыбились на толстых стволах ветел, из которых как ежовые иглы торчали прутья голых веток. Он видел, как выбежала на середину мостовой Юлия Августовна, в наброшенном на плечи пальто. Низко –повязанная, как у всех сестер милосердия белая косынка с крестом, сбилась с ее головы, длинная коса туго заплетенная черной лентой моталась по плечам. За девушкой, как журавль по болоту, прихрамывая и расплескивая сапогами грязь, скакал Александр, без шинели, без фуражки…

– Эх! – крякнул Пахан. – Майор! Срамота!

Александр пытался удержать Юлию Августовну. Схватил ее за руку, но девушка вырвалась и Цветков, едва не ляпнулся в грязь. Девушка вскочила в коляску извозчик, толстый как сноп, ударил кнутом по конягам … Пахан невольно отшатнулся от окна – так близко промелькнула коляска и тоненькая фигурка девушки, закрывшей ладонями лицо. Цветков – младший остался посреди улицы, как пугало на пустом огороде. Вокруг него тут же появились мальчишки, которые во всех странах одинаковы, только что эти были в драных меховых шапках и жилетках, да дразнились по-румынски. Мальчишки скакали, поскольку все были босы и стоять на стылой земле долго не могли – все прыгали да поджимались, тыча в Цветкова пальцами, и кривлялись, изображая и казака, и Юлию Августовну.

– Эх! – опять крякнул старый сотник. – Срамота! Офицер!

Так что, когда возмущенный майор влетел в гостиничный номер, навстречу ему кинулся, красный как помидор, и не менее возмущенный, сотник.

– Отец !….Ты что же это….

– Ты что себе позволяешь! – перебил его криком отец – Офицер! Без шапки! Ты что погоны позоришь! Совсем что ли от славы ошалел?! Я тя выучу! Я те напомню! Я те …

Пахан икнул и, схватившись за сердце, тяжело отдуваясь, бухнулся на кровать.

– Что, что? – кинулся к нему испуганный сын. – Воды…!

– Уйди! – хрипел отец, обрывая ворот и лиловея лицом.

Цветков рванул мундир, пулями отлетели пуговицы.

– Что ж ты…. С мясом – то! Мундир –то новый… – сипел сотник, постепенно восстанавливая дыхание.

Цветков умыл отца как ребенка. Сотник отпихивался. Схватил подушку, повозил по ней тугими щеками.

– Вот что, я тебе скажу, сынок, – сказал он, поджимая ноги калачом и приваливаясь к беленой стене. – Ты ведь у меня во всем свете один. Я и живу то для тебя. Кабы, не ты – лег бы, да и помер, безо всяких усилий… до того я устал. Сядь, что ли…

Цветков сел на единственный стул, прямо против отца, повесил чубатую голову. Сотник запустил в его густые волосы толстые пальцы:

– Эх, головушка ты моя бестолковая…Барышню –то выбрал хорошую, спору нет! Так ведь хороша –то она не по – нашему! Ей в городе жить, на паркете в туфельках ходить, в концертах да в театрах. … Для таких –то и война навроде театра. Ах, ах, ах.… А тут еще герой под боком! Грудь – то в крестах, да задница –то в репьях… Ты куда ее везти собрался? В хутор? К печке? Рогач в руки? Да она у тебя и чугуна не поднимет.

– Я не кухарку беру.

– Ты на смолянку нацелился! А ей что же, после балов петербургских, да танцев с флигель – адъютантами, кизяки топтать?

– Живут же и на хуторах люди…

– То – то и оно, что до меня, так я полагаю, что на хуторах только и живут люди, а прочие так: –фигли – мигли – тру – ля- ля.… Но ведь в хуторах то пришлых нет! Они с детства в хуторах жить поваженные, а это смолянка, еще и красавица, да еще и сердечко чистое – другая бы сюда не поехала.… За что же ей судьба такая?

– Может, ей понравиться?

– Да уж тогда то и разговору нет, а вот как не понравиться?! Тогда куды? А уж вы повенчаны! А у вас уж детишки … Возьмет – завей горе веревочкой, да в Питер к тетушке под бок, а ты в хуторе сиди!

– Ну… это положим…

– Убьешь? Да она твоим детям мать, она тебе сыновей нарожала! Ты ее и пальцем не ворохнешь! Скорее сам удавишься.

– Ну, почему обязательно сбежит?

– А ты хошь, чтобы она от тоски померла.… А то и не от тоски, а от болезни какой, не то от родов. До станицы пятьдесят верст. Фельдшер там, а в хуторе как хочешь,так и поправляйся. А детишки помирать начнут? Аль не слыхал, что у нас матерью до тебя четверо были, да всех Господь прибрал? И в столицах мрут при докторах, а у нас в степу и спросу нет…

– Ну почему так –то должно быть? Почему не может быть счастливой жизни?

– Потому что я старый! А старые от молодых тем отличны, что сначала о плохом думают…

– Ты понимаешь, что я люблю ее…Я без нее жить не могу!

– Я не об тебе говорю, а только о ней… Можно, конечное дело, ведь и не в хуторе жить, а в столице. Службу не бросать. Но попомни: ты – казак и никогда вровень с другими офицерами не станешь. Ты же – сипай индейский! Ты в строю гож, а без строя тебе места нет! И то что у тебя жена – баронесса, да ты то при ней – не барон, а баран.

– А как же Бакланов, и другие,.. И на баронессах женаты были и …

– Стань генералом – тогда поднимешься, но и тогда на тебя как на арапа глядеть станут.…Как на диковину.

– Я застрелюсь. – Сказал Цветков.

Пахан поднялся с кровати, пошел к вешалке где висела рядом с шинелью шашка и портупея с кобурой. Достал тяжелый револьвер и протянул сыну:

– Сначала меня застрели….

Он прижал кудлатую голову сына к своему объемистому животу.

– Руби, сынок, дерево по себе. А то наплачешься. Жениться то не напасть, а вот кабы, женившись, не пропасть!

Он чмокнул сына в макушку и стал натягивать шинель…

Денщик, крепкий старик, с расчесанной надвое бородой, служивший в денщиках у Цветкова-старшего двадцать восьмой год, подал ему поводья и сам легко поднялся в седло. Наклонившись, сотник поцеловал сына, перекрестил, но, тронув коня, повернулся, погрозил пальцем:

– Бога помни! Дурь какую умыслишь – прокляну!

Лошади зачавкали копытами по грязи, за поворотом улицы сотник, свято исполнявший казачий обычай не оборачиваться при расставании, спросил денщика:

– Чего он тамо?

Стоить, – вздохнул седой денщик – Жалкой он мне! Все же кавалер. Даром- то кресты не даются!

– То и оно. Таким то ребятам цены нет. А кладут их без счета.

– А-и не благословил ты его, ваше благородие?

– Хотел было – нагайкой по спине, да кресты уважил…

– Да, что уж так –то уж…

– Моя мать говорила отцу, он все меня баловал, «сейчас пожалеешь, апосля наплачешься»…

– Думашь, они табе послухають? Нонь ня стары времяна.

– Эх, малые детки спать не дают, вырастут – сам не уснешь…

Два всадника, вяло взмахивая нагайками, проехали под фонарями Каля Виктории, центральной улицы Бухареста мимо освещенных окон ресторанов, где наяривала цыганская музыка, мимо верениц извозчиков – скопцов, с одутловатыми бабьими лицами, мимо праздно шатающихся горожан, офицеров, дам и девиц, выехали на темные улицы предместья и все так же неспешно поехали в сторону Дуная. Мягкий первый снег горбами ложился на их шинели, прилипал к башлыкам, таял на теплых конских крупах.

– Зима, вашбродь Уж, видать, совсем пала до вясны…– сказал старый денщик, – а у табе, вашбродь,тулуп – от не авантажный! Хреновастый тулуп –от. Никудышный, пра… И куды мы с тобой, вашбродь, два старых дурака, глядели, когда сюды на войну сбиралися?

– Так ведь скорым маршем собирались турка-то разгромить… На «уры», можно сказать. Поначалу то вон как пошло… До Старой Загоры дошли, а теперь вот под Плевной завязли… И на Шипке тож… И под Рущуком вот торчим, и конца этому не видать…А сейчас морозы настоящие как в полную силу вдарят, вот мы и закрутимся!

– Да уж это не сумлевайся…Ны…! Гляди куда ступаешь, – обругал денщик споткнувшегося коня и тот виновато запрядал ушами, – Счас, вашбродь, малой-от наш, перво-наперво, все пропьеть! С горя –то. Все, значит, на распыл пустить… И жалованию, и крестовые-наградные деньги…Все прахом пойдеть… В его конфузе – первое дело. По девкам-то не кинется! Влюбленнай очень. Да и не бестыжий он до женского-то полу. А прогулять все прогуляет. Апосля, в одных подштанниках, в полк возвернется, и под пули полезеть.

– Это уж, как Бог свят! – согласился, с горьким вздохом, Пахан. – А что тут поделаешь? Тут уж ничего поделать невозможно.

– Кабы горькую тянуть не присосалси…

– Оххх… Веришь ли, как смерти боюсь! Вот те крест. И что за мода такая водку жрать! Не по-казачьи это. У «ваньков» набрались заразы, у фабричных. Казачье веселье – вино!

– Да оно и с вина спиваются….

– Оххх… На одну только жену свою, покойницу, надеюсь, – сказал Пахан, – Может она, моя страдалица, сына у Бога вымолит.

Есаул смахнул рукавом шинели слезы.

– Конешное дело, – согласился денщик, – Она, матушка наша, в раю, тамо к Богу ближее… Вымолит. Чего тута сумлеваться.

За городом на дороге попадались одни военные: месили грязь запасные батальоны, навстречу им на подводах везли раненых, скакали вестовые. Ровно через полтора месяца, по этой, теперь уже замерзшей до звона, дороге, к Бухаресту, на заморенных конях, дважды преодолевших Травненский перевал и проделав за неделю триста верст, мечтая о ночлеге, будут ехать сотник Рыкавсков, подхорунжий Никифор Трофимыч и двое приказных 23 донского полка – Осип Зеленов и Фома Щегольков.

Документы:

«Всякий солдат должен знать, куда и зачем он идет, тогда, если начальники будут убиты, смысл дела не потеряется» Инструкция для войск, полученная на тактических учениях перед переходом через Балканы.