Здоровье и дисциплина 2.0

– Ха-ха, – засмеялся демотиватор. – Wonderful! Beautiful! Нет, не так, с итальянским акцентом: бьютифуль! А я-то кофе для похудания принес. Кстати, где он… черт, там оставил. Вот, кстати, насчет кофе – у нас на работе такой термопот раньше стоял! Не чайник – термопот! Даже бюджетный растворимый кофе, если его правильно залить водой, покажется тебе heavenly drink’ом. Я научу тебя. Нельзя сначала наливать воду, а потом кидать кофе, так ты все испортишь. Нельзя заливать водой из чайника, там продолговатая какая-то, широкая струя воды – она убивает вкус, к тому же, она льется по дуге. Вода в чашку кофе должна небыстро и не очень мощной струей литься строго вертикально, а толщина струи не должна быть толще женского мизинца, как у твоей мисс.

Фольгин убрал руку с плеча, поскольку они пришли на остановку, и дальше это было б уже неуместно.

– Ну? – спросил демотиватор. – Идешь к нам? Как тебя звать хоть?

– Роман, – ответил Мизинцев. – Я не могу сразу решить, мне нужно подумать.

– Понимаю, – кивнул Фольгин. – Ну, визитка у тебя есть, можешь звонить по будням в working time. Но я тебе еще одну вещь скажу. Жменькин, мой начальник отдела, он уже не тот, что раньше, он скоро уйдет, и я встану на его место, а ты – на мое, как мой protégé. Так что и в помощниках бы проходил недолго. Думай, решай.

Фольгин пожал Мизинцеву на прощанье руку и сел в автобус, а Мизинцев решил пойти домой пешком и поразмыслить над этим заманчивым предложением.

7. Мир как разбитое

Мы пригласили Вас в храм, и, поелику Вы здесь, соблюдайте наш церемониал. Вращайте барабан. Что в этом месте службы полагается сказать? Цветы для дам! Только потому, что иначе быть не может. Кто за Вас сегодня болеет? За меня болеет избранный Президент Венесуэлы Николас Мадуро, вон он в третьем ряду. Хорошо, я вижу. Продолжайте отправление обряда. Сектор «приз» на барабане. Я выбираю приз. Я не стану торговаться, я выбираю приз. Нет, не забывайте: Вы в храме, и мы должны с Вами сейчас торговаться. Хотите десять тысяч рублей? Я что-то не понимаю, почему это церемониал, я приходил на игру, играть. Вы меня простите ради Бога, но Вы – дикарь. «Поле чудес» – это таинство, но дикарю всякое таинство кажется игрой, приведи его на причастие, для него и причастие – игра. Посмотрите вокруг. Разве наш барабан, вращать наш барабан – не сакральное действо? Простите, Ваше мукомольное преосвященство, я не хотел оскорблять Вашу веру. Я Вас прощаю, дикарь не знает, что он святотатствует, пока ему не скажут. Я Вас прощаю за Ваше святотатство в храме «Поле чудес». Вы выбираете приз? Да, Ваше преосвященство. Бамм! Вы выиграли удар по голове. Мы поздравляем Вас. Бамм! Вы выиграли удар по голове. Мы поздравляем Вас. Бамм! Вы выиграли удар по голове. Мы поздравляем Вас. Бамм!

Резко перед глазами возник темный кабинет. Опять проспал до темноты. Теперь уж домой лень ехать. А все одно – и дома, и на работе – везде неуютно, везде один, одине-е-е-е-ешенек. Ох, ох-ох, ох-ох. Мда. Приснится же глупость. Храм «Поле чудес», да еще я там святотатствую. Как он сказал? Цветы для дам, только потому, что иначе быть не может… правильно, не может. Как иначе-то – дамы для цветов? Не-е-е-е-ет, такого не бывае-е-е-е-е-е-ет.

Жменькин протер глаза, неуверенной походкой прошел до выключателя, включил свет и вернулся за стол.

Даааа, а голова и прям трещит, будто по ней раза четыре долбанули хорошенько, до-о-о-облестно долбанули. Я становлюсь негоден. У дорогого Леонида Ильича была похожая судьба, да забыл название его таблеток, у него вроде не такие. Неважно. Ничто не важно. Что становлюсь негоден, это стал давно подозревать, когда сверху стали все запрашивать по электронной почте. Сперва с энтузиазмом, а потом опостылело, особенно соцсети, с реальными именами, фотографиями, анкетами. Зачем вам старик Жменькин, зачем вам фотографии старика Жменькина (хотя не такой уж и старик, даже совсем не старик еще). Это ведь не для меня, это то, что должно было наступить после меня, но я это застал, и это как потерпеть поражение, в новом виртуальном мире для меня место уготовлено где-то в углу, на задворках, там твое место. До того дошло, что всех к черту посылаю с их электронной почтой. Если вам что-то от меня надо – звоните на рабочий телефон. Приходите в мой кабинет, и мы с вами поговорим, если я не сплю. Не-е-е-ет, пошлите нам координаты. Пошлите личные дела, отчеты, все по этому треклятому интернету. В наше время Нед Лудд не родится, в наше время интернет ударяет не по работяге Неду Лудду, а по кабинетному хорьку Жменькину. Так и превратился в хорька не так давно, когда понял, как я си-и-и-и-ильно уста-а-а-а-ал.

Жменькин встал из-за стола, снял рубашку, повесил ее на спинку стула, затем разулся, ослабил ремень и лег на пол, положив под голову пару книг со стола.

Что это были за книги? Это был сборник стихов «Едва уловимое» его коллеги из Саранска, забыл фамилию. Жизнь, словно мазь в тюбике, выливается, но не зальется назад, какие-то такие стихи были, да толстая такая книжка на удивление, обычно стишочки такие книжечки маленькие, можно в кармане десять штук уместить, ан нет, написал талмуд целый. Хоть под голову положить можно, хоть на что-то сгодилось. А вторая книга какая? Это «МОЙ КАТАРСИС», прямо на обложке заглавными буквами напечатано, вернее, выдавлено, как бы золотистые буквы заглавные, вдавлены немножко, если на плоскости посмотреть, они вдавлены слегка в обложку. Тоже коллега за свой счет напечатал из Калининграда, очень мутно описал, как он поверил в бога, когда на его глазах машина сбила собаку. И об этом пятьсот страниц. Ну, тоже хорошо под голову подложить. Там им и место. Аллокаламус… аллокамелус… пожалуй, самое подходящее определение для меня. Самый, насколько это возможно, интеллигентный эвфемизм. Э-э-э, не называть же себя прямо – ослом, так это и точнее, это не просто осел, у него одна голова ослиная – как у меня – а тело от верблюда, стало быть, с горбами. У меня не то чтобы именно горб, а, опять же – фи-и-игура-а-а-ально – я всю жизнь горбачусь. Х-х-х-х-ха-а-а-а. Мда. Да если бы это было из области априорного знания, что любая работа калечит, любая, даже любимая-разлюбимая, то не стал бы никогда палец о палец ударять. В итоге я это a posteriori вывел, когда стало поздно. Да ну нет же: я рассчитывал, став одним из первых, я увидел перспективы, горизонты, да, да-даа. Вся моя жизнь – ожидание чего-то хорошего, которое так ничем не увенчивается, понапрасну, в напраслину. Когда учился в первых классах, уже тогда ждал, ждал, ждал, ждал… уроки кончались, я шел к маме на работу, ключи не доверяла мне, я шел к ней на работу, она работала учительницей танцев. Учила детей танцам в таком длинном зале, где вдоль трех стен станки стояли, даже двери в раздевалки были за станками, и ученикам приходилось либо под станком пролезать, либо перепрыгивать его. И окна так же с другой стороны зала – за станками. Весной ученики прыгали прямо в окна (первый этаж) и бежали домой, а я дожидался маму, и мы шли на остановку с Любовью Павловной, музыкантшей. Мама была учительница, а Любовь Павловна ей играла на всем, там и пианино стояло, она – на пианино, а когда народный танец – она и на баяне могла. И там стояли зеркала, много разных зеркал, так что отражения были разные, они распадались, и нельзя было получить одного четкого, нормально в зеркало на себя поглядеть, как ты танцуешь. И эти танцы, уроки эти танцев и начинались поздно, так что я ждал, ждал, ждал, ждал… (Жменькин зевнул.) Прислонюсь к стенке, стою, смотрю, как они танцуют. Потом спина белая была. Я термины эти танцевальные до сих пор помню. Батман, потом жютэ, плие – плие – это приседания, сотэ – сотэ это прыжки. Позиции ног, шестая – это просто так, первая – пятками друг к другу, пятая – это носок одной к пятке другой, это, наверное, больно нетренированному танцору. Мама, она – мама (снова зевнул) часто раздра- жалась на учеников. Орала на них, да. Потом она орать уставала, и, пытаясь говорить с достоинством, цедила:

«Спасибо, Любовь Павловна» – не потому, что Любовь Павловна ей до этого подарила бергамотового чаю, или, скажем, брошку, или просто пожелала хорошего настроения, нет, это значило, чтоб Любовь Павловна перестала играть, потому что тут такие танцоры бездарные пляшут, что им можно и не играть, что их можно и не учить батманам, пусть как хотят, так и пляшут. И сердитая уходила потом со мной с работы, сильно мою руку сжимала, и вот: шли-шли, держась за руки, а потом она бросала мою руку со злости, не на меня злилась, а я не понимал. Когда Любовь Павловна уезжала, мама говорила: «Скажи „до свиданья“ Любовь Павловне», а я говорил: зачем, если я завтра снова ее увижу? Они смеялись, а как-то перед уроками Любовь Павловна дала мне конфетку, и я сказал: «Спасибо, Любовь Павловна», взял конфетку, потом отошел в свой угол и долго там смеялся.

Вот переживают: где мои семнадцать лет? А я переживаю: где мои семь лет?

К чему вспомнил? Зачем вспомнил? Я расклеился, я барахло и… барахло и бедняга. Чушь какая, да, я теперь совсем не такой, как раньше, вся энергия ушла, как будто шину проткнули, и воздух выходил, выходил, а теперь совсем вышел. А Фольгин ждет, дождаться не может, когда я уйду, уже истосковался по моему месту, наверное.

Гиена.

Шакал наглый.

Хоть он и профессионал, но я же еще имею право его уволить, да? Права, права, неотразимые права. О-о-о-оух. Не уволю, повода нет, да и зачем другому карьеру поганить только потому, что своя испоганена. Да дело и не в карьере, выше и не продвинулся бы, это я потерял ко всему интерес, я лежу на полу на работе ночью, все привыкли к таким причудам, а первые разы-то неудобно было, и даже стыдно. Теперь мне не стыдно, что я устал.

Жменькин встал, застегнул ремень и прошел к окну, отодвинул жалюзи и взглянул на подсвечиваемый рекламный щит со слоганом «Дай волю чувствам».

– Нет, – вслух сказал Жменькин, задвинул жалюзи и сел на стол.

То-о-о-очно! Можно розыгрыш устроить, похулиганить немножко. В желтых страницах круглосуточную химчистку надо найти, позвонить и спросить: «Алло, это прачечная?». А они ответят: «Прачечная», а я трубку по-вешаю… «повешу», «повешу» правильно говорить. Хе-хе… ээээ, ага.

– Прачечная, слушаем вас.

– Алло, это прачечная?

Эх, не вышло. Кто ж знал, что они так ответят… кто ж знал, кто ж знал. Солому постелил. Даже в удовольствии посмеяться… какое-то неправильное удовольствие, не тот смех. Мда, мда. Удовольствия! В моем возрасте хорошее мочеиспускание – уже удовольствие. Чья это была мысль? Пошловато. Когда инвалид похваляется физической силой или успехами в постели, это тоже пошловато. Все пошловато, уже, пожалуй, не осталось именно пошлого, одно пошловатое.

Чья это была мысль?

Все пошловато, я устал, я так устал. Удовольствие, пошловато, устал, а как насчет удовольствия дружбы – завести собаку… собаа-а-а-а-аку… щенок овчарки стоит десять тысяч, который фирменный… ну… точнее, породистый. Завести черную овчарку, назову его Баргест, в депутатский парк будем ходить… в кулечек целлофановый за ним убирать… ерунда лезет в голову, гадости, мерзости. Устал, хочу спать, спал весь день и снова хочу спать. Баргест. В Америку поехать. Вот они лежат, билетики. Ну, ну? Нет, нет, кого я обманываю. Баргест! Спокойной ночи.

В эфире программа «Пространство», коротко о новостях. Государственная Дума в третьем чтении запретила постмодернизм. Сорокин уже арестован, Пелевин вызван в суд, однако на слушанье он не явился. Счетная палата лордов…

Мизинцев тем временем вернулся домой и уже лежал в кровати. В ногах у него дремал кот (такая деталь чтоб была, а то мало деталей было).

Да. По пути домой Роман поразмыслил над происшествиями сегодняшнего дня, и вот результаты этих размышлений:

Размышление первое. Мне сегодня предложили интересную, перспективную работу, которая могла бы изменить мою жизнь к лучшему, но, скорее всего, я останусь в школе и сознательно упущу этот шанс, так ничего в жизни и не изменив.

Вывод к первому размышлению: я кретин.

Размышление второе. Не пора ли расстаться с дурацкой мечтой о том, чтобы стать писателем? Для чего? Со всех сторон – глупо, и только. Сам никому не показываешь, рассылать по почте (электронной или обычной) в редакции не хочешь. Никому не звонишь, ни с кем почти и не общаешься. Правильно, ведь и оба из друзей моих (это считая Леночку за друга) вряд ли – оценят – неверное слово, вряд ли им придется по вкусу, ведь даже Голобородько – человек другой культуры, он рос в эру VHS, помнишь, ты зашел однажды в кабинет, а он в распахнутом своем халате пляшет, «Goodbye horses» напевает. Серьезно, твои потуги не нужны даже друзьям, никому. Ты думаешь, трендовые писатели не стоят твоего плевка, ты один придешь, чтобы их уничтожить, нет, не придешь, время пройдет, а ты так и останешься, хорошо, если с двумя друзьями, а то и вовсе один, никому не интересен, кому не враг, тому объект насмешек; аутсайдер в значении «неудачник, проигравший». Каждый в жизни что-то выиграл, это как та лотерея после выборов, и машины выигрывают, и квартиры, да хотя бы кружку или шахматы, а ты ушел домой с кухонной прихваткой.

Вывод ко второму размышлению: характер у меня плохой. Вот почему все так.

На этом почти все. Давайте только повторим: о чем этот рассказ? Впрочем, нет. Повторение вредно: хорошую пьесу два раза не играют. Давайте тогда прощаться. Читательницы мне, конечно, скажут: «Такого в жизни произойти не могло», скажете, это еще за сон сойти могло бы, но и за сон какой-то дурацкий. Но все же, в свое оправдание, я тоже могу вас спросить: а как вы считаете, к чему снится избранный Президент Венесуэлы Николас Мадуро?

II. Поражение

Мизинцева Романа Игоревича я знал по работе. Так, а вы уже записываете? Хорошо, да. Знал по работе. Вне работы не общались, разве что по телефону. Какую могу дать характеристику? Ведомый член коллектива. Что знал о личной жизни? Он встречался одно время с какой-то девчонкой. Сам говорил, что не надеется серьезно. Потом мы на эту тему не говорили больше, видно, бросила она его. Что еще про него сказать? С профессиональной точки зрения… что сказать, да, пожалуй, он был зажат, но мне кажется, он был как такой аккумулятор, и ему у нас просто было неинтересно, а если б что его заинтересовало, так, чтоб по-настоящему, то, думаю, он бы раскрылся. Хотя… я не уверен. Мы ни о чем таком не говорили.

Я пишу: мы новые постоянно, ты уже не сможешь стать тем человеком, каким был минуту назад. И каждый день – это как отдельная жизнь, а каждая жизнь – как отдельная точка, а точка, как известно, никакой протяженности, никакой длины не имеет, так и наша жизнь, хотя и кажется длящейся годами, в своем целом всегда является точкой, потому что мы никуда передвинуться не можем, мы и сами-то – точки, и более никто.

Комнаты? Да, я когда-то сдавал комнаты. Теперь уже не сдаю. Этого молодого человека я помню. Что вы! Жу-у-у-ук, в самом деле, жук наво… нет, постойте, нет, это другого вида жук, жук-могильщик, знаете такого? Эти вот жуки закапывают труп, скажем, крота, и потом долго им питаются. Вот, и он был жук, у него было много, много денег, но он… ему все было мало, он торговался из-за каждой копейки, все какие-то халтуры… мы с ним ругались. Но это ведь было давно… он даже и разговаривал-то только о деньгах, без денег ему и слов было жалко, я думаю. В кафе, наверное, он просто говорил: «Вон то» – и пальцем в меню показывал, ему жалко было потратить лишние буквы и сказать название блюда. Я это только предполагаю, конечно. А, погодите, это другой, а-а-а, простите, я перепутал, это другой жилец. Про того я вообще не помню ничего существенного, бесцветный какой-то, как стакан воды, и то не полный, а процентов на шейсят заполненный. Да и вода-то та дистиллированная.

Я сам ушел, только сказал так домашним, что меня сократили. Потому что новая начальница сумасшедшая какая-то. Она говорит: «А кто в субббботу не рабббботает, тот ббббездельник», с такими резкими, буйными «бэ», как будто она сваи челюстями забивает, а не букву «бэ» произносит. Тот, говорит, «ббббездельник». Так у нее ж это, ни котенка, ни ребенка, мужа нет, детей нет, стерва, одно слово, прости меня, Господи. А приходить вы должны, говорит, к восьми. А у меня, думаю, рабочий день с девяти. Ну, я помалкивал. А другие-то бормочут ей робко так, а как же это мы приезжать будем, сами же знаете, какие у нас пробки не от ума, к восьми-то и не приедешь вовремя, а она: «Пешочком ходите, я, например, пешком хожу», а она живет-то тут же – полтора квартала где-то, ха, да и там у нас ремонтные работы развели, ну, дорожные рабочие, так она сразу сообразила и стала приезжать и уезжать на машинке казенной, шофера содержит, чтоб он ее одну туда-сюда возил, тьфу, ббббардак (а чего, за казенный счет же). А еще говорит: «А у вас рабочий день теперь будет до семи» – вечера, то есть. Да как это так это, по ГОСТу же, или где там оно зафиксировано, что до шести, а она, крыса, еще прикатится на машинке-то спозаранку, еще куры в деревнях не проснулись, а она уже стоит в дверях почти что, смотрит, кто приходит, а кто опаздывает, курица-то сама нещипаная, и вечером то же самое, так это получается, что сама она в эти часы не работает, а только Цербером стоит и караулит. Пару баб уволила, ну, а я что, я думаю: вот выкинь-ка еще один кульбит, еще какое коленце, еще какая придурь тебе в башку падет, так я уж не выдержу, перегорю, все тебе в лицо выскажу, стерве.

Смотрел передачу по «Культуре» научно-популярную, переводную: ученые о фотонах рассказывали, что они обнаружили там где-то задержку в пять секунд, и говорят, что это может свидетельствовать о том, что скорость света не постоянна. Я подумал: правильно, не может быть ничего постоянного. А потом понял: вот как они, заблуждения двадцатого века, отмирают – Эйнштейн им говорил, что скорость света постоянна, а теперь ученые в этом усомнились. Атеизм этот, особенно грубый атеизм утверждал: после смерти нет ничего, это постоянное ничто, а я грожу ему пальцем: не-е-е-ет, ничего нет постоянного, даже скорость света если меняется; постоянного быть не может, все меняется, весь миропорядок потому такой печальный, что мне в нем не на что опереться, ничего надежного, постоянного нет. Если бы хоть что-то было вечное, неизменное, пусть бы самое гнусное, пусть бы самое ничтожное, даже если бы это было само ничто, мы бы все с облегчением на него оперлись, на это самое ничто, выдохнули бы и, наконец, смогли успокоиться: вот оно – то, что не разрушится, то, что не поменяется, то, в чем я всегда могу быть уверен. И атеисты ухватились за то ничто, которое тогда, раньше, постулировали: после смерти нет ничего, и как счастливо бы я жил, зная, абсолютно точно зная, что это так, но нет, дорогие мои: не может так оно все быть, где-то тут подвох затесался.

В нашем доме – как в концлагере, мне еще отец говорил, что там негде повеситься, а негде повеситься было именно в концлагере, я случайно узнал из какого-то фильма, или об этом в «Империи Смерти» писали, но я узнал, и думаю: п р я м о к а к у н а с д о м а. Хотя нет, вру, это отец мне говорил, но не наяву, а во сне пришел и сказал. Тогда я от них уехал на сто девяносто девятом автобусе, со мной еще соседка по даче ехала, рожа красная к а к у З ю г а н о в а. У ней три сына: с р е д н и й б ы л и т а к и с я к, она сетует, ее сын Вовка, он безотказный, без выходных работает, без праздников, что-то там по лесу, по лесозаготовкам, зачем она мне это рассказывала, с таким колоритом еще, все возможные наши уродства над языком производила, денег, говорила, НЕ ХВАТАТ, не «не хватает», а НЕ ХВАТАТ, Вовка РАБОТАТ много, но ПЛОТЮТЬ мало, а надо сéмью кормить, надо ЙИСЬ что-то (не «есть», а «йись»), а я не особенно слушал тогда, я занозу ковырял, точнее, я саму эту щепочку вынул уже, да мне казалось, что нет, хоть и вынул, но вынул-то не всю занозу, а только большую ее часть, и там еще под кожей кусок щепки застрял, и я ее не слушал, а когда я сам оказался в плену у этого болота, мало того, что я в общем был в жизни в плену, так еще и это болото меня, не подавившись, проглотило, и я понял: никуда я отсюда не уеду, а они так смешно эту иллюзию пытались поддерживать, сделаешь, говорили, загранпаспорт, съездишь на недельку в Турцию, отдохнешь, что ты, хуже людей, даже спрашивали: «Когда ты пойдешь загранпаспорт делать?», да-а, пойду, бегом побегу, я думаю, что это всегда в таких ситуациях спрашивают, потому что абсурдно, ведь credo quia absurdum, или как это по-грамотному-то. Я более чем уверен, что к Танталу каждый день приходят и зовут чай пить. А чего это ты не идешь? Видите ли, посмотрите на него, он с нами не идет, нос он воротит, что ли, уж конечно, мы ему не компания, знаем мы таких. Вот так оно и ежедневно, и уже много, много лет, с тех пор, как я научился отделять себя от предметов: стол – это не я, тапочки – это не я, тарелка – это не я, лампочка в коридоре? Это тоже не я.

Ремонт меня совсем из колеи выбил. Откуда столько вещей появилось, что ступить некуда, все вверх дном перевернуто, завалено, и работать совсем не получается. А сверху требуют, вынь им да положь новую программу, вы, говорят, устаревшими методами пользуетесь, а я киваю, да не тебе меня учить, думаю, возвращаюсь – раздолбали только все со своим ремонтом, в целлофан все спешно закутали, там банка краски, тут какие-то ломики, черт их дери, зачем они тут, какие-то резаки да шпатели, даже слова такого не знал, пока рабочего не спросил, как эта шутка называется. Шпатель, говорит. Вон че, отвечаю. Запах такой стоит, что голова кружится, а проветрить – особо не проветришь, минус двадцать семь на улице, не так и холодно, да ветер, ветер всего противнее. Окно еще старый осел сломал, вернее, он сломал замок, пластиковое окно если не до конца закрывать, а по диагонали оставлять, то замок сломается, застрянет и толком уж закрываться не будет, я руками щупал, дует, сильно дует, да и телом чую: дует от окна, я тогда вышел в фойе и с дивана подушки себе перетаскал, подоконник ими заставил, темно стало, да черт с ним, свет включаю, а что в фойе там – да кто ж заметит, целлофаном обернули, все в известке, на паласах в коридорах кляксы целые, что вы, что не надо, убрали, а паласы скатать не догадались, ну, и все бело, монитор мне заляпали маленько, рукавом рубашки оттер, с ремонтом с этим… нервов никаких не хватит. Позавчера я на гвоздь наступил, палка с гвоздем под ногами валялась, не увидел, пяткой наступил, ломоть кожи такой достаточно ощутимый содрал, вот уж дурак, в кедах, как школьник, на работе хожу, а пластыри не держат нисколько, секретарша Таня перевязала, а носок на бинт напялить – не напялишь, на пятку тянешь его, бинт с пластырем срываются, а кожа-то тоже надрезалась, но не отпала, ночью во сне загибается чувствительно. А я кофе с утра нахлестался и шоколадки с кофем погрыз, а программа не пишется, все смотрю в дырку между подушками на подоконнике, что там, в окошке, увижу, а ничего толкового и не увидится, так, машины едут да постыдный billboard с с о ц и а л о ч к о й, тьфу, стыдоба. Тогда я назад за стол сел, тупо как-то в пустую чашку смотрел, в ней ложка, привычка, надо обязательно, чтобы в чашке была ложка, иначе пить невкусно, долго Таню к этому приучал, чтоб с ложкой мне приносила. У Тани этой словарный запас до того куцый, что тут и до Эллочки недалеко, ну, вот, например, она все, что ей кажется плохим, непонятным, неудобным, сложным, короче, все отрицательное для нее обозначает словом «Фу», причем это произносится с особым смаком и подмешиванием туда вовнутрь еще гласных, как фуууууоуоу, только О редуцированные, предударные, но и не только это, также, фуууууоуоу – это и что-то нейтральное, но неинтересное, это что-то иногда даже хорошее, но не идеальное в ее представлении… короче, я не Миклухо-Маклай, чтоб все это дело в подробностях расписывать, бедно говорила она, в общем, и с другой стороны, вроде не дура, и смышленая, для секретарши даже очень умная как будто, знает там… кого она знает… Азимова этого, все эту Стругачину, все эти фантастики, не коммерческие эти все, а как будто классические, хотя язык мой не повернется чушь эту классической называть, ну, не дура, короче, а все вникнуть не может, зачем наша работа такая, я ей объяснять пытался, что это идея

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.